«...ПО ПЛОЩАДИ ВЫСОЦКОГО, ПРОСПЕКТУ ОКУДЖАВЫ...» ИЗ ИСТОРИИ КИЕВСКОЙ АВТОРСКОЙ ПЕСНИ

«...И чушь прекрасную несли...»

«Напиши о киевском клубе авторской песни, о самом его начале», - попросили меня. Я оглянулся вокруг и увидел: нет рядом тех, кто был вначале, самых первых. Кто повесил гитару на гвоздь и вышел из круга, кто - за «бугром». Только Володя Каденко и я - нечасто, но еще выходим на сцену, вместе с певцами из совсем других поколений.

Я почувствовал себя «уходящей натурой», как говорят киношники.

А ведь сколько интересного народу прошло через наш клуб, сотни поэтов, музыкантов, просто толковых ребят. Какие идеи колобродили, какие вечера сводили с ума зрителей - а их было десятки, сотни тысяч! Клубы авторской песни были уникальным явлением во времена «совка», а киевский клуб, первый самый крупный в Украине, стал воистину легендой. Сейчас того, давнего, притягательного, прекрасного, как молодость, клуба нет, остались небольшие клубики в разных районах города. Все переменилось. Другая жизнь, другие песни. Многое из задуманного не воплотилось, а то, что сбылось, порой кажется злой пародией на замысел. И все-таки я попытаюсь потянуть за прерывистую нить воспоминаний. Потом, надеюсь, другие подхватят ее, свяжут отдельные куски, не дадут рассыпаться в прах.

Вечер 24 декабря 1972 года был пасмурным и морозным. Зрители заполнили зал Дома культуры «Пищевик», теперь ДК «Славутич», где проводился конкурс туристской песни. Так называлось тогда исполнение стихов под гитару. Мне было 22 года, я только что вернулся из Москвы, с полусотней песен и опытом общения чуть не со всей зубастой столичной богемой. После московской закалки киевский конкурс, еще не сбросивший кострово-палаточной мишуры, казался легкой прогулкой.

В полутемной гримерной двое ребят необыкновенно пластично импровизировали, и все вокруг заливались от смеха. Это были Дима Кимельфельд и Валерий Сергеев, впервые рискнувшие показать свои песни. Могучий парень со светящимся, выразительным лицом, распевался так, что дрожали стекла. «Илья Ченцов», - протянул он руку, и я узнал, что он тоже недавно из Москвы, окончил МФТИ и работает в Институте кибернетики.

Этот конкурс стал вечером открытий. Помню, как ошеломляюще подействовал на зал невероятной красоты и силы голос Ченцова, как покорили зрителей Кимельфельд с Сергеевым, как пронзительно и свежо звучала лирика Володи Каденко.

Вечером мы, участники и организаторы конкурса, собрались у кого-то на квартире, пили легкое вино, пели по кругу и поражались: какие мы, черт возьми, талантливые, яркие, молодые, и почему до сих пор не знали друг о друге? Кто-то бросил идею: нам нужно встречаться, нужен свой клуб песни! Тут же избрали председателя, кругленькую, говорливую, очень деятельную журналистку Нелу Пазырюк.

Слухи о необыкновенном конкурсе разлетелись по Киеву. Нас стали приглашать в институты и дома культуры, в творческие объединения и на «квартирные» концерты. Весь 1973 год вспоминается как сплошная череда концертов, выступлений и восторженных застолий. Подвал в доме на Горького, 16, в приютившем нас ЖЭКе, был открыт ежедневно. Нам не хватало семи дней в неделю, чтобы наговориться, напеться, доспорить. Свидания с девушками отменялись - мы спешили в клуб. Песни писались легко и как бы «на коленке», тут же приносились в клуб и подхватывались с листа.

Клуб разросся. Каждый день в подвал набивалось свыше ста человек. Кто пытался показывать свое творчество, кто яростно теоретизировал, девушки поддерживали, так сказать, эмоционально, а кто-то просто бегал за водкой. Были по много раз перепеты Высоцкий и Окуджава, Ким и Визбор, в узком кругу прослушаны записи запретного Галича. Но мэтры мерцали недостижимыми звездами где-то там, в почти мифической дали, а мы были тут, мы творили песни каждый день, словно до нас никого не было, и жили как бы в ином измерении.

Мы понимали, что многого не умеем, что качество наших песен сильно уступает их задору, но мы чувствовали свои силы и верили, что все впереди.

Идея, объединявшая нас, была проста, наивна и глубока. Мы хотели быть сами собой, радоваться жизни, когда радуется, и грустить, когда грустится. Мы набирались сил перед чем-то значительным, что нас обязательно ожидало. На какое-то время мы нашли нишу вне «Системы». Мы не хотели принимать участия в отвратительном спектакле, именуемом «построением светлого будущего», и противостояли ему - неучастием. Словно пароль звучало: «Возьмемся за руки, друзья, чтоб не пропасть по одиночке». В Москве шли закрытые процессы над диссидентами, Солженицына выслали из страны, наваливался пресс «развитого социализма», а мы вроде как занимались безобидными песенками. На деле я регулярно ездил в Москву, привозил от друзей «Посев» и «Континент», записи Галича и другой самиздат, но в серьезную политику мы не лезли. Зато наивной фронды было предостаточно. Мы как бы дергали «Систему» за усы, а она как бы не замечала нас. До поры.

Впрочем, из ЖЭКа клуб песни вытурили быстро - мы действительно сильно шумели. Приютила нас библиотека искусств им.Марко Вовчок, затерянная далеко на окраине. Ее руководитель Майя Марковна Потапова стала нашим добрым ангелом-хранителем. Она сумела безалаберную нашу удаль направить в более спокойные и толковые рамки, но приручить так и не смогла. Часто наши вечера затягивались за полночь, мы расстилали спальные мешки и гоняли чаи до утра.

В те времена авторскую песню и близко не подпускали к радио и телевидению, а в Украине - и подавно. Редакторы журналов за километр чувствовали вольный дух наших стихов,заворачивали наши рукописи с порога. Пресмыкаться было противно. Как-нибудь заявить о себе можно было, только выступая на конкурсах и фестивалях КСП (клубов самодеятельной песни).

Летом 1973 года, плюнув на полуказарменную службу в «почтовом ящике», в котором отбывал зарплату, я рванул в Куйбышев, на грандиозный Грушинский фестиваль, где на склонах Волги собирались в те времена «всего» по 30 тысяч любителей авторской песни. Дебют оказался удачным. Знакомство с Визбором, Городницким, Дольским, приглашения на первые концерты... Восторг, эйфория... Поклонницы...

На следующий фестиваль, в Тирасполь, наш клуб ехал уже командой в 40 человек. Помню, мы отбили телеграмму: «Едем полным автобусом, спальники есть, готовьте крышу». Кимельфельд с Сергеевым только что написали свои песни из серии «Спортлото», ставшие потом чрезвычайно популярными, Володя Каденко очаровывал своей лирикой, и неутомимым оптимизмом цвел Леонид Духовный. Короче, киевляне заняли в Тирасполе все призовые места, обескуражив команды остальных городов. Кстати, во время концерта был уникальный случай: Илья Ченцов своим неимоверным голосом вдребезги разнес киловаттный софит, он взорвался во время финального крещендо его песни, осыпав партер стеклом. Может, это было одно из проявлений его магической силы? (Через много лет он станет известным астрологом...)

После Тирасполя и еще нескольких фестивалей слухи о киевском клубе песни, о наших лучших авторах разлетелись по стране. Нас стали приглашать в другие города, то вместе, то порознь. Заработал «магнитиздат», размножая песни. Пользовались бешеным успехом шуточные песенные миниатюры Димы и Валеры. В 1974 - 76 годах карусель концертов, выступлений, авторских вечеров завертела нас. Нам стало даже немного тесновато на одной сцене. Что-то изменилось, у каждого обнаружилась своя личная жизнь, свои амбиции и планы. Клуб песни посолиднел и потускнел. Да и «органы» все пристальней интересовались невесть откуда взявшейся, несанкционированной, неуправляемой организацией.

«...Чтоб не пропасть поодиночке!»

После всего, что стало известно о борьбе диссидентов с «Системой», об их мужестве и мытарствах, как-то неловко упоминать о мелких неприятностях бардов. Диссидентов сажали, а бардам лишь угрожали. Но именно барды как бы озвучивали идеи, выработанные диссидентами. Высоцкий, Галич, Ким разлетались в сотнях тысяч копий «магнитиздата», с гитары на гитару, и сделали для расшатывания «Системы», пожалуй, не меньше, чем Сахаров и Солженицын. За мэтрами выходили на сцену другие, менее известные, но достаточно яркие и мужественные певцы: Александр Мирзаян, Петр Старчик, Юрий Лорес. Их трудно было «ухватить за строчку», «привлечь», но уже само существование свободной, независимой песни, с четко заявленной, несовковой системой ценностей, привлекало и будоражило. Поэтому клубы авторской песни стали центрами притяжения для многих тысяч критически настроенных интеллигентов. В этих кругах широко ходил самиздат - от «Посева» и «Граней» до Солженицына и Авторханова. Клубы песни были как бы символами нонконформизма. В них «лобастые мальчики» дозревали до сознательных противников режима.

Есть и еще одна причина, вынуждающая меня восстановить дела давно минувших дней. Появились лживые статьи (например, А.Резника) с грязными намеками об отношениях бардов с комсомолом и КГБ. Хочется если не дать их авторам пощечину, то хотя бы рассказать другим, как было дело.

Мы в Киеве почувствовали плотную опеку - нет, не КГБ, вначале комсомола - в 1977 году, когда по всей стране началось очередное «закручивание гаек». Вообще-то в те времена Киев был самым реакционным городом Союза, фильмы и спектакли, что шли в Москве или Одессе, в Киеве могли быть запрещены. Киевские бдители были самыми бдительными. Ведущих киевских бардов приглашали в роскошные залы в другие города, а дома нам редко удавалось выйти на сцену, и то после многократной цензурной утряски.

Кроме того, в нашем дружном стаде, как водится, завелась паршивая овца. Слава Мухин, рубаха-парень, душа компании, как приятно пел он Визбора или Окуджаву: «Возьмемся за руки, друзья...». Как-то вдруг он стал инструктором райкома, затем - вторым секретарем райкома комсомола. Мы еще радовались: «свои» в гору пошли! И вот тут-то Слава начал зарабатывать себе политический капитал. Естественно, на бывших «друзьях». Я был тогда по-юношески безогляден и резок. На одном поэтическом вечере я прочитал стихотворение, посвященное Владимиру Высоцкому, тогда еще живому и, представьте себе сегодня, запретному и опальному. По тем болотным временам оно кому-то показалось крамольным, хотя, по-моему, было просто честным. Короче, на бюро райкома бывший кореш старательно загонял меня в угол, обрушив всю демагогию «Системы», и подводил к исключению из комсомола. Но роль барашка, безропотно идущего на заклание, я играть отказался, перешел в наступление, и судилище позорно провалилось. Не то чтоб я дорожил членством в комсомоле, нет, я защищал достоинство свое и Высоцкого и не имел желания становиться безответной, в назидание другим, жертвой «Системы». Мне объявили строгий выговор с уникальной формулировкой: «Запретить Анатолию Лемышу участвовать в концертах и фестивалях»... Что я, конечно, тут же нарушил, уехав на гастроли.

Естественно, непокорности мне не простили. Пришлось поменять несколько работ, и не успевал я где-нибудь закрепиться, приходили внимательные ребята, говорили с начальством, директор вызывал меня и предлагал уйти «по собственному». Естественно, пытались вербовать. Естественно, угрожали.

Неприятности начались и у всего нашего киевского клуба песни «Костер». Он тогда нелегально обитал в клубе туристов Дома ученых, на Владимирской, 45. В потрясениях и бурях отсеялись случайные люди, во главе клуба встали Леонид Духовный, Семен Рубчинский, Илья Ченцов. На глазах вырастала и получала уже всесоюзное признание киевская школа: Дима Кимельфельд, Валера Сергеев, Володя Каденко, Семен Кац. Приходило много талантливой молодежи. Жизнь бурлила.

Рубчинский организовал серию рискованнейших концертов. К нам приезжали лучшие барды страны. Поскольку об открытых выступлениях в больших залах в Киеве не могло быть и речи, Семен договаривался с каким-нибудь НИИ, зрители (500 - 800 человек!) собирались телефонной обзвонкой по кустовой системе. Часто только руководитель группы знал, где будет концерт, собирал свои 30 - 50 человек и вез в этот НИИ. Следующий концерт проводился в другом конце города. Тогда, в конце 70-х, мы познакомили Киев с Клячкиным и Дольским, Кукиным и Мирзаяном, Городницким, Долиной и многими другими авторами и исполнителями.

Комсомол и «органы», конечно, знали об этих концертах, но всякий раз не успевали их пресечь. Понятно, Духовный и Рубчинский подставлялись очень сильно. Но, будучи вызванными в горком комсомола или в КГБ, они повторяли: «Не хотите подпольных концертов? Разрешите проводить их официально. Дайте клубу песни официальный статус!» На это комсомол по трусости своей не шел. Это обещало много хлопот в уютной работе комсомольских функционеров.

Наконец, осенью 1978 года мы организовали наш первый лесной слет, наподобие знаменитых в те времена московских подпольных фестивалей. Он проводился по всем законам конспирации, вызвал небывалый подъем духа в нашем кругу и шум в «верхах» превеликий. Нас вызывали во все инстанции, вели грозные беседы, а мы отстаивали свое право на творчество, право на общение, на жизнь по своему усмотрению. Конечно, никто и не подумал легализовать наше детище - клуб авторской песни. И тогда через полгода, весной 79-го, грохнул новый нелегальный лесной слет - уже примерно на 600 человек, с делегациями из 14 городов. Гебешники, проникшие в число зрителей, были потрясены размахом, организацией слета и резкостью многих выступлений. Ни до, ни после Киев не знал подобной массовой альтернативной акции. Комсомол был отставлен в сторону, нами занялись серьезные люди. Лобовое давление на организаторов - Духовного, Рубчинского, Ченцова, меня - не удалось, мы отстаивали свое право на проведение подобных акций, ссылаясь на опыт Москвы. Но в отличие от диссидентов, от тех, кто пропадал в камерах КГБ, мы отнюдь не были одиночками, и бороться с нами следовало иначе. Киев явно не хотел огласки, особенно накануне Московской олимпиады.

На растерзание комсомолу была отдана одна из наших самых молодых, но ярко начинавших бардесс Ирина Карпинос. За песни, полные не политики, а скорее эпатажа, юношеской фронды, ее исключили из комсомола, что автоматически вело к вылету с шестого курса КПИ. Ирину так и не заставили каяться, несмотря на грозивший «волчий билет». «Воздушное создание» оказалось крепким орешком. В конце этой истории, тянувшейся полгода, комсомольские опричники соблаговолили заменить исключение строгим выговором со «статейной» формулировочкой: «За исполнение песен, порочащих советский образ жизни и общественный строй». Сейчас это кажется абсурдом, а тогда было серьезным испытанием.

Впрочем, тогда не все сумели повести себя достойно: кто-то стал избегать встреч, кое-кто начал «стучать», а моя бывшая жена, с которой мы к тому времени расстались, угрожала, что расскажет в КГБ о всех моих диссидентских делах, если я не выплачу ей энную сумму.

Нас постоянно держали в прицеле. То в компании окажется явный провокатор, то «заметут» в милицию на Киевском вокзале, чтобы покопаться в вещах, то начнутся сложности на работе. О наших выступлениях в других городах становилось известно киевским «кураторам». Мы их уже знали в лицо и по имени-отчеству. Кстати, недавно у меня была любопытная встреча. Как журналист, я интересовался архивами в пресс-центре СБУ. «Простите, кто вы?» - спросил сотрудник. «Я - Лемыш, из такой-то газеты». - «А, Анатолий Владимирович? Как же, помню, помню. Через меня проходили все материалы по вам и вашим друзьям». - «Теперь-то я могу их просмотреть?» - «В основном это были оперативки, дело по ним не было передано в суд, поэтому они ликвидированы. Мы же вас не посадили», - тонко улыбнулся сотрудник. - «Да, не посадили, но работу мне пришлось менять не один раз». И мы расстались.

Я мог бы вспомнить немало эпизодов нашей непростой песенной жизни. И чудесные концерты, фестивали, лесные слеты и грязные статьи в «Молодой гвардии», где наш клуб назвали «агентами ЦРУ и ФБР», и спецлекции по организациям и предприятиям Киева, в которых наша четверка плюс Ирина Карпинос назывались самыми отъявленными антисоветчиками, и всякое другое. Больше было хорошего: песен, стихов, дружбы, любви. На конец семидесятых годов приходится второй расцвет киевского клуба авторской песни. К нам пришло много сильных, своеобразных авторов: Игорь Жук, Илья Винник, Наташа Бучель, Володя Семенов, Коля Чернявский, Лиля Исмагилова, Володя Новиков, Игорь Семененко и еще, и еще. У нас все время что-нибудь происходило: то подпольный концерт, то поездки на фестивали, то просто обмен новыми песнями. Кстати, первые концерты украинской авторской песни тоже проходили у нас.

Клуб песни разросся. Появились филиалы, группировки. Началась борьба амбиций, всякие дрязги. Но об этом найдется кому рассказать и без меня...

«...Придут другие времена, мой друг...»

Так пел Юрий Визбор. И вот они пришли. С началом перестройки барды воспрянули духом: их накопленный социальный огонь вырвался наружу, противники повержены, бард, режущий правду-матку, стал желанным гостем на сцене, в эфире и на страницах газет. А тут еще и Чернобыль, и горькие песни афганцев. Было о чем прокричать бардам в своих рубленых строфах.

Но оказалось, что не стоит писать песни на тему последних известий. Это скоропортящийся товар. И когда на передний план вновь вышли проблемы творчества как такового, стало ясно, что новому поколению бардов особо похвастаться нечем: оно не дало ни ярких музыкантов, ни крупных поэтов. По всему Союзу никто не сумел вырваться из самодеятельности и подняться на уровень громких, давно известных имен, кроме Розенбаума, который категорически отказывается называть себя бардом. И стоило еще раз измениться социальным условиям, как жанр практически рухнул. Сейчас в обществе доминируют иные ценности, и никто не возьмется за «раскрутку» принципиально некоммерческих певцов. И бардов, и значительную часть рок-культуры потеснила простая, как калькулятор, поп-эстрада. Нынче одинокая фигура с гитарой кажется невыносимо архаичной. Куда-то ушли артистизм и энергетика, умение работать со словом и легкость песенного дыхания. Почти нет новых ярких лидеров (в Киеве я мог бы назвать разве что Олега Рубанского и Бориса Георгиевского). Любительство, господа, и вторичность - вот приметы нынешней авторской песни. Клубы единомышленников теперь тоже собираются по иному принципу: вот этого, «чтоб не пропасть поодиночке», нынче нет.

А что есть? И что будет? Не знаю.

Леонид Духовный живет теперь в Штатах, Семен Кац - в Германии, Дмитрий Кимельфельд - в Израиле. Илья Ченцов - вне мирской суеты, он - астролог. Рубчинский - коммерческий директор крупного агентства. А мы с Ириной Карпинос вспоминаем о них и изредка еще пишем песни...

«И все ж, к асфальту юности

Припав щекой шершавой,

Я слышу, как торопится

И отдает в висках

Пульс площади Высоцкого,

Проспекта Окуджавы,

И той широкой улицы,

Не названной пока!»