ПАРКИ И ОГОРОДЫ ЕВРОПЫ

Перед вами человек, который должен со смирением и благодарностью принять почетное звание доктора самого старого университета Восточноcлавянской Европы. Этот человек родился в городке Клермон-Феран, что в Оверне. Все здания в нем черные, поскольку строительным материалом для них служила лава угасших вулканов горной гряды Доом. Напротив нашего дома простирался муниципальный парк Жарден Лекок.

Этот парк открыл мне тайны растительного мира и тайну союза искусства и природы. В нему был пруд, похожий на стручок фасоли, там я зимой катался на коньках. Перед мостом высилась средневековая дежурная башня. Это остатки замка семейства Пуарье, где родился Блез Паскаль. Из окна гостиной можно было увидеть гору Пюи дю Дом, на которой Паскаль провел свой знаменитый опыт с атмосферным давлением. С противоположной стороны парка было еще более загадочное место — «ботанический сад», с его стеклянными очертаниями, которые как бы окутывали высоченные пальмы.

Средневековые руины, пруд, зеленый театр, ботанический сад — парк моего детства был целым миром, он зачаровывал меня. Со временем я снова обратился к нему, читая прозу Андрея Белого, Осипа Мандельштама или Марселя Пруста.

Война 1939—1945 годов, неожиданный поток беженцев, еврейские семьи, которые находили приют в нашем доме, всяческие ограничения и продовольственные карточки — все это заставило моего отца, как и многих других, завести огород. Расположился он неподалеку Клермона, с противоположной стороны плодородной равнины Лимань. Огород был огражден забором, там росли фасоль и картофель. Но были там и цветы — флоксы. Конечно, этого малюсенького огорода не хватало. Мой отец исчезал куда-то на велосипеде, потом возвращался с мешком картофеля.

Огород моего отца походил на «монастырский огород», хорошо укрепленный, огражденный, что и слышится в славянском слове «огород», в нем рядом росли цветы и картофель. Огород был по-своему очаровательным, совсем непохожим на парк. Там хорошо было прятаться, в нем был мой собственный крошечный огородик. В тот день, когда гестапо устроило облаву, одна госпожа, еврейка, спряталась на огороде за небольшим сараем, и это ее спасло.

Недавно над Францией пронесся чрезвычайной силы ураган и вырвал с корнем много старых деревьев. Очень пострадали терраса Сен-Жермен в Лае (где родился Людовик XIV) и парк в Версале (именно королю принадлежала идея создания этого парка, а Ле Нотр воплотил ее). За дело взялись лесорубы. Сегодня на месте старых посажены новые деревья. Версальский парк и терраса Сен-Жермен снова стали молодыми — это настоящее чудо: Версаль вновь стал таким, каким его видел молодой король. Людовик XIV не мог видеть той пышной листвы, которая часто появляется в акварелях Бенуа. Сегодняшний Версаль, безусловно, больше похож на тот, который видел молодой король. Появились молодые деревца, парк in statu nascendi, он только рождается, как сказал бы Андрей Белый, — он в процессе становления.

Иначе говоря — это замечательный проект пейзажной архитектуры, проект в движении и росте. Никто не знает, каким будет конечный результат. Парк — это не Минерва, выходящая из Юпитера уже вооруженной. Парк Людовика XIV, с его фонтанами, балетами, менуэтами, пышностью, присущей поре большого короля, начал распространяться далее в Европу. Вена и Потсдам, Александрия в Белой Церкви и Петергоф — это тоже парки, замечательные проекты эстетической, социальной, космической организации пространства. Шедевры растительной архитектуры, которые создавались для торжеств, праздников, — это было определенное упорядочивание мира, они похожи на большие философские системы, построенные через неравные промежутки времени философами поры Людовика XIV, Декартом и Мальбраншем, Кантом и Гегелем. Все это телеологические идеи, которые сходятся к одному центру, даже если он остается непознаваемым, как это мы видим у Канта. Архитектора парка и основателя нового учения объединяет то, что они творят для вечности. Историк наследует их, и, в свою очередь, как говорит Поль Рикер, «режиссирует интригу», рождая всеобъемлющую повесть. Повесть Жуля Мишле — один из прекраснейших парков французского языка. Самый лучший русский парк создал Карамзин, а украинский — Костомаров.

Но человек живет, скорее, со своего маленького огорода, чем с парка принца, короля или муниципалитета. На огороде господствует иная растительная философия, ограниченная, прикладная, закрытая (она соответствует русскому слову «огород» или украинскому «город»). Там господствует бриколаж (кустарничество). Историки и философы сегодня, скорее, практики бриколажа (кустари), чем «режиссеры интриги»; скорее садовники, чем творцы парков.

Как вы знаете, сначала был сад, Сад, Эдемский сад. Все небольшие сады в монастырях, а также изображенные на фресках, миниатюрах и гобеленах с Анже, со сценами Апокалипсиса, — все это ностальгия по утраченному Саду. Средневековый Hortus conclusus отвечает нашему желанию, поскольку объединяет в себе парк и огород, в нем живет красота. Стены, которые окружают его, оберегают наше абсолютное счастье единства растений и мирового порядка. Но иногда сад остается недоступным, и тогда поэт блуждает вокруг него. Например, у Александра Блока этот Сад носит название «соловьиного сада». Альпийский сад — это швейцарский образец этого хронотопа Рая. В Женевском университете, с которым связаны тридцать лет моей жизни, есть замечательный альпийский сад — живая коллекция всей флоры Альп. К сожалению, сегодня его редко посещают.

Большая ботаническая страсть в Европе понемногу угасает. К сожалению, в данное время толпы европейцев тянутся к Дисней-ленду, его замкам, садам и иллюзорным аттракционам. Homo botanicus — вымерший вид человека (больше не существует). Набоков, с сачком в руках и металлической коробкой через плечо, больше не блуждает по склонам над Женевским озером, вблизи Монтрэ. Его мотыльки занимают несколько десятков просторных ящичков во дворце Рюмина (Пале де Рюмин), подаренном русским князем Рюминым городу Лозанна. Наука о бабочках, леридоптерология, и ботаника — вот два хобби джентльмена, любившего ходить пешком.

Огород: кто не знает, какую важную роль он сыграл в процессе выживания рядовых граждан СССР, страны больших коллективистских проектов. Этот ценный «приусадебный участок» позволял людям выжить и сохранить связь с землей. Поскольку, хоть как это ни парадоксально звучит, коммунистическая страна (то есть страна общей собственности) воспитывала в людях абсолютное пренебрежение к общему пространству и к самому большому «общему знаменателю», который имеем мы, люди, — планете Земля.

Эдгар Морен — социолог и визионер, говорит, что сегодня остается только одна метафизика, единственная большая общая цель — спасти Землю. Спасайте Землю, объединяйте усилия наших государственных мужей и экологов-диссидентов, которые так свирепствовали на конференциях в Киото и в Порто Алегре (между прочим, Япония и Бразилия пленили меня своими садами), но не забывайте о маленьком клочке земли, hic et nunc (здесь и в данное время), под нашими ногами.

Известный вам историк Дмитрий Лихачев написал замечательную книгу «Поэзия садов». Польский историк Вужняковский показал, как в XVIII веке был открыт альпийский пейзаж. Ведь свою историю имеют не только парки и сады, но и пейзаж. Нам трудно представить, какими видел свои собственные нивы крестьянин Лотарингии кисти художника Ле Ненана. Нам легче анализировать восприятие неба Руисдаэлем или видение руин славным Убером Роббером, у которого гениальный петербургский поэт кинематографа Александр Сокуров позаимствовал пейзажи для элегии «Роббер». Нам кое-что известно о том, как Вольтер вел хозяйство в своем имении в Ферне, вблизи Женевы, но на территории Французского королевства он заказывал редчайшие сорта роз и доверял своей племяннице мадам Дени подсчет доходов, получаемых с его земель.

Сегодня миллионы людей проводят часть своей жизни под землей, видят деревья в железных клетках или на покатой крыше нового кафедрального собора в Эвре (это единственный собор, построенный во Франции за последние сто лет), а бретонский лес знают по декорациям Броселианского леса в Дисней-ленде. Конечно, парки остались и приглашают на прогулки, но нам не хватает времени пешком обойти Версаль — сначала спуститься вдоль Большого канала, потом повернуть к дворцу Большой Трианон, стоящему прямо посреди леса, потом окунуться в неоклассический уют Малого Трианона, в конце концов подойти к тому месту, где приютилась небольшая ферма, на которой жила, скрываясь от всех, Мария-Антуанетта. Мобильный телефон мог бы уже не раз прервать эту магическую дорогу — от дворца к хижине, являющуюся обратной к хронологическому, идущему от крестьянина к принцу.

Западный человек идет к неоновой агоре, гипермаркету, супермаркету. Вот здесь он кружит с тележкой для продуктов, вот здесь он приходит в умиление, смотря на азалию в клетке или миниатюрный огородик. Но французский философ Пьер Сансо учит нас, что нужно любить и эти новые «тропинки» Homo hipermercantilus-а. Любить их и блуждать миром, который утратил реальность и в котором природа становится небольшим биотопом, выставленным в витрине магазина. В эпоху галопирующей скорости виртуального мира, который другой философ, Поль Вирильо, анализирует в чуть ли не апокалиптических категориях, философ Пьер Сансо в своей книге «О хорошем использовании неспешности» призывает нас к новому диссидентству, провозглашая хвалу неспешности. Неспешность — вот общее между парком и огородом. Они требуют нашего времени. Для прогулок в парках — немного, а для огородничества — немало. Никто не может вместо меня пройтись по парку, если я хочу понять архитектуру растений, неба и человеческих шагов.

Но ведь, возразите вы, другой человек может вместо меня ухаживать за моим садом. Экономически — это правильно, с точки зрения поэзии — нет. Если я никогда не работал на земле, то как я могу понять пастернаковскую магию сада: «У нас весною до зари// Костры на огороде // Языческие алтари // На пире плодородья». Это стих о Переделкино из цикла «садовых» стихов собрания мастера «Сестра моя жизнь». Лично мне он напоминает первый образ, который остался от встречи с живым поэтом. А также тристих Пушкина «В начале жизни школу помню я», где речь идет об ином саде, парке в Царском селе, двусмысленность его античных статуй поразила юную душу поэта: «Средь отроковья молча целый день// Бродил угрюмый — все кумиры сада // На душу мне свою бросали тень». «В саду, где стужа веет от земли» Верлена блуждают призраки, которые прежде были богами. Бывает сад-соблазнитель, языческий соблазнитель, — как в упомянутых стихах Пушкина, и место Страстей Христовых, которые начинаются с ареста в Гефсиманском саду. Это сад боли, венчающий цикл стихов Доктора Живаго, и который мы находим в «Палимпсестах» украинского поэта Василя Стуса:

У Гефсиманському саду, віддавшись самоті,

Я з жалем жалений бреду, згубивши всі путі.1

Господа, культура — это переход через сад, это «элегия перехода», говорит Александр Сокуров, именно так он назвал свой последний фильм, состоящий из трех путешествий: первое — на славянский Восток, молчаливый и мистический, с его магией Валдайских холмов, второе — в МсDonalds, залитый светом неоновых ламп, где стоит шум и звучит музыка, третье — в маленькую Голландию, куда уже успела проникнуть горячечная западная семантика. Но в музее Роттердама камера художника проникает в картину Саенредама, в голландские интерьеры и сады XVII века, и находит в них святость жизни.

Я прошел обратный путь — с Запада на Восток, к покою Валдайских холмов, Киево-Печерской лавре, и эта дорога привела меня сюда, на это место, которое видело высокое знание и жестокие преследования. Я недостоин этого места, но вместе с тем счастлив.

Мне кажется, что я, в свою очередь, вхожу в символический сад поэта и мудреца Григория Сковороды, в «Сад божественных песен», сад, который не знает языческого искушения и преисполнен радостного пения:

Возлети на небеса,
хоть в Версальские леса

Вздень одежду золотую

Вздень и шапку
хоть царскую

Когда ты невесел,
то все ты нищ и гол...

Перевела с французского
Светлана Желдак

1 Стус В. Вечір. Зламана віть. – К.: Дух і літера, 1999. – С. 183.