ПРИВЕРЖЕННОСТЬ

Ему исполнилось шестьдесят. Украинский скульптор, чья блестящая работа на Всемирной национальной выставке в Лос-Анджелесе презентовала павильон Украины. Скульптор, увековечивший в граните и бронзе память о легендарном писателе Николае Островском и его литературном герое, кумире многих поколений молодежи Павке Корчагине. Художник, который, пожалуй, один из немногих известных ваятелей не имеет званий и наград из-за нежелания угодничать, пресмыкаться перед власть имущими. Но у него есть имя. Его знают, уважают и ценят. Это имя — Анатолий Харечко.

От Боярки корчагинской сквозь годы...

Помню, как в знойный августовский день в Боярке на Киевщине открывался памятник Павлу Корчагину, герою романа Николая Островского «Как закалялась сталь». В этих местах более полувека тому назад комсомолец Корчагин вырубал просеку для дороги жизни — Боярской узкоколейки.

Казалось, прямо в разгоряченную толпу стремительно шагнул Павел. Весь, как порыв: лихо сдвинута буденовка, полы шинели не поспевают за широким и решительным шагом, руки бережно прижимают к груди гвоздику. Глаза на исхудавшем лице кажутся живыми, горящими. В скульптуре столько экспрессии, столько авторской любви и преданности непростой, бурной молодости отцов и дедов.

Мы, группа кинохроникеров, снимали на том событии сюжет для киножурнала. Тогда и познакомились с автором памятника — молодым талантливым украинским скульптором Анатолием Харечко, и знакомство наше переросло в многолетнюю дружбу.

Как выяснилось, Павел Корчагин в творческой судьбе Анатолия не случаен. Ему близки по духу личности сильные, неординарные, самоотверженные. Кажется, некая невидимая нить связывает художника с Николаем Островским и его стоическими героями.

На Соломенке, возле Киевского электромеханического техникума железнодорожного транспорта, носящего имя Николая Островского, стоит памятник писателю работы Анатолия Харечко — «Прометей». Отсюда в 1921 году вместе со студентами-комсомольцами ушел он строить узкоколейку. Скульптор верен своей творческой интуиции — человеку такого неукротимого нрава покой несвойственен. Писатель, как бы преодолевая сопротивление, вырывается из глыбы непростого трагичного бытия на этой земле. В руках, простертых к небу, стиснут тугой сноп огня: зовя за собой, он освещает путь идущим за ним.

Кредо Анатолия Харечко в искусстве — предельная искренность. Его творчество отмечено ярким темпераментом, способностью глубокого постижения истоков образа, характера.

Все работы талантливого скульптора скрупулезно продуманы, филигранно, тщательно выполнены. Ни одну из его работ нельзя упрекнуть в конспективности, однозначности. Лаконичен его шедевр-аллегория — памятник киевским динамовцам, участникам «матча смерти», оригинально решенный композицией «человек и орел». Высочайший внутренний драматизм, точная эмоциональная атмосфера создается выразительными, экспрессивными деталями: расплющенная фашистская свастика, предельное напряжение взбугренных мышц могучего атлета, попирающего остервенелого в предсмертной агонии хищного орла. И спасенный из разверстого клюва футбольный мяч. А может, спасенный от фашистской нечисти земной шар. Кстати, осмотр этого памятника у стадиона «Старт» включен в туристическую схему столицы, и люди подолгу стоят перед скульптурой, пораженные ее тревожным, трагичным дыханием.

Думал ли молодой художник, что пройдет совсем немного лет, и другую его скульптуру — былинный герой Ян Усмарь, сын знаменитого Кожумяки, побеждающий страшное чудовище, — установленную у дороги на Чернобыль, время расшифрует по-своему: человек, противостоящий ядерному монстру?

Анатолий Харечко родился в приморском городке Бердянске в военном 1941-м, под бомбежкой. Немцы вели жестокую арт- и авиаподготовку к взятию города, а мама Анатолия в роддоме ожидала первенца. Отец был на фронте. Утром в больницу забежал дед Афанасий Никитич и был счастлив, узнав, что родился внук. А через несколько часов он погиб во время бомбежки порта. Упали бомбы и на больничный комплекс. Обезумевшие роженицы бежали куда глаза глядят, прижимая к себе теплые комочки. Каким-то чудом все уцелели.

Отец Анатолия Мина Афанасьевич Харечко всю жизнь шоферил. На фронте был водителем в танковой бригаде. Прошел Белоруссию, дошел до Праги. В июне 45-го вернулся покалеченный, перенес двенадцать операций, но ампутировать раненую ногу не дал: какой же, дескать, шофер без ноги. Нога усохла, так и хромал до 84-х лет, и столько же водил автомашину. Толя восхищался отцом, его силой воли, настоящим мужским характером.

Школа будущего скульптора начиналась на бердянских пляжах. На берегу моря ребятня возводила из влажного песка дивные города, крепости. Припоминает Толя свою первую скульптурную работу, поразившую всех: песчаный кораблик. Мальчик рано проявил способности к художеству, занимался в кружке Дворца пионеров, часто бывал в местном музее.

Земляком Анатолия был директор Всероссийской академии художеств в Ленинграде художник Исаак Бродский. Его хрестоматийные картины «Ленин в Смольном», «Расстрел двадцати шести бакинских комиссаров» были известны всей стране. В голодные двадцатые годы, когда за буханку хлеба можно было выменять подлинные эскизы Репина, Саврасова, Айвазовского, Перова, Бродский собрал колоссальную коллекцию бесценных произведений искусства и, в предчувствии 37-го года, подарил ее своей малой родине — Бердянску. «Для провинциального городка это было нечто фантастическое», — вспоминает Анатолий. В Бердянском музее прошло детство юного Харечко. Он почти ежедневно приходил туда с альбомчиком и вдохновенно копировал работы великих художников.

Когда Анатолий приехал в Киев поступать в Художественный институт, шансов было маловато. Ведь за плечами — ни художественной школы, ни училища, а лишь трехгодичный опыт работы художника-оформителя в заводских домах культуры. Но именно этот факт сыграл важную роль: в то время была мода на абитуриентов с производственным стажем. Экзамены он сдал и был принят.

«Я видел ее!»

— Александра Блока я боготворю со школьной скамьи. И хотя в те времена чтение и разговоры о Блоке, как, собственно, и о Есенине, Цветаевой и многих других изумительных поэтах, не поощрялись, я доставал блоковские стихи и запоем читал о не всегда понятных мне душевных переживаниях, смутных предчувствиях, раздумьях. Повзрослев, замирал над дивными строками стихотворений о прекрасной даме, о Кармен. Блок — аристократичный, талантливый, загадочный — стал моим кумиром на всю жизнь.

Будучи студентом-третьекурсником Художественного института, я заявил темой своей курсовой работы образ Александра Блока. Члены худсовета несколько опешили — «Почему Блок?» — и начали меня отговаривать: дескать, можно изваять рабочего, колхозницу, или, в крайнем случае, спортсмена. Но я уперся — только Блок. Моя страстность и настойчивость победили, и я сделал Блока. Вообще, у меня больше десяти работ, посвященных поэту, — и портреты, и фигура, и рельефы. На пятом курсе я предлагаю тему Блока для дипломной работы и снова ощущаю противодействие. Но что касается творческих убеждений, я никогда не сдаюсь. На преддипломную практику еду в Ленинград для ознакомления и сбора материала. Приехав в Питер, первым делом помчался в музей-квартиру Блока, там познакомился с интересными людьми.

В Ленинграде тогда собрались создавать исторический культурный Центр на Васильевском острове, и я предложил свою будущую работу о Блоке в качестве одного из элементов этого центра. Мне дали выкопировку из «Ленгенплана» и указали место, где может быть установлен памятник. Я просто витал в облаках от счастья. И тут еще удача — я узнал, что в Ленинграде в уединении живет Любовь Александровна Дельмас, бывшая оперная певица, исполнявшая роль Кармен в спектакле Петербургского театра музыкальной драмы. Это ей — Л.А.Д. посвящены стихи цикла «Кармен», которые звучали в моей душе, от которых я пьянел.

Сердитый взор бесцветных глаз.

Их гордый вызов, их презренье.

Всех линий таянье и пенье.

Так я Вас встретил
в первый раз.

В партере — ночь.

Нельзя дышать.

Нагрудник черный

близко-близко…

И бледное лицо… и прядь

Волос, спадающая низко…

В движеньях гордой головы

Прямые признаки досады…

(Так на людей из-за ограды

Угрюмо взглядывают львы).

Я загорелся мыслью встретиться с Любовью Александровной. Блок любил эту женщину, встречался с ней, посвящал ей свои несравненные, восхитительные стихи. И я могу видеть ее!

Набравшись смелости, я позвонил, представился, она ответила, что никого не принимает. Но я был так пылко настойчив, что она сдалась и назначила мне аудиенцию. Боже, как я волновался, поднимаясь по лестнице, предвкушая радость лицезреть объект обожания моего кумира, поцеловать руку, которой касались губы Блока. Дверь мне открыла сама госпожа Дельмас, и я шагнул… в полвека тому назад. Казалось, в этой квартире с памятного 1914 года не было ремонта, не передвигалась мебель, и даже воздух был какой-то дореволюционный, будто все эти полвека здесь теплилась свеча. Это был другой мир. На плечи Любови Александровны была наброшена шаль, на голове старомодный, но изящный чепчик, и все ее одеяние было из далекого, навеки ушедшего прошлого, в котором Любовь Дельмас блистала на петербургской сцене в роли красавицы Кармен, прошлого, в котором был влюбленный в нее поэт. Голос у нее тот же, которым так восхищался Блок, — «дивный голос твой, низкий и странный».

Сначала Любовь Александровна была отрешенно холодна. Я с трепетом рассказывал ей о своей любви к Блоку, о желании сделать достойную дипломную работу, которую надеялся установить здесь, на родине поэта. «Царица блаженных времен» молодого поэта потихоньку оттаивала, появились изысканные артистические манеры, тепло во взгляде. Затем Любовь Александровна величественно, несмотря на свои восемьдесят с лишним лет, поднялась и достала из старинного комода стопочку писем, перевязанных цветной ленточкой. Это была драгоценная переписка с поэтом. Я загорелся авантюрной идеей — убедить госпожу Дельмас отдать письма для опубликования: ведь Блок принадлежит и нашему поколению, и мы жаждем знать о нем побольше. В какой-то миг мне показалось, что я в полушаге от успеха. Но вдруг Любовь Александровна затаилась, спрятала письма и сказала, что это принадлежит только ей. Позже я узнал, что, предчувствуя кончину, она эти письма сожгла.

А свою дипломную работу я сделал. Это был целый комплекс — Александр Блок и его «Двенадцать». Впереди — трехметровая фигура идущего Блока, по бокам — двенадцать двухсторонних рельефов с ажурами, двадцать четыре фигурки.

Гуляет ветер, порхает снег.

Идут двенадцать человек.

Винтовок черные ремни,

Кругом — огни, огни, огни…

Поскольку проект строительства Центра в Ленинграде заглох, мой Блок украсил мой дачный участок в Осокорках. Представляете, среди фруктовых деревьев высится трехметровая фигура поэта. Это было зрелище!

И вот сегодня, когда я пережил своего кумира на двадцать лет, хочу признаться — он мне нравится так же свежо и остро, как и в годы юности. И думаю, одна из самых счастливых встреч, которыми измеряется жизнь, это свидание с Л.А.Д. — Любовью Александровной Дельмас. Иногда мне в каком-то неистовом восторге хочется шептать и кричать: «Я видел ее!»

Лос-анджелесская дива

Мастерская Анатолия Харечко находится в хорошем месте, в центре столицы. Это, собственно, даже не мастерская, а скорее офис фирмы «Интердизайн», которую организовал художник, оставшись, как и большинство его коллег, без заказов, без дела. В годы независимости государство мало заботится о том, как будут выживать деятели культуры и искусства. Каждый спасается в одиночку, а возле нового Толиного дела кормятся еще и многие его собратья.

В мастерской с полок, полочек, стеллажей, подставок на посетителя обрушивается пристальное, немое внимание Блока, Островского, Корчагина, Яна Усмаря, Кошевого и прекрасной женщины, которая царит здесь как хозяйка этого удивительного бала знаменитостей. Это его знаменитая лос-анджелесская дива, знаковая работа в творческой биографии Анатолия. Но об этом позже.

Когда Харечко уже вышел на диплом, его учитель Алексей Алейников ушел из института. Новый ректор Василий Бородай принял как эстафету мастерскую Алейникова. Правда, дипломнику Харечко у Бородая уже некогда было чему-то учиться. После блестящей защиты скульптуры «Александр Блок» и «Двенадцать», новый ректор предложил молодому талантливому художнику остаться в институте на правах как бы его соавтора, второго пилота. Анатолий честно отработал с Бородаем, вместе они сделали интересные, достойные работы. Но потом Харечко попросил отпустить его в самостоятельный полет. Ему надоела покорность души, наскучило быть вторым, тем более что параллельно он уже работал на студии им. А.Довженко художником-постановщиком. Однако Василий Захарович заартачился и настаивал, чтобы Харечко оставался с ним. Молодой художник был решителен и пошел на разрыв.

Еще более обострились их отношения во время работы над так называемой лос-анджелесской темой. Был объявлен конкурс на создание скульптурного символа Украины для павильона нашей республики на Всемирной национальной выставке в США, городе Лос-Анджелесе. Это был очень авторитетный конкурс, в нем принимало участие много маститых мастеров. Но расположение жюри склонялось к проекту неизвестного молодого скульптора Харечко. Бородай намекал Анатолию снять свою работу с конкурса, почуяв в ней серьезного соперника. Однако Харечко не отступил и стал победителем.

Его образ Украины — молодая, сильная, прекрасная женщина, уверенно смотрящая в будущее. Есть в этой скульптуре блоковская исповедальность, страстная и глубокая. Скульптурная работа талантливого художника украсила павильон Украины на Всемирной выставке, после торжественного открытия которой Анатолий проснулся знаменитым. Его имя было на устах у ценителей прекрасного. Его работа красовалась на обложках журналов, у него брали интервью газеты, радио, телевидение. Это был триумф. Впоследствии эта скульптура Харечко торжествующе прошла по многим европейским выставкам, достойно презентуя Украину.

Не простил влиятельный учитель своему строптивому собрату по искусству его триумфа. Представили Анатолия Харечко на почетное звание, но документы куда-то запропастились. Представление на премию Ленинского комсомола, на которую Анатолий, безусловно, имел право, тоже затерялось. В этом случае пути Господни исповедимы: председателем Союза художников Украины и, вообще, своим человеком в партийно-советских властных сферах был тогда Василий Бородай, кстати, автор памятника Октябрьской революции, а потом и печально известного комплекса на днепровских кручах, увенчанного железной воительницей. Отношение Анатолия к матери-родине, воинственно зажавшей в руке обоюдоострый меч, было отрицательным еще в те времена, когда все пели этому комплексу осанну... Он считал, что это безобразие. Комплекс-памятник солдатам Победы, безусловно, нужен, но он должен быть иным, в других размерах и объемах, и уж, конечно, стоять не на этом святом месте. Сейчас это общее мнение, а тогда Харечко был в явном меньшинстве. Его откровенные высказывания в прессе, на худсоветах, пленумах Союза художников обострили отношения Анатолия со скульптором-фаворитом системы.

Минуло четверть века, и судьба странным зигзагом свела Анатолия Харечко с учеником и бывшим творческим партнером Бородая — Кущом. Когда объявили конкурс на проект монумента Независимости, Харечко решил представить свою лос-анджелесскую диву, переработанную с позиций сегодняшнего дня, и выдал двадцать вариантов ее архитектурной привязки. Повел себя Анатолий порядочно: в первом туре свою работу выставлять не стал, ибо в сравнении с эскизными вариантами проектов своих коллег, она, безусловно, выигрывала. Но никаких последующих туров почему-то не было, просто были назначены три поощрительные премии. Обладатели этих премий, среди которых был и Кущ, сами решили, что победили именно их проекты.

Сейчас Анатолий Харечко сожалеет, что не выставил тогда свою модель в натуральную величину — шестиметровую скульптуру, отлитую в бронзе. Пусть бы киевляне, худсовет, творческие консультанты увидели и определили, какая работа имеет право быть символом Украины.

Возня вокруг создания монумента велась клейко, крайне непорядочно. Что же в итоге? Скульптура, установленная на Майдане Незалежности, не принесла чести ни автору, ни Украине.

А райские кущи на главном Майдане страны становятся все гуще, все непроходимее. Анатолий Харечко вообще резко осуждает политику памятникостроительства, поставленную в столице на конвейер. Тут уж не до художественного качества, исторической достоверности! И делается это все без гласности, без обсуждения, без совета с киевлянами, которым жить с этим скульптурным хламом. Когда-то благодатная, прозрачная площадь ныне перенаселена хуторянскими опусами. И это, надо полагать, не конец.

Анатолий огорчен, что его лос-анджелесская примадонна осталась невостребованной. Сегодня мечтает поставить ее в Бердянске, родном городе, где жила его мама Неонилла Сергеевна, ставшая прообразом знаменитой скульптуры. Так что ставить точку в загадочной истории лос-анджелесской дивы еще рано.