СЕМНАДЦАТЬ МЕТРОВ ГОРЯ

В Киеве подведена черта под конкурсом проектов монумента памяти жертв голодомора в Украине. Решение принято, место установления 17-метрового креста определено, средства выделены. Дискуссия завершена. Но чувство горечи осталось. Ход обсуждения показал, что линия раскола и среди специалистов-архитекторов, и среди рядовых граждан не только осталась, но даже углубилась. И обидно, что раскол, как мне показалось, связан не с вопросом быть или не быть мемориалу — большинство присутствующих считают его создание необходимым, — даже не с нюансами его образного решения, а с местом его расположения. Можно уважать донкихотское неистовство архитектора Ларисы Скорик, ведущей непрерывную борьбу со «всемогущими дураками» (по определению писателя Олеся Бердника), можно проигнорировать раздражение Ивана Драча, который в ответ на процитированные кем-то слова Михаила Булгакова о красоте Владимирской горки напомнил об антиукраинских настроениях классика.

Но хочется не сбиваться на мелкие придирки, которые часто разрушают великие дела. Тем более что мастеров вставлять палки в колеса всегда в избытке. Даже если казуистически составить слова и попросить наших граждан ответить, например, на такой вопрос: «Что важнее — вложить десять миллионов в мемориал и исследовательский центр голодомора или раздать эти деньги пенсионерам?» Ответ, скорее всего, будет — «Раздать!». И это тот случай, когда большинство будет ошибаться. Страна, веками лишенная права не только на истинное, но и на мифологизированное прошлое, обязана копаться в своих и чужих архивах, восстанавливать недоразрушенное, ставить памятники своим героям и своим победам и трагедиям. И дело изучения и увековечения памяти жертв голодомора — едва ли не самый трудный тест на способность нашего народа развиваться и существовать в будущем. Не стоит рассчитывать, что могущественные влиятельные государства хотя бы когда-то согласятся назвать смерть миллионов украинцев геноцидом. Имеющие право вето в ООН не нажмут кнопку «за» — поскольку за украинцами у нью-йоркской штаб-квартиры Объединенных Наций выстроятся миллионы теней невинно убиенных, которые придут и с кавказских гор, и из австралийской пустыни, и из американских прерий, и из африканских саванн.

Может, не нужно ворошить прошлое — пламя ненависти между народами и так не угасает ни на миг, всегда найдутся желающие раздуть его до адского пожара. Оставим в покое жертвы и их палачей. Но возможно ли это — слишком много метастазов горя наплетено в этом кошмарном двадцатом веке. Казалось бы, каким образом советский голодомор тридцатых задевает персонально меня, ведь мои предки и я родились в Западной Украине, где сталинские «хлебозаготовки» не дотянулись до зерна и имущества унижаемых, небогатых, но живых украинцев — подданных Речи Посполитой. Но машина уничтожения достала и мою семью — в 1951 году моего деда, бабушку с малыми детьми как кулаков-националистов выслали в Сибирь в далекий якутский Усть-Кут (только недавно я понял, почему именно туда — на карте СССР там обрывалась железная дорога). Отбыв ссылку, дедушка так никогда и не вернулся на свой хутор, только в отчаянии все время говорил о том, чего его крестьянский разум не мог понять: «Дом развалили, даже колодец засыпали. Зачем? Лучше бы комиссара поселили. Пускай бы жил себе...» Я никогда не был на месте усадьбы моего дедушки, моя мама говорит, что посещать те места не может — сердце разорвется. Говорят, ничья рука так и не коснулась за 50 лет этой земли — пустошь и сорняки. Сколько таких стройплощадок для мемориалов скорби разбросано по всей Украине?

Я боюсь появления памятника в Киеве на Владимирской горке, и пугает меня даже не то, что он нарушит какую-то ландшафтную гармонию этих мест. В конце концов у нас достаточно талантливых архитекторов и скульпторов, которые могут тактично реформировать окружающую среду. Хуже всего то, что это сооружение может вызвать не эмоции, а их девальвацию. Тысячи людей будут ежедневно проходить мимо креста, влюбленные будут назначать под ним свидания, пенсионеры будут выгуливать здесь собачек... Обесценивание образов, которые должны вызывать состояние, близкое к катарсису. Сколько мы видим их вокруг — какие безумные средства вложены в свое время в комплекс, над которым доминирует женщина с мечом, а результат абсолютно противоположен планируемому — насмешливые прозвища титановой скульптуры и ни малейшего ощущения трагедии войны или величия победы. Маленький музей афганской войны, встречая посетителей реальными записями радиопереговоров той ненужной войны, оказывает на них намного более сильное влияние, чем тысячи тонн гранита, бетона, бронзы, титана на днепровской круче.

Вспоминаю поездку в Ленинград в гости к своему армейскому товарищу. Когда я спросил у седого прохожего — вполне возможно, одного из тех немногих, кто пережил блокаду, — где остановка автобусов на Гатчину, тот ответил: «У стамески!». Я не понял и переспросил. Оказалось, что «стамеской» называют обелиск — доминанту монумента защитникам Ленинграда...

В начале девяностых за несколько месяцев до известного «августовского путча» мне довелось вместе с киевским художником Юрием Кособукиным побывать в Москве. Выйдя из гостиницы в вечерний город, мы логично двинулись к Красной площади. Оказавшись перед мавзолеем и кремлевской стеной, Юрий сказал: «Я бывал во многих столицах мира, всюду центральная площадь — место радости, отдыха, народных гуляний, а здесь кладбище. И никто этого уже давно не осознает...»

Я вспоминаю эти негативные, на мой взгляд, и градостроительные, и идеологические решения советской эпохи не потому, что считаю все созданное в те времена ошибочным. Просто горько, что трагедии народов и отдельных людей тоже, оказывается, можно превратить в фарс. Но разве повернулся бы у кого-то язык назвать фальшивым или пропагандистским трагизм комплекса белорусской Хатыни? Достаточно лишь раз побывать в этом селе без жителей, чтобы чувство трагедии навсегда отпечаталось и в мозгу, и в сердце. Я был там еще школьником, но колокола на мертвых бетонных дымоходах, установленных на месте сожженных домов, и сейчас звучат в моих ушах. А если бы какой-то секретарь партии додумался перенести этот памятник жертвам фашизма в центр Минска?..

В послевоенные времена на территориях нацистских концентрационных лагерей созданы мемориальные комплексы чрезвычайной трагической силы: Равенсбрюк, Бухенвальд, Заксенхаузен, Освенцим, Майданек, Треблинка и др. Особенно нелегкой эта задача была для немецких творцов, ведь именно немецкие архитекторы были авторами этих машин смерти. И комплекс вины перед человечеством, казалось, мог парализовать глубину раскрытия темы катастрофы. Но решения были найдены, и чрезвычайно сильные. Немцам удалось смыть с себя клеймо народа-преступника, все поняли, что этот народ — тоже жертва. Возможно, именно поэтому, а не благодаря ядерному сдерживанию, Европа непривычно долго для своей истории оберегает себя от очередной всеобщей бойни.

Может, уместно внимательнее присмотреться к творческим решениям выдающихся художников, которые пытались силой своего таланта передать скорбь, сопровождающую в течение тысячелетий человеческую цивилизацию. Почти недосягаемый образец «Пьета» — «Оплакивание» Микеланджело. Образ Матери Божьей, склоненной над телом распятого Сына. Образец могучего таланта Огюста Родена, скульптурная композиция «Граждане Кале», трагическое воспроизведение самопожертвования жителей Кале, которые уберегли свой город от уничтожения англичанами в 1347 году.

Установленная скульптором Осипом Цадкиным в центре опрятного европейского Роттердама сознательно непропорциональная изуродованная фигура с лицом, обращенным в небо и преисполненным ужаса, контрастирует с нынешним благополучием и напоминает о беде и разрушениях, принесенных этому городу нацистскими бомбежками.

Исполинский абстрактный холст (8,5ґ3,5 м) Пабло Пикассо «Герника» будет вечным напоминанием о трагедии жителей этого города. Когда в оккупированном Париже один немецкий генерал, указывая на репродукцию этой картины, спросил художника: «Это сделали вы?» — Пикассо ответил: «Нет, это сделали вы!»

Мне трудно понять, почему организаторы этого конкурса так упорно боролись за место на киевских кручах. Да, голодомор — трагедия всего народа, но направлен он был прежде всего на украинца-хлебороба. Вымирали села, города ввели карточную систему, отмежевавшись от голодных, словно средневековые цитадели во время чумы. И лег украинский крестьянин в ту же плодородную землю, которая веками кормила его. Так почему же не увековечить его память где-то посреди пшеничного поля, вдали от асфальтированных дорог, шумных городов? Думается, там был бы наиболее уместным этот хрустальный храм памяти и скорби, место для которого много лет ищет в Киеве Лариса Скорик. И тропы к нему никогда не заросли бы сорняками.