Роза мира

Дмитрий Богомазов, возглавивший Национальный театр им. И.Франко в статусе главного режиссера, на днях отдал долг дому родному, выпустив в Театре драмы и комедии на Левом берегу Днепра премьеру спектакля "Жизнь впереди" - по мотивам романа Эмиля Ажара (в свое время удостоенного Гонкуровской премии).

Оксана Жданова (Момо) является в черный кабинет сцены в мальчиковом наряде фасона середины ХХ века, в кепке набекрень, с вьющимися черными пейсами. Она выходит на эту сцену походкой уверенной, чуть развязной, как могли бы шататься по парижским улицам мальчики-гавроши ХХ века, охотясь за каким-нибудь сантимом или за дежурным приключением. В ее образе нет тюзовщины, нет напора сыграть пацана, есть достаточно продуманная и просчитанная партитура сиротской бесприютной, но сильной детской души.

Лев Николаевич Сомов чуть позже восходит на эту же сцену под фейерверки "огней большого города", под сладостный стон зрительного зала, поскольку его персонаж, словно головка белокачанной капусты, состоит из нескольких костюмных слоев-листьев, максимально укрупняющих фигуру персонажа до масштабов огромной буффонной женщины-куклы. Своей конфигурацией, и особенно широким подолом платья, такой образ напоминает куклы для чайников, сохраняющих под лепестками-нарядами домашнее тепло и чайный аромат, служащие в том же доме элементом декора, знаком комфорта.

Так что все понятно: девушка в спектакле - в роли мальчика, а народный артист - в роли бабушки Розы.

Сразу отмечу, что роман французского классика ХХ века Эмиля Ажара "Вся жизнь впереди" (таково оригинальное название) на наших сценах практически не читан. Хотя возник текст в 1975-м. И, помнится, в начале третьего тысячелетия носился с идеей поставить эту чудесную прозу "на Галину Волчек" наш Андрий Жолдак. Но тогда что-то не срослось. И страшный сон арабского мальчика глазами режиссера-радикала так никто и не увидел.

Дмитрий Богомазов, в свою очередь, также не мог не плениться подобным романом. Ибо на то есть все художественные и эмоциональные основания. Ромен Гари, выпустивший книгу под псевдонимом Эмиль Ажар, снова и снова в своем тексте "копается" - в самом себе, в душе человечества, обнажает в процессе самокопания пронзительные темы вселенского сиротства, безотцовщины, искомого и желанного материнства.

Маленький Мухаммед (по прозвищу Момо) - сирота, но еще не факт, что именно этот ребенок араб, а не еврей. И в приюте для таких же сирот, брошенных мамами-шлюхами и отцами-вертухаями, его воспитывает древняя, как мир, еврейская мадам по имени Роза. Старая еврейка постоянно содрогается от воспоминаний о Холокосте, с бравадой принимает неизбежную старость. И в то же время терзается мыслями-мучениями - на кого оставить осиротевший мир с такими вот сиротами, как Момо? В свою очередь и мальчик-араб, когда старухе становится совсем плохо, поможет ей сделать последние робкие шаги на земле.

У Эмиля Ажара в небольшом романе спрессовалось личностное и глобальное, интернациональное и межнациональное.

Поединок-тандем мальчика-араба и бабушки-еврейки в прямом смысле - международная игра в мировой компромисс. Словами Цветаевой - "требование веры и просьба о любви".

Очевидно, что у автора и режиссера есть точки соприкосновения внутренних интересов на основе такого сюжета. В самом спектакле такое совпадение -- в особенностях мышления, в способах отношениях к определенным темам и персонажам, в некоем даре ощущения лихого детства, которое постоянно апеллирует к взрослому разуму.

Поскольку основа культового романа не предполагает ходовой пьесы (наподобие "Лолиты", превращенной в самоценный текст Эдвардом Олби), Богомазов в своем спектакле сам и значится автором инсценировки. И с этого места как раз и начинаются его возвышенные и иногда мучительные взаимоотношения - с тем же автором.

Как правило, адаптируя прозу, театр (режиссер) ищет эквивалент авторскому стилю, переплавляя авторский дискурс в язык ощущений, действий и сценических образов. В этом плане перед режиссером часто два пути - переписывание и прочтение. Первое предполагает заведомую ломку структуры текста. Второе - придыхание и такт, а также способность "уметь читать".

Режиссер-фокусник и искусный конструктор сценических сюжетов с элементами интеллектуальной буффонады, Богомазов на этот раз, даже с учетом некоторых буффонных приемов, все-таки сохраняет статус мудрого режиссера-чтеца. Довольно вежливого, щадящего роман, насколько это возможно в рамках двухчасового спектакля.

Первый акт истории в черном квадрате с черным а-ля цирковым занавесом (художник Петр Богомазов) как раз и выявляет особенности его режиссерских комбинаций на уровне текста.

Режиссер будто бы сознательно превращается в 10-летнего мальчика, наподобие Момо, детским почерком карябая и свое письмо миру - о мире.

Умышленные черты заведомо детского режиссерского почерка - игривое желание маститого постановщика быть не только собой (искушенным, постмодерным, философичным, меланхоличным, слегка хипстерским), но еще и им - трогательным сиротой с широко раскрытыми глазами. Тем, который с изящным и разумным простодушием знает об этом мире чуть больше, нежели некоторые ушлые взрослые.

Богомазов, превозмогая ужас возможной сценической пошлости, все-таки не позволяет в своем сдержанном, а местами и тихом спектакле превратиться мальчику в девочку (когда, к примеру, Жданова сняла бы с себя мальчиковую личину, представ эффектной феей), а женщине - в мужчину (когда Лев Сомов на глазах у публики содрал бы с себя женские листья "капусты", оставшись наедине со всеми).

Богомазов, как человек трезво и современно мыслящий, а еще неплохо разбирающийся в модных сценических трендах, кажется, намеренно здесь не собирается удивлять или шокировать радикальными технологиями актуального театра на основе текста Ажара. Режиссер стремится максимально донести авторский текст и авторскую мысль, а еще - авторскую боль, ретранслимуемую дню теперешнему, поскольку в этом "дне" живут либо неадекватные, либо безумные, такие как отец мальчика-сироты.

Поэтому и в режиссерских построениях нет никакого заданного рационализма или цинизма. Несколько раз постановщик иронично обращается к некоторым своим же расхожим клише в виде белых напудренных физиономий, красных носиков-курносиков, бродячего оркестра мечты. Но дальше этих самоцитат дело не движется, а постоянно возвращается на круги своя - в гавань текста.

И если искать лобовую режиссерскую логику - почему ее играет он, а его она - то, право, даже в процессе поисков натолкнешься на банальную риторику. Хотя бы потому, что это - театр. И понимайте подобное - как хотите.

Понимайте, например, что она, старая Роза, видит в нем себя же - маленькую. А он, юный Момо, видит в ней, в этой Розе, гиперболизированную детскую игрушку в ярких нарядах, с заводным механизмом, с приклеенной улыбкой.

Сама Роза - подарок ребенку в неопределенный день его рождения, большая игрушка на долгую-вечную память.

Тому, кто не читал роман Ажара, и, возможно, никогда его не прочитает, могу раскрыть душераздирающую развязку, которой, кстати, режиссер не злоупотребляет и не впадает в визуальный слезовыжимальный мелодраматизм. Так вот Момо после смерти Розы красит ее мертвое лицо всеми ее возможными красками, которые купил; зажигает рядом с ее телом семь свечей, как и полагается у евреев; сам ложится на матрац рядом с ней, якобы "три недели" так и лежит с этой драгоценнейшей игрушкой, а на самом деле - придуманной мамой. Он постоянно брызгает на свою мертвую игрушку дорогие духи, которые, кстати, быстро заканчиваются.

Несомненная ценность и спектакля, и режиссерского выбора - именно такая Роза, какой она и предстала в сценическом сюжете. Женщина-игрушка, женщина-клоун, пародия на Калягина в роли донны Розы, цирковая забава на жестокой арене судьбы, слегка окаменевшая, но все же не пропащая живая душа.

Лев Сомов, играющий Розу, как мне показалось, пребывает в постоянном внутреннем конфликте и с костюмными капустными лепестками-нарядами, и с обильным гримом, и с вереницей париков, и с иными массивными телесными приспособлениями (укрупняющими фигуру), а также, возможно, и с г-ном режиссером: талантливым людям всегда есть о чем поспорить.

И когда будете смотреть этот спектакль чуть ближе к сцене, не упивайтесь только броскими нарядами Розы, а присмотритесь к выражению ее (его) лица, на котором застыла старческая маска вселенской любви вкупе с таким же презрением к безумному человечеству.

На подобные сценические лица и маски, бесспорно, способны только крупные артисты. И подобную большую любовь, "прошитую" на лице скрытой презрительностью, помню, видел лишь однажды, когда Татьяна Доронина играла сумасшедшую актрису в знаменитом спектакле Романа Виктюка "Старая актриса на роль жены Достоевского". И по этой же причине, если вдруг напечатают бюллетени для премии "Киевская Пектораль", то в графе "лучшая женская роль" недрогнувшей рукой проставлю "галочку" рядом с фамилией - "Сомов".

"Жизнь впереди" на Левом берегу, наверняка, ожидает зрительский успех, ведь особенно чувствительны к подобным историям о стариках и детях – женщины, а это львиная доля театрального контингента. И, возможно, эта же сценическая версия Богомазова еще будет провоцировать критические споры на вышеозначенную тему - трансформация прозы средствами современного театра.

Правда, все эти споры гроша не стоят рядом со слезой ребенка, который в финале романа все тем же корявым почерком выводит последние слова в горьком романе судьбы - "…надо любить".