РОВЕСНИК ВЕКА

Что мы на фоне времени? Песчинка на песке? Мгновение, родившееся, чтобы сразу же угаснуть? Или - явление, единственное и неповторимое? Век двадцатый впопыхах отсчитывает свои последние секунды. Как прожили мы его - это страшное, счастливое и суетное время? Наш век принес нам две мировые войны и полет человека в космос, архипелаг ГУЛАГ и распад коммунистической империи на одной шестой части суши. Ленин, Сталин, Берия - и музыка Шостаковича в блокадном Ленинграде. Печально знаменитые чистки, доносы, лагеря - и Майя Плисецкая на сцене Большого. Блок, Булгаков, Цветаева, Пастернак - и Сахаров здесь, а Солженицын - там…

Кажется, этого не вместить в целую жизнь. А николаевец Леонид Давыдович Каниболодский на своем девяносто шестом году, сохранив ясный ум и хорошую память, помнит многое: революцию и гражданскую войну, школу-студию МХАТа и Станиславского, Немировича-Данченко, Крупскую, Шаляпина, Маяковского, Ахматову… Он был «зэком» Ухто-Печорских лагерей и строителем Волго-Донского канала.

На переломе времени

Он и сейчас, на своем девяносто шестом, не сдается ни на милость времени, ни на милость недоброжелателей, сохраняя четкую позицию по принципиальным, на его взгляд, вопросам. Не потому ли в то время, когда одни прислушиваются к его мнению и дорожат им, другие в бессильной злобе шипят угрозы из своих темных углов? А он все продолжает свой необычайно длинный путь, нынче - в качестве активиста культурной жизни города, руководителя координационного совета по культуре. Дома же, окруженный старинными вещами, бесценными для него фотографиями, различными семейными реликвиями, он остается один на один со своими воспоминаниями…

Несколько лет тому назад в местной газете появилась статья под уже не оригинальным названием «Красота спасет мир». В ней, как показалось Каниболодскому, просто выполнялся социальный заказ: изложить решение облсовета. А кроме того, по его мнению, желаемое выдавалось за действительное. Еще там был призыв к представителям интеллигенции: высказать свое отношение к проблеме возрождения духовности, нравственности и культуры. Каниболодский решил написать. Но не в газету, а в облгосадминистрацию. «Как мне кажется, вопросы культуры не могут быть заботой только властных структур. Борьба за культуру может быть успешной, если к ней подключится все общество», - написал тогда он.

Письмо заметили. Его тогда пригласили для собеседования и предложили возглавить консультационный совет по культуре при облгосадминистрации. Леонид Давыдович согласился и сразу же предложил взяться за звено, потянув за которое, можно было бы, по его мнению, вытащить всю цепь.

- Под ложным предлогом, что фундаменты николаевской филармонии находились в аварийном состоянии, она была снесена, - рассказывает Леонид Каниболодский. - Но разговоры об аварийном состоянии - только предлог, я утверждаю это как дипломированный строитель. Город же лишился филармонии, концертный зал которой был специально приспособлен для музыкального исполнительства, ведь до революции здесь был кинотеатр «Олимп» и именно там могли проходить концерты скрипичной, фортепианной музыки.

То, что николаевцы лишились помещения филармонии, Каниболодский считает преступлением. Тихим, но все же преступлением. Он долго думал над тем, как спасти николаевских слушателей классической музыки?

И придумал. Его проект - перепрофилирование кинотеатра «Родина», поскольку кинотеатры в городе есть еще да и наполняемость их оставляет желать лучшего. Был даже образован комитет по проведению экспертизы по этому предложению. Но как-то незаметно, исподволь термин «двухзальный концертный комплекс», предлагаемый Каниболодским, был подменен другим - «филармония».

Но девяностошестилетний энтузиаст уже не в состоянии воевать за целую филармонию. Ему (не для себя, кстати) нужны всего практически почти всегда пустующие нынче два зала, чтобы николаевцы могли слушать в них серьезную музыку. А еще - чтобы использовать эти залы как классные помещения для студентов Николаевского музыкального училища, находящегося нынче в очень стесненных условиях, а также - для концертов уже сложившегося при нем коллектива.

Дошло даже до проекта распоряжения по этому вопросу. Но высокая строгая резолюция перечеркнула все планы и робкие надежды. Она гласила о том, что о передаче кинотеатра не может быть и речи.

Сколько себя помнит, его всегда тянуло к искусству. Много лет назад, когда волею судьбы повстречался с Н.К.Крупской, признался, что хочет быть артистом.

«Почему именно артистом, - спросила она. - Впрочем, почитайте что-нибудь». И он стал читать. Но его остановили: «Вы хорошо читаете». Она тут же написала записку в театр. Там он повстречал двух элегантных людей, спросивших: «Что читать будете?» Но не успел Леонид прочесть и десяти строк, как заметил взмах руки: «Хватит!» Оказалось, его слушателями тогда были Станиславский и Немирович-Данченко. Так, собственно, и началась учеба актерскому мастерству у Немировича-Данченко - Леонид стал студентом второй студии МХАТа. В ту пору он с друзьями часто приходил в подвальный кабачок «Стойло Пегаса». Там он повстречал крупного высокого мужчину - Маяковского, читающего свои стихи громким голосом. Тот говорил начинающим поэтам:

- Довольно вам делать «под Маяковского»! Делайте «под себя»!

И те делали. Некий поэт Ваня Грузинов прочитал как-то в кабачке свою поэму «Роды» - в ней он излагал свое понимание революции в виде физиологического процесса.

Анна Ахматова, присутствовавшая там же, ответила по-ахматовски, прочитав экспромтом следующее:

«Ваня Грузинов -

поэт сокровенный,

Тут его каменный кров.

Умер, бедняга,

в той каше военной

От неудачных родов»

Вообще же, как вспоминает Л.Каниболодский, выражения у Ахматовой зачастую были «ненормативные».

К началу 1924 года студенты студии сдали выпускной отчетный спектакль. Каниболодского похвалил сам Станиславский. Но будущему артисту пришлось, учитывая мнение любимой девушки, стать инженером.

…Накануне своего отъезда за границу Шаляпин пел фантастически. А когда закончилось первое отделение, в ложу зашел их знакомый - управляющий театром: «Идемте, я вас познакомлю с Шаляпиным, другого случая больше не будет!» И они увидели высокого, красивого человека. С ним - еще двое, очевидно, близкие друзья.

- Спой нам «Блоху»! - сказал один из них.

- Да ну тебя к черту, я лучше почитаю! - ответил Шаляпин.

Он действительно стал читать. И куда же подевался знаменитый Шаляпин? Только что рядом стоял высокий, громкий человек, а теперь сидел словно бы меньший ростом, постаревший. Видно, что читал что-то очень о себе и как-то особенно, со значением. На прощание на пригласительном билете Каниболодского Шаляпин написал: «На долгую и добрую память молодому будущему инженеру с пожеланием удачи».

Пушкин и ГУЛАГ

Однако удача где-то затерялась. В годы репрессий под надуманным предлогом из него сделали «врага народа» и приговорили к лагерям.

Леонида вместе с другими товарищами по несчастью подвезли на какой-то запасной путь Ленинградского вокзала. Там стояли товарняки, на которых было написано «для скота». В скобках - «для семи лошадей». Их же пригнали к вагону более сотни. Когда все кое-как разместились, чей-то интеллигентный голос с грустью спросил в никуда:

- Интересно, что бы сказал пушкинский узник своему орлу?

Вдруг прохрипел испитый голос:

- Дядя! Так что сказал твой Пучкин?

И тогда первый голос, принадлежавший, как потом выяснилось, профессору института красной профессуры, начал читать Пушкина, но, очевидно, от волнения, стал запинаться. Леонид понемногу поправлял его. И постепенно завладел вниманием всех, в том числе и профессора. Вдруг он ощутил: что-то изменилось в вагоне - стало тихо, люди заслушались, словно позабыв, по какому страшному назначению движется их поезд. Когда он закончил, раздался голос: «Почитайте нам, товарищ, Пушкина еще!» И почти всю дорогу Леонид читал Пушкина. Позже, когда стали раздавать сухую воблу и по куску сахара, грубого вида мужчина, не оставляющий сомнений в его уголовном прошлом, шепнул Леониду: «Скажешь своим, чтоб, когда приедем, держались возле меня». Только потом группа интеллигентов оценила, что означают эти слова.

Сам повстречавшийся им волею судьбы «пахан», имеющий уже четыре судимости, попал в честную компанию из-за анекдота, но гордо рассказывал: судили, мол, за контрреволюцию.

-Что ж за контрреволюция такая?

- А я анекдот рассказал: как Сталин из любого г…на делает начальников, а из любых начальников - г…но. Дали десять лет.

Да, «давали» тогда щедро.

У «зэков» была своя сигнализация. И куда бы они ни прибывали, группу, в которую входили «пахан» и Каниболодский, не трогали, у них ничего не воровали. Это было очень существенно, учитывая, что тамошняя уголовная публика была способна на все: и кирпич на голову опустить, и в цементный раствор окунуть… Впрочем, интеллигентов дразнили «фраерами», в отличие от своих - «урок».

Сначала их держали на пересылке. При всех страшных биографиях местных уголовников, они, как дети, любили увлекательные истории.

- Расскажи роман, пахан, - просили они Каниболодского, - и тот рассказывал им всего Жюля Верна, Луи Буссенара.

Когда этап поставили для проверки, дабы пересчитать, грунт под ногами был такой, что подошвы ботинок накрепко примерзали и люди рисковали остаться босыми. Им выдали колючую проволоку - обмотать обувку. В таком виде им предстояло ожидать еще один этап - Московский, чтобы вместе следовать дальше. Со странной, непривычной для «зэков» речью к ним обратился начальник лагеря:

- Вам не повезло. Вы здесь в такое время, когда водой вас уже нельзя отправить, а по льду - еще нельзя. Пока будете тут, но вас - вдесятеро больше, чем можно принять. Поэтому я призываю строителей: надо что-то предпринять, чтоб обустроиться. А пока я распоряжусь накормить вас и дать горячего чаю…

Леонид тогда сказал соседу: «Видишь, что за человек. И тут, оказывается, люди».

А начальник лагеря по фамилии Мороз объяснил осужденным, что в стране есть враги, на них накинута большая сеть. Наверное, попали и невиновные. Что ж, будут разбираться - такие слова добавляли осужденным силы. И они сами спроектировали и построили свой «зэковский» городок: вырыли ямы и обшили их деревом, а накрыли палатками. Правда, иногда по утрам волосы примерзали к стенкам и их приходилось отдирать, но в целом было терпимо. А еще осужденные установили печки.

Пока Мороз был начальником лагеря, Леонид чувствовал себя терпимо. Правда, начальник отвез его на водный промысел, где мокрым способом добывали радий. То было страшное место, где люди не понимали, отчего они умирают. Леонида назначили начальником производственно-технического отдела, но поместили не с заключенными, а с вольнонаемными, где были более благоприятные условия.

Прошло немного времени, и люди узнали, что их начальника сняли с работы. А потом «зэки» проведали, что во время посещения какой-то стройки на бывшего начальника их лагеря Мороза странным образом упала тачка с кирпичом. Тогда заключенные еще не знали таких слов, как «заказное убийство», но ничуть не сомневались, что система жестоко расправилась с тем, кто посмел относиться к «зэкам» с какой-то долей человечности.

Леонид Давыдович до сих пор борется. Хоть сил уже немного, он пытается доказать, что утверждение, будто бы здание «Родины» непригодно, - ложь… Доказывает, что здание изначально проектировалось и строилось как музыкальный театр. Может, старается зря? Рыцарь борьбы за культуру воюет с ветряными мельницами? Ведь табу на «Родину» держится до сих пор…

Но вся жизнь Л.Д.Каниболодского сделала его именно таким, а не другим… Он не пошел против своей совести в 1937-м, в застенках НКВД, - не идет и сейчас. Когда-то, в молодости, он принес в жертву Любви свою святую мечту - Театр… А он к нему все равно вернулся. И не только театр лицедейства дельцов от культуры. Но и настоящий, такой родной, понятный и всегда желанный: в театре Троянова он сыграл мажордома в новогодней сказке для детей, дона Педро в пьесе Кальдерона «С любовью не шутят», Вольтера. Плюс - бесконечное число выступлений в музыкальном салоне - читая Пушкина.

Тот, кто с полным основанием может сказать «век мой - брат мой», имел пред собой сто дорог, но пошел единственной - своей. И он, Леонид Давыдович Каниболодский - такой, какой есть, а не такой, каким его кому-то хотелось бы видеть, - впрочем, как и наш такой сложный, такой непростой, но все же такой наш - двадцатый век.