ПЕТР МИДЯНКА: «ШИРОКИЙ ЛУГ УДЕРЖИВАЕТ МЕНЯ ОТ МНОГИХ СОБЛАЗНОВ»

О его творчестве спорят солиднейшие украинские литературные журналы. Чешские «Literarni noviny» посвятили ему целый разворот: два фото, переводы стихов, интервью, рецензии. Он читает свои стихи на популярных клубных вечеринках в Киеве и Львове. Его произведения выходят в новейших антологиях на английском языке, а статьи о нем опубликованы в наиболее резонансных украинских литературных справочниках.

Сегодня наш гость — лауреат международных и всеукраинских литературных конкурсов и стипендий, «Учитель года» по специальности «украинский язык и литература», весьма известный закарпатский поэт 90-х годов, житель села Широкий Луг на Тячивщине Петр Мидянка.

— Пан Петро, не слишком ли сложна ваша поэзия? Ведь вас критикуют больше всего именно за это.

— Я по этому поводу не очень переживаю. В мире есть намного более сложные вещи. Если у меня поэзия выстроена на ассоциативных связях, то у Элиота или Эзры Паунд — на полуассоциативных. Так что мое творчество — это простейший пример сложности.

— Хорошо, тогда сколько людей на Закарпатье способны воспринимать ваши стихи — сто, двести, тысяча?

— В Тячивском районе, где я живу, по крайней мере сто человек меня могут читать. Если перемножить этот показатель на всю область, то получится не так и мало — полторы тысячи читателей. Я вычитал, что на 280 миллионов американцев поэзией интересуются около трехсот тысяч человек. То есть на один миллион жителей — одна тысяча поэтоманов. То же получится и у нас.

Что касается меня, то одним нравится, что мои стихи о Закарпатье; они узнают здесь знакомые реалии, лексику; другим приятно, что это написал их земляк; третьи покупают, поскольку это Мидянка — значит, должно быть хорошо (смеется).

Вообще-то сегодня трудно вывести самого читабельного поэта — как классика, так и современника. Кого больше читают — Котляревского или Тычину? Поэзия не настолько земная вещь, чтобы ее воспринимать, как ковер на полу. Ее нужно ощущать. Иметь не только чувство языка, но и слова.

А с другой стороны, поэт воспринимает мир по-особому, через художественную призму, не так, как заурядный читатель. Поэтому их мироощущения не совпадают. Для рационального читателя, привыкшего к четким причинно-следственным связям, метафизическое, художественное восприятие мира непонятно. Но уровень «понятно — непонятно» не является главным в поэзии. Здесь имеет значение прежде всего чувственное начало, а не рациональное. Разве симфонические произведения так уж понятны для широкой публики? Станковича все понимают? Совсем другое дело Бон Джови.

— Когда появился Петр Мидянка, это воспринималось как нечто абсолютно новое. Это был определенный взрыв. Но не кажется ли вам после пятого сборника, что вы остановились в своих поисках, топчетесь на месте?

— Нельзя развиваться до бесконечности. История мировой культуры не помнит такого супермена, который бы до смерти изобретал что-то новое в поэзии.

— Но не стали вы уже повторяться?

— Это не повторение. По утверждению художника-философа Павла Бедзира, это самоусовершенствование. Это не комплекс и не зацикливание. Это философская умеренность.

— Не вредит ли вашей поэзии региональная ограниченность? Ведь даже не все закарпатцы ее понимают.

— Региональная окраска является моим стилем — под который никто в украинской литературе не может подделаться. Я могу написать как любой украинский поэт, а они так, как я, — не могут. А в том, что писатель имеет свой почерк, стиль — уже заключается художественное явление, открытие, его заслуга в литературном процессе.

— И как бы вы назвали свою поэзию?

— Не могу назвать ее постмодернистской, хотя этот ярлык широко употребляется по отношению до мне. Для постмодернизма нет ничего святого, сакрального. А у меня есть святые вещи: Бог и Родина.

— Но одной из характерных особенностей постмодернизма является осознанная игра. Чем как не игрой является язык ваших стихов — насыщен с одной стороны сельскими диалектизмами, а с другой — интеллектуальными терминами?

— Я согласен, что языковая игра является одним из способов самовыражения автора. Язык творит писателя, в том числе и меня. Он старше автора, руководит им, поскольку он вырос на нем и формировался. Но, полагаю, в целом под постмодернизм не подпадаю.

— Тогда к какому течению вас причислять?

— Это дело литературной критики. На то она и существует.

— О вас она писала довольно много...

— Критические статьи были разного уровня. Были благосклонные, были и холодные. Я с любопытством их прочитал, неоднозначно воспринял. Но на сам процесс творчества эта критика имела наименьшее влияние. Разве кто-либо имеет право учить меня писать? Учить можно было в университетской литстудии или в литературном институте.

Автор все равно напишет только на уровне своего таланта. Критик ему этот талант не увеличит и не отнимет. Что можно отнять у гения в условиях демократической критики? А что можно увеличить графоману? Даже в условиях тоталитаризма люди не менялись. Иван Чендей как имел свой стиль, так его и исповедовал до конца, несмотря на исключение из партии и всяческие пасквили.

— Кто ваши любимые поэты?

— Богдан-Игорь Антонич, Евген Плужник, Евген Маланюк, Мыкола Бажан. Это мой круг, который я любил читать и ныне люблю перечитывать.

— Но все же они преимущественно минорны, в конце концов, как и ваши стихи.

— А серьезные поэты никогда не были эдакими развлекательно-карнавальными, как Бу-Ба-Бу. Кстати, я не был членом их группировки. Это просто пустили такой слушок, что я четвертый из Бу-Ба-Бу. На самом деле это были три городских поэта — Андрухович, Ирванец, Неборак (я был маргиналом), три скомороха новейшей украинской литературы, веселившие публику на границе падения тоталитаризма. Мы просто хорошие друзья.

— Как бы вы охарактеризовали свою поэзию?

— Полагаю, она появилась своевременно. Поскольку актуально было показать Закарпатье не орденоносным, а таким, каким оно есть. А наши поэты преимущественно рисовали его с орденами. Чего не делали некоторые прозаики. Героев Чендея, Томчания, Потушняка, Керекеша легко идентифицировать с персонажами картин Эрдели, Манайла, Контратовича.

Насколько мог, я передал дух Закарпатья, колорит этого края. Это было важно. Ведь даже у Скунца этого колорита не было. Он работал в системе другого художественного кода. Как эпический поэт переходил на общенациональный уровень и общечеловеческие ценности.

— Много критиков обвиняют вас в чрезмерном увлечении диалектизмами, что усложняет восприятие поэзии. Вы с этим согласны?

— Это преувеличение. В моей поэзии немного диалектизмов. Преимущественно они появляются подсознательно. Поскольку я пишу о том мире, который меня окружает, о той стихии, среди которой живу. Если бы я проживал в Крыму, то искал бы их автентику. Стефаник писал на покутском диалекте и стал классиком украинской литературы, так что противоречий я здесь не вижу.

—Не хотели ли бы вы переехать из горного Широкого Луга в Ужгород, Львов или Киев?

— Пока что нет. Я не привык к городскому образу жизни. Я люблю не балконы, а зеленую траву под ногами. Чего не люблю, так это сельскую ограниченность. Но ограниченность есть и в городе.

— Не боитесь ли, что Мидянка в городе перестанет быть Мидянкой?

— Нет, не перестанет. Перестать может только тогда, когда отправится на тот свет. Ведь я уже давно сложился. Например, я бы никогда в быту не перешел на русский или какой-нибудь другой язык, ибо так воспитан.

— Но изменение среды, по-видимому, привело бы к изменениям во внутреннем состоянии.

— И я сомневаюсь, что эта трансформация была бы в лучшую сторону. Она могла бы даже привести к определенному краху. Широкий Луг удерживает меня от многих соблазнов, что для богемной жизни неприемлемо. Сдерживает религиозная мораль, имеющая на Закарпатье давнюю традицию, ответственность за работу в школе, сельскохозяйственный цикл работ.

— Как в большинстве своем люди реагируют на ваше творчество?

— Многие высказывали мне благодарность и восторг: от односельчан до киевских интеллектуалов. Но были и недоброжелательные отклики. И опять же в таком же географическом разнообразии. И я не всех люблю. И меня не все любят. Иначе и быть не может.

Одна из недавних приятных неожиданностей произошла на поэтическом вечере в культовом киевском клубе «Остання барикада». После моего выступления подошла незнакомая женщина, вручила длинную изысканную розу и произнесла два предложения: «Я просто люблю ваши стихи. И больше ничего вам не скажу». И исчезла.

— Почему Закарпатье не ценит своих культурных деятелей?

— Это характерно не только для Закарпатья. В украинской ментальности присутствует культурная некрофилия — любовь к мертвым. Так как их можно хвалить без вреда для себя. А римских поэтов награждали лавровыми венками еще при жизни.

— Имеет ли свою особенность литература Закарпатья?

— Имеет. Она редко выходит за пределы своего края. Очень обособленная, замкнутая, и за пределами нашего края мало кому известна. Это малоприсутствие вычеркивает ее из многих контекстов.

— Почему в закарпатских окололитературных кругах у вас столько недоброжелателей?

— Я это ощущаю. Я хорошо знаю литературу Закарпатья, поскольку литературное краеведение является моим профессиональным предметом как учителя. Но далеко не каждое произведение закарпатских писателей вызывает у меня восторг, поэтому я игнорировал таких авторов и их писания. Меня за это тоже «благодарили». Еще кое-кто, возможно, зло завидовал, что меня любили и за пределами Закарпатья. Творческой натуре присущ эгоизм. Это было «споконвіку Прометея».

— Реализовались ли вы как литератор?

— Еще не полностью. Имею основательные замыслы, которые помогли бы реализоваться полнее. Но об этом я расскажу в свое время.