Режиссер и его Муза

Работа — лучший способ наслаждаться жизнью.

Иммануил Кант

В ореоле седого оклада бороды Он похож сразу на отца и сына Рерихов, но только те являли скорее лики святых, не одаривая поклонников не только лишними жестами, но и взглядами. Он же — удивительно живой, цепко всматривающийся в собеседника, будто испытывающий его на сопротивление своему достаточно жесткому авторитаризму режиссера.

Вряд ли наше общение можно назвать интервью. Были разговоры по телефону, встреча в театральной студии «Дах» на спектакле «Васса Железнова» и даже мой визит к нему домой, затянувшийся на долгих четыре часа. Словом, происходил тот стихийный обмен мнениями взахлеб о прежних и современных театральных постановках, когда не нужны никакие заранее придуманные вопросы. Он и так был готов в любой момент взорваться едким комментарием или мудрой сентенцией. И, конечно, воспоминаниями о встречах с легендарными по нынешним временам людьми — В.Немировичем-Данченко, В.Качаловым, И.Москвиным, А.Тарасовой, Г.Товстоноговым, Г.Юрой, М.Крушельницким, Н.Ужвий, Д.Милютенко.

Никто не даст ему 90. Даже слегка приглушенный голос, прислушиваясь к которому ждешь откровения, звучит в четкой определенности формулировок, неожиданно пересыпаемых ядовитыми смешинками. В фойе студии ему было как-то неловко среди собственных портретов, сделанных поклонниками. Не суетливо, но чрезвычайно решительно отправился в зал, чтобы дать последние наставления своим студийцам. И не зря. Тяжеловесно поучающий Горький, каким он обычно бывает на сценах академических театров, в этот вечер в «Вассе Железновой» звучал от диафрагмы, как первооткрытие. Спектаклю шесть лет, но благодаря энтузиазму режиссера, постоянно подстраховывающему энергетической подпиткой рвущуюся к самовыражению молодежь, а также самой обстановке студийности с ее трепетностью восприятия сцены как чуда, сглаживающей все профессиональные огрехи, но вызывающей доверие к каждому слову, он воспринимается как премьера. Мастер доволен. Еще утром ему не хватало сил подойти к телефону. А сейчас Он преображается, жестами «отстреливает» свои впечатления, профессионально четко вскрывая суть в казалось бы неожиданном всплеске эмоций, анализируя смысловой и психологический подтекст любой фразы, оценивая и комментируя каждый поворот судьбы.

И своей собственной тоже. Она — в его стихах, очерках и, конечно, романе, который он начал писать, когда ему было далеко за 70, и где зафиксировал литературные рефлексии самого запоминающегося из пережитого. Но определяющий вектор его человеческой судьбы все-таки Елена Прекрасная, его вечная Ленка, даже в преклонные годы поражающая своим гордым профилем. Я, видевшая ее на сцене еще в 60-е, могу поклясться, что Она, во всяком случае для меня, — самая красивая актриса украинского театра, излучавшая со сцены духовность удивительной силы.

Он и Она — это режиссер Владимир Николаевич Оглоблин и его муза — Елена Федоровна Лицканович.

Как грустно, что от насыщенного столькими событиями и творческими откровениями пути Режиссера и Актрисы в театре остались в лучшем случае отдельные фотографии, так же как и от спектаклей, разве что дополненные эскизами костюмов. Его кабинет — крохотный музей, заполонивший своими художественными реликвиями еще и гостиную. И выслушивать в нем историю жизни Владимира Николаевича, который 11 июля сего года подойдет к черте девяностолетия, значит быть сопричастной хотя бы к ауре ушедших времен. Лично меня полоснули сцены из спектаклей моей харьковской юности с Е.Лицканович и Л.Тарабариновым — драйзеровская «Дженни Герхард» и горьковские «Чудаки». Глаз коснулся фотографии с дарственной надписью В.Качалова и застыл на подготовительных акварелях к легендарной постановке франковцами шекспировского «Короля Лира», в которой, по словам режиссера, для создания особой атмосферы старинных интерьеров использовались даже подлинные шкуры диких животных. А в наших кухонных откровениях Владимир Николаевич как-то удивительно проникновенно заметил, что «Гамлета» ему так и не удалось поставить…

Судя по его независимому и ершистому характеру, а порой и весьма резким сентенциям, можно только догадываться, сколько у него было врагов. Так что недостатка в несостоявшихся постановках, по-видимому, не было, а некоторые актеры до сих пор помнят обидное невнимание к ним режиссера. Зато те, кто пришелся ему по душе, могли считать себя счастливцами, ибо он действительно способен растворяться в актере, вознося его на небывалую высоту. Неслучайно А.Хостикоев, вспоминая свое становление в театре имени Франко, назвал этот период «оглоблинской эпохой».

Так случилось, что на моей памяти был приход В. Оглоблина в Харьковский театр имени Шевченко с его тогда вымирающими традициями «Березіля». Еще были живы И.Марьяненко, Ф.Радчук, жена Л.Курбаса В.Чистякова, стоически на героических и официозных ролях держался Л.Сердюк, но театра не было. Его оставили Л.Быков, П.Куманченко, М.Покотыло. При специфической ситуации в Харькове, пренебрегавшем в среде интеллигенции всем национальным, театр был почти обречен. И только с появлением Оглоблина произошло возрождение заветов Леся Курбаса, стремившегося вырвать украинскую сцену из местечковой шароварности, подключив ее к европейским традициям. При этом он не ставил себя на котурны великого реформатора, как это делает его современный преемник, скромно приписывая себе на афишах титул Тобилевича IV и любой ценой эпатируя публику. Нет, Владимир Николаевич никогда не стремился к акробатическим трюкам на сцене, опираясь только на углубленный психологизм понимания подтекста ролей и сверхзадачи спектакля. В наших разговорах он постоянно подчеркивал , что театр не может быть театром одного режиссера — будь то Эфрос, Ефремов, Товстоногов, Захаров или Данченко. Как бы ни был талантлив режиссер, скорей всего он вряд ли будет столь талантлив, как Шекспир или Чехов. И вообще, его назначение — раскрывать внутреннее содержание пьесы, но не предлагать перечеркнуть ее смысл своим видением.

Особый разговор о приходе на франковскую сцену. Тогда, сдав московский зачет признания «Диким ангелом» и «Дядей Ваней», сразу два дуэта «режиссер—актер» (он с В.Ивченко и С.Данченко с Б.Ступкой) становятся лауреатами Государственной премии СССР. В те времена это было нетривиально. А затем появились постановки, которые благодарные зрители помнят до сих пор. Надо же было в довольно банальной пьесе «Моя профессия — синьор из высшего общества» так взвинтить актеров, привыкших к традиционной неспешной ритмике, чтобы возникшая круговерть вознесла спектакль на высоту шедевров итальянского неореализма, а самого героя благодаря виртуозной игре В.Ивченко превратила в этакого «Наполеона в бедламе». Не менее эмоционально насыщенной и вместе с тем бесконечно далекой от ходульных штампов «испанщины» получилась и «Благочестивая Марта» с только что сложившимся дуэтом — А.Хостикоев и Б.Бенюк. Наверное, нужна была тончайшая интуиция режиссера, чтобы увидеть в пока еще не проявивших себя в полный голос актерах классический тандем Дон Жуан — Сганарель. В поставленном Оглоблиным спектакле не было и намека на рисованную красивость или приторную томность, присущую множеству подобных постановок. Но была колоссальная взрывная волна истинных чувств, исходившая от героев, решившихся бороться с судьбой оружием довольно рискованных метаморфоз. Однако самым потрясающим решением пьесы было полное трагедийных нот отречение от Марты в пользу молодого соперника богатого старика, проникновенно сыгранного В.Ивченко. Все комикование и нарочитость в стихийных выдумках героев мгновенно рассыпались. Оказывается, подлинность их чувств давно была угадана мудрым старцем. Комедия не стала трагедией, но приобрела подтекст подлинной глубины и серьезности.

И сейчас, когда сам режиссер не только достиг возраста героя той пьесы, но и подошел к черте девяностолетия, он с колоссальным мужеством смотрит в глаза и достаточно сложному прошлому, и беспощадной болезни. У него есть на это право, основанное на том, что сумел не изменить самому себе, сохранив и ясную память,и способность афористичной оценки своих коллег, и колючую независимость характера, но главное — подвижничество в служении своей профессии.