Поддержать
Возможно, рассматривал именно чеховскую историю как свое завещание.
Дом
"Пьесу "Три сестры", которая уже давно сложилась у Чехова в голове, предстояло перенести на бумагу. Ее сюжет затрагивал в душе Антона сугубо личные струны: после сестер Гольден, Марковых, Яновых, Линтваревых и Шавровых Чехову стало казаться, что "Три сестры", как мотив волшебной сказки, будут вновь и вновь возникать в его жизни".
Это пишет Дональд Рейфилд, известный ученый, литературовед, который на грант Британской Академии однажды отправился в дальний путь - искать чеховских призраков. Сестер, братьев, иную его родню. И, естественно, он приехал в Сумы, не мог обойти этот город. Как и Чехов, который нагрянул сюда же в начале мая 1888-го, встретив там же, в Луках, в старинной дворянской усадьбе этих трех…
Чеховеды и чехофаны могут наперебой рассказывать, сколько прототипов и сколько первоисточников может предполагаться в основе великой пьесы. Среди прототипов называют, например, сестер Бронте, трех чудесных англичанок, которые хотели удрать из провинциального Йоркшира - куда-нибудь в центр. К некому сердцу мироздания. Сам Чехов намекал, что трех сестер, то есть некие подлинники, следует искать в Перми. И городок в его же пьесе чем-то смахивает на провинциальную Пермь, откуда далеко-далеко до вожделенного центра.
Но все-таки он ведь был великий шутник, пересмешник. Часто играл в поддавки, многих передразнивал, театрально обманывал. "Вишневый сад" называл "комедией", хотя какой уж тут смех - слезы рекой. А когда во МХТ начали ставить "Три сестры", автор нервно разъяснял отцам-основателям: мол, это же не драма-драма, а сущий водевиль. Хотя какой уж тут "водевиль": дыхание смерти и предчувствие прощания - едва ли не в каждой сцене.
Возможно, и толстовские "Три смерти" незримыми тенями тоже преследуют автора все это время. Покуда в 1900-м его несчастные сестры не появляются на свет (в пьесе). Разбивая своим шепотом и криком двух столетий позвонки - ХІХ отступающего и ХХ наступающего.
Но до 1900-го еще есть время. Целых 12 лет. Ему тогда шел 29-й год. Кажется, жизнь впереди, но обнаруживаются приметы туберкулезного процесса в его легких. И он обреченно пишет: "В крови, текущей изо рта, есть что-то зловещее, как в зареве".
И в том-таки 1888-м, по совету музыканта-флейтиста и сотрудника юмористического журнала "Будильник" Александра Игнатьевича Иваненко (уроженца села Глыбное под Сумами), "отец" будущих сестер и ищет отдых, спасение, исцеление - в Украине.
Еще накануне продолжительной поездки (почти сутки в поезде), в марте 1888-го, он пишет Н.Лейкину: "Я нашел себе дачу и вчера послал задаток. Город Сумы, Харьковской губернии, на реке Псел, притоке Днепра, недалеко от Полтавы. Я нанял флигель в усадьбе за сто рублей в лето; флигель с трех сторон окружен садом; близки пруд и река. Буду все лето кружиться по Украине и на манер Ноздрева ездить по ярмаркам".
Уже в начале мая того же года он пишет И.Чехову: "Дача великолепна. Местность поэтична, флигель просторный и чистенький, мебель удобная и в изобилии… Один ночной шум может с ума свести".
Так вот под Сумами, в Луках, в добротном дворянском доме, он, возможно, и встречает три своих подлинника - сестер Линтваревых. Интересных и грустных женщин, судьбы которых не повторяют буквально жизнь героинь в знаменитой пьесе, но сумские отголоски действительно порой вроде бы проникают - в текст, в подтекст.
Начнем с того, что хозяина в том доме тоже нет. Усадьбой управляла хозяйка - строгая и сильно просвещенная Александра Васильевна Линтварева. Это не был женский тип горьковской Вассы Железновой или прототип "маменьки" из чеховского "Дяди Вани". То была женщина образованная, либеральных взглядов, сражавшая Чехова своею неземною добротой, и какой-то неистовой тягой к знаниям (в свои-то годы). Она штудировала Толстого и Шопенгауэра, зачитывала до дыр экземпляры "Северного вестника" и "Вестника Европы". Замечательный краевед Павел Сапухин, исследовавший линию Линтваревых в чеховском контексте, пишет, что от этой женщины исходил негасимый свет любви к Украине, украинской культуре. Так сказать, к теням забытых предков. "Это у ее деда, Алексея Юрьевича Розальон-Сошальского, в селе Гусинка, неподалеку от Купянска подолгу гостил, странствовавший по родной земле знаменитый украинский философ и поэт Григорий Саввич Сковорода. С той поры в ее роду, неукраинском по национальному корню, прочно вошли в фамильную традицию симпатии ко всему украинскому" (из записок П.Сапухина).
Такие же подлинные, едва ли не генетические симпатии ко всему украинскому передались от маменьки - ее младшей дочери Наталье. И начнем с нее.
Наталья Линтварева родилась в 1863-м. Считалась натурой нежной, трепетной, но и с каким-то прочным стержнем внутри. Наподобие чеховской Ирины, душа которой, согласно автору, напоминает дорогой рояль, а ключ от него потерян, но снова музыка играет громко - и надо жить, надо бежать из этой глухомани…
Так вот, Наталья Линтварева и нашла для себя какую-то маленькую, а может быть, и большую, человеческую радость, как раз в состоянии "невыездной". А местной. "В Москву, в Москву!" - то, о чем постоянно грезят сестры - не для нее. Живя в деревне, она на свои средства открыла народную школу, собирала там лучанских деток - и преподавала на их родном украинском языке. Что было по тем временам едва ли не подвигом, зная, какие запреты и преследования претерпел украинский язык.
Некоторые исследователи считают, что именно благодаря младшей, Наталье Линтваревой, Чехов ближе познакомился с творчеством Тараса Шевченко, читал "Кобзарь".
Младшая сестра была либеральных нравов, она увлеклась также "Капиталом" Карла Маркса. И, по воспоминаниям очевидцев, когда к Чехову в Луки приехал издатель реакционного "Нового времени" Суворин (известный украинофоб и антисемит), то младшая Линтварева наотрез отказалась с ним знакомиться, общаться. У нее были свои принципы. И эти принципы, а также нежная душа особо влекли в ней и Чехова, и его сестру Марию Павловну. Которая, уж так сложилось, оказалась неравнодушна к родному брату сестер Линтваревых, - Георгию, а точнее "Жоржу", как называл его Чехов. Он боготворил Чайковского, и у него, у брата, тоже душа была нежная. Он заметно отличался от другого своего брата - Павла. Который ближе к типажу Андрея Прозорова: неудачно женился, шарахался в своих карьерных приоритетах, впоследствии попал в тюрьму.
Такая это была семья - внешне дружная, интеллигентная, подчеркнуто трезвая. Говорили, что "у гостеприимных Линтваревых водка поперек горла становится". Они ненавидели спиртные напитки, зато, повторюсь, любили украинский быт и украинские нравы. И вот в письме к Плещееву Чехов пишет: "Украинофильство Линтваревых - это любовь к теплу, к костюму, к языку, к родной земле. Оно симпатично и трогательно".
Старшая из этих трех сестер, Зинаида Михайловна Линтварева, поначалу была надеждой и опорой большой семьи. Но только поначалу. Она родилась в 1857-м. Работала врачом. Как пишут ее современники, охотилась за всеми новинками из области медицины, потому что хотела заняться наукой. Но вдруг - трагедия. Ее сражает страшный недуг. Страдает эпилепсией, теряет зрение. И Чехов, приехав на Сумщину, собственно, уже и видит сестру-призрак.
Дни ее гасли, как зрение. Она только слушала рассказы известных писателей - сама уже читать не могла. Молодость увяла, избежав расцвета. Чехов как-то написал в связи по поводу этой реальной старшей сестры: "У нее опухоль в мозгу, от этого она страдает эпилепсией и постоянной головной болью. Она знает, что ожидает ее, и стоически, с поразительным хладнокровием говорит о смерти, которая близка... И здесь, когда я вижу ее - слепую, которая смеется, шутит или слушает как ей читают "Сумерки", мне уже начинает казаться странным не то, что она скоро умрет, а то что мы сами не чувствуем собственной смерти…"
Наконец, средняя из этих сестер - Елена Михайловна. Рожденная в 1859-м. Пожалуй, полнейший антипод чеховской (средней) Маше. Когда ее на сцене МХТ играла О.Книппер-Чехова, современники частенько отпускали шпильки: мол, эта ее средняя сестра "карменистая", роковая, что ли.
А условный подлинник, средняя Елена, вообще не обладала никакой красотой и роковые страсти не были ее уделом. Застенчивая и скромная, добрая и робкая - старая дева. И тоже врач. В Луках, когда Чехов принимал там больных, то и Елену приглашал как консультанта. Он не соглашался с ее "консультациями", считал, что она давно отстала от времени. Тем не менее, был нежен к ней: "Я думаю, она никому никогда не сделала зла, и сдается мне, что она никогда не была и не будет счастлива - ни одной минуты".
Странные судьбы этих странных реальных сестер то и дело воскресают в памяти моей, когда в конце января 2019-го пересматриваю киевский спектакль. Ясное дело, ни о каких прототипах (или документальных отражениях) выдающийся режиссер не думал. Но все-таки есть художественное обобщение, есть мое личное ощущение: будто бы три смерти преследуют каждую из этих трех героинь: начиная от первой сцены, когда день рождения Ирины плавно превращается в поминки… Когда нервная жизнь в этом доме напоминает какие-то бесконечные "долгие проводы", буквально по киромуратовски. Не встречают - а только и только провожают. Свое прошлое, свое будущее. Свой мир, свой дом.
Кстати, дом Линтваревых, теперь уже находящийся в границах большого города, то есть Сум, по-прежнему - дом-призрак. Ветхий, полуразрушенный. Как памятник судьбе, которую уже не перепишешь - ни в пьесе, ни в жизни.
Тем временем дальнейшие судьбы трех сестер Линтваревых действительно сложились как-то по-чеховски. То бишь с той мерой тоски, печали, отчаяния, которые всегда есть - в его текстах, сюжетах.
Старшей сестры, Зинаиды, не стало вскоре после того, как Чехов оставил Сумщину. Она умерла в 1891-м. Чехов написал некролог.
Средняя, Елена, продолжала работать врачом. Замуж так и не вышла. Попала в последующий революционный водоворот. И умерла в 1922-м - тихо, скромно, незаметно. Как и жила - незаметно.
Наталье, младшей, может быть, повезло чуть больше - и она пожила подольше - до 1943-го. Вышла замуж за дальнего родственника. И об этом браке не очень-то любили распространяться близкие, понимая опасность кровных уз. По этой или по иной причине у нее с мужем так и не появились дети. И родными ей стали дети - чужие. Которых по-прежнему воспитывала, прививала любовь к украинскому языку. Вместе с мужем Александром ей удалось приобрести большой дом. Красивый, просторный. Она, мечтательница-бестужевка, мечтала превратить его в большой образовательный и просветительский центр. Но все сложилось так, как в другой чеховской пьесе. Дом - продан, сад - вырублен. Потому что уже активно продолжалась "новая жизнь", о которой так мечтали чеховские герои, но в которой реальным Наталье, Зинаиде, Елене, а также братьям их, Жоржу и Павлу - уже не было места.
Как не было места в "обновленной" большевиками эпохе и чеховским "Трем сестрам", казалось бы, пьесе не политической, а психологической, тонкой, кружевной драме. Да с такими пластами подтекстов, что голова кругом, а спазм в горле. Но даже Станиславский в годы большевистского переворота почувствовал, что эти сестры отныне чужие на преступном празднике жизни. И чеховские тексты мало-помалу стали растворяться в постоянно обновляющейся афише Художественного театра. Появлялись иные, более "актуальные" авторы.
Но вот какой случай. Вскоре после октябрьского переворота, когда МХТ на некоторое время прекратил деятельность, когда великие артисты пошли на помощь собратьям из Малого (этот театр тогда оккупировали большевики), то первым спектаклем после длительного перерыва на мхатовской сцене - 21 ноября 1917-го - и оказались милые "Сестры" Станиславского и Немировича-Данченко.
Тогда был полный сбор, хотя вокруг голод, холод. Но был уже другой зал, который всматривался в прошлую жизнь сестер - то ли с испугом, то ли с надеждой на то, что что-то вернется, изменится. Говорят, когда впоследствии в те же времена мхатовцы изредка играли "Три сестры", то "бывшие" приходили в зал в Камергерском в одеждах "нынешних". То есть некоторые интеллигенты одевались под стать пролетариям, чтобы никто не распознал и не разоблачил в них прошлое, о котором написана пьеса, в которой автор постоянно мучит всех нас одним и тем же вопросом: зачем живем, зачем страдаем?
Бывшие и будущие - смотрели, плакали, совершенно не понимая - "зачем"?
В это же время Ольга Книппер-Чехова пишет: "Как ясно я видела во сне Антона сегодня. Он сидел такой покойный, с тихой улыбкой и глядел на всех такими глазами, будто бы он все знает…"
Комната
"Мне кажется, что наша жизнь с каждым днем все темнее и темнее, в душе у меня нет никакой точки опоры. В "26 комнатах" никто никого не любит, а в "Сестрах" либо все друг друга любят, либо мечтают, надеются до последней минуты, что эта любовь где-то, пусть не здесь, ждет их. Но все равно - мрак".
Спустя полтора года после премьеры "Трех сестер" Эдуард Митницкий "угадал" в своем спектакле (в одном из интервью) одно важное слово из четырех букв - мрак.
Как хозяин театра, он, наверняка, мог бы выстроить на главной сцене Левого берега большой, светлый дом семьи Прозоровых. Как выстроил же когда-то с художником М.Френкелем дом Сорина-Аркадиной на сцене Русской драмы ("Чайка"). Ту незабываемую воздушную архитектуру без стен, насквозь продуваемую ветрами, открытую для посторонних глаз. Несмотря на то, что чеховская история у него, в начале 90-х, была очень откровенная, порой - демонстративно бесстыдная (и в этом тоже Чехов).
Так вот в его "Сестрах" образца 2010-го - не дом, а лишь одна комната. Из возможных "26" (хотя то совсем другая пьеса). И такая комната на Малой сцене Левобережного театра однозначно - чулан, кладовка. Старинное собрание ненужных вещей, потерянных или забытых смыслов. И оные, возможно, хранятся внутри десятков чемоданов, выстроенных по периметру, - как стена плача, в форме эдакой чемоданно-кирпичной кладки.
Во всем здесь, на Малой сцене, в одной комнате, - не только мрак или безутешность, но и буквальное чемоданное настроение. Уехать-уехать, влюбиться-забыться. А некуда, а не с кем. В "Чайке" ("Пять пудов любви") на заре, так сказать, новой эры, Митницкий "раздел" Чехова, обнажив его неистовый эротизм и страстность, чувственная любовь повелевала в том спектакле каждым героем. Спустя много лет, в "Трех сестрах", его новые чеховские герои кажутся застегнутыми на все пуговицы, какими-то никому не нужными транзитными "пассажирами" на маленьком захолустном вокзале, с кучей чемоданов в камере хранения.
Разные отклики на ту премьеру в 2010-м точно уловили режиссерское стремление избежать фальши и какой-то тавтологии (связанной с прежними трактовками) на основе чеховской пьесы. Многие и тогда, и сейчас чувствуют в решении Митницкого даже не "актуальность", а нашу ноющую повседневность. Когда режиссер сознательно переводит чеховский подтекст - в статус сценического текста. Когда ты сам два часа сорок минут буквально улавливаешь его бесконечный внутренний спор с прошлым ХХ веком и с веком ХХІ, в котором режиссер категорически не принимает многие уродства, весь этот мрак.
В старых-новых "Сестрах" Митницкого, которые и сегодня живут, и, уверен, дальше будут жить, есть его режиссерская игра в памятный многим "шептальный реализм", характерный для середины сценического ХХ века; ощутимо его же авторское желание отрешиться и от магии великих балтийских спектаклей-наваждений (Э.Някрошюс, Р.Туминас), когда некоторые метафоры буквально давят тебя, прижимают к земле, хотя и так дышать уже нечем.
И вот в сущности, в кромешном мраке маленькой сцены и одной крохотной комнаты дома Прозоровых, Митницкий и оставляет для себя и для них единственную метафору - эту чемоданную стену.
Стену плача, замурованную дверь в иную жизнь, о которой они только грезят.
Полгода с некоторыми перерывами он репетирует "Три сестры". Что-то ищет в них, в чем-то сомневается. Не хочет быть "заложником" своих собственных ощущений-впечатлений на основе уже упоминаемых мною значительных "Сестер" других режиссеров. А к этому списку, кстати, еще не добавлены Товстоногов, Эфрос, спектакли которых он тоже видел. И в тех сюжетах были свои драмы.
Так вот, после некоторой паузы, как сам он и признавался, режиссер решил, что в эту комнату Чехова во мраке вечной ночи надо войти не через парадную дверь, а надо бы туда забираться через форточку, едва открытую. Он говорил, что поставил цель "создать свой, индивидуальный смысл чеховского текста".
А как такой смысл создается? Да по-разному. Чаще всего посредством интонации - режиссерской, актерской. И в его "Трех сестрах" есть "своя" интонация. Естественно, не торжественно-печальная, которой пронизаны, скажем так, классические образцы на основе пьесы. И не интонация нервно-гротескная, которая у многих в памяти после выдающегося спектакля Э.Някрошюса, когда у него на сцену взошли "чумные" сестры (название одной из рецензий). У Митницкого же, в его тайную комнату, в окна которой вроде бы смотрят и ушедший отец, и сам Создатель, оказались - "чужие сестры". Такая вот интонация осознанного сиротства, преждевременных похорон посреди предполагаемого праздника, и прошивает спектакль - вчера, сегодня.
Никто из них, из его героев, даже не пытается разглагольствовать пафосно, надрывно - это же комната: лицом к лицу - лица не увидать. Хотя иногда и срываются. Митницкий остро чувствует, что для чеховских историй в нашем-то веке нужен вовсе не дом, а только комнатушка, только малый мир, который, порою, острее ретранслирует большие истины и честные мысли.
Его этический и эстетический аргумент в связи с "Тремя сестрами" и в связи с его же постоянными спорами со временем (ушедшим и нынешним) в том, что нет прошлого, нет будущего, а есть - прямо здесь и сейчас - на этой ограниченной территории… только настоящее. Пропитанное ритмами века прошлого и века неизвестного. Девочки его, три воробышка - Ольга (Татьяна Круликовская), Маша (Анастасия Карпенко, Леся Самаева), Ирина (Елена Бушевская, Анастасия Киреева, Лилия Яценко) - словно попали в клетку "своего" времени, как разночинцы, беженцы, удирающие от напасти и ищущие спасение. Он так и одевает их - как беженцев, разночинцев: в платья из разных эпох, платья разных покроев, не соответствующие чеховскому времени.
Хотя кто его знает, когда "чеховское" время подлинно и более трагично - тогда или сейчас?
Так вот, в застывшем времени, в комнате с чемоданной стеною "чужие" сестры хотят найти, узнать и познать - своих. Женщина здесь постоянно тянется к мужчине, но постоянно упирается в мертвую чемоданную кирпичную кладку! Не тот, не те, не с тем. В каждой из них, из этих трех "чужих", есть нетронутость и женская нераскрытость.
В сущности, они и есть, и будут - только старыми девами. Что Ольга, которой вряд ли улыбнется мужская взаимность, что младшая Ирина, которая сама не верит в свой оптимизм. И Маша, естественно, прожившая в атмосфере спектакля семейную жизнь вроде бы не "вместе", но и не "рядом". Режиссер ясно дает понять, что у Кулыгина Федора Ильича и этой самой Маши нет и не было - никогда - чувственной близости. Он был только мебелью в ее комнате и в ее жизни. А она была иконой в его же воображении (рука боялась дотянуться). Анастасия Карпенко в недавнем спектакле строго и наполненно играла состояние женщины, смертельно уставшей от нетронутости. Казалось, еще немного - и она или взорвется, или окоченеет от бессмысленного ожидания, а голос ее сорвется не на крик, а лишь на смертельный хрип.
Когда только-только эта пьеса появилась (в 1900-м) - одни критики ругали ее (как обычно ругали Чехова непосвященные), другие восторгались текстом, увидев спектакль Художественного театра. А знаменитый критик Александр Кугель тогда же сказал нечто важное, но явно не всеми понятое - о сестрах, и не только о них.
"Все общество в этой пьесе, - писал А.Кугель, - состоит из чудаков и оригиналов. Вершинин философствует о будущем; Соленый мрачно твердит "цып-цып" и пытается изобразить Лермонтова. Два молодых офицера… снимают моментальные фотографии и играют на гитаре. Сторож из земской управы, глухой старик, несет всякую чепуху. Доктор страдает запоем; учитель гимназии ни к селу и ни к городу приплетает латинские цитаты. Брат Андрей, постепенно опускающийся до уровня зажиревшего провинциального среднего интеллигента, говорит вслух о самых возвышенных вещах, и непременно в присутствии глухого сторожа…"
Все эти чудаки и оригиналы (по Кугелю) - мужчины из чеховских "Сестер". Случайно или не случайно, спектакль Митницкого, каким он воспринимается именно сейчас, есть "мужским спектаклем", в котором активны, агрессивны или бессмысленны - вот эти - чудаки и оригиналы, мужчины. Мужчины, которым нет дела до женщин - этих трех воробышков, чужих сестер. Сиротство сестер - не потому, что нет отца, а потому, что мужчины вокруг - сумасшедшие: каждый по-своему сходит с ума. Пьют, философствуют, страдают, стреляют, передислоцируются в Польшу (зачем-то).
Три сестры Митницкого, как три маленькие затюканные язычницы, которые наивно верят в некоего своего недосягаемого языческого Бога, в далекий мираж, в ирреальность (и назовут они ее "Москвой"). Для них нет христианских законов, канонов, даже иконы в той комнате нет. Ибо один Бог (отец) уже умер, а другие боги - явно не появились в их жизни.
И вот втроем, втихаря, они вроде молятся языческим миражам, они отстранены от реальности, поскольку, повторюсь, чужие - среди варваров и крестоносцев. А эти - "оригиналы и чудаки" - именно "крестоносцы", вторгнувшиеся на чужую территорию, в их маленькую комнату. Принеся с собой в их мир - не мир, о, нет, не надежду, а одни несчастья да безнадежность.
Митницкий и начинает свой спектакль как милую церемонию встречи-прощания. Гуськом-гуськом все они - чужие сестры и чудаки-оригиналы - выходят с горшочками цветов. Расставляют эту флору по периметру сценической площадки. Как бы очерчивают цветочками территорию, словно это не комната, а земля кладбищенская - с вечным цветением над вечной жизнью.
И дальше - по тексту, все сначала: скука, муки, порывы, обрывы, невзаимность. То есть торжество мужского мира, где женщина - чужая и пришлая.
Даже активная Наташа (Татьяна Комарова) в этом спектакле тоже - "мужчина", командир отряда, будущий энкаведист (как говорил об этой героине при жизни сам режиссер).
"Три сестры" Эдуарда Митницкого - его горькое высказывание о мужской беспомощности, из-за которой такими же беспомощными, бесполезными и "чужими" для целого мира становятся женщины - милые сестры. Из-за чудаков и оригиналов, из-за них, разбиваются сердца и начинаются войны, сиротеют дети и быстрее стареют вдовы.
Пусть не пророчество, но, по сути, предчувствие есть в этом спектакле - во всем виноваты они. И три сестры - на их совести. Вершинин (Анатолий Ященко), бравый военный, вроде бы хочет, да не может; дает надежду одной, а презирает другую, которая где-то дома, в подполье, к тому же семью косят болезни. Тузенбах (Владимир Цивинский) - вечный мальчишка, умник и недотепа, романтик и бессильный, безвольный барон. Соленый (Андрей Мостренко) - циничный диктор, ретранслятор умностей (или сальностей), но по сути своей - всего лишь наблюдатель, но не деятель. Кулыгин (Лев Сомов) - фигура мужская, трагическая; некая квинтэссенция сценической мысли Митницкого, в которой сквозит то самое - о бессилии и беспомощности чудаков-оригиналов. Сомов в отдельных сценах касается каких-то недосягаемых вершин драматизма, концентрирует в своем персонаже весь ужас чеховского мира, связанный с человеком, стремящимся разбить свой извечный футляр, к которому приросло тело, но ничего не получается - и не получится; и вся его жизнь - лишь истеричный бунт маленького человека против большого футляра.
Женщины (сестры) в этом же спектакле - некая горизонталь гуманизма Митницкого. Он милостив к этим девочкам как отец, которого они недавно потеряли. И такой отцовский гуманизм всегда будет чужим (как и сами сестры) в любые злые времена, в разных злых домах (эпохах), а также в маленьких комнатах, погруженных в кромешный мрак.
А мир мужчин, здесь, в его спектакле - трагическая вертикаль. Причем точно такой высоты, как и виселица - хоть в петлю лезь.
"Небо в алмазах", "зачем живем, зачем страдаем" - все это Чехов: из разных пьес и разных судеб. Своим мужчинам из "Трех сестер", а также целому миру, который он оставил (и в безумии которого он не сомневался), Эдуард Маркович тоже предпослал бы тоже чеховский эпиграф - "Эх ты… недотепа…"
Следить в Телеграмме
Войти с помощью Facebook
Войти с помощью Twitter
Войти с помощью Google