ОПЫТ О СМЕНЕ МОРАЛИ

Один мой знакомый сказал как-то: ни одно нормальное государство не может позволить себе такого количества интеллигенции, как наше. В другом разговоре он же обижался на государство, плохо поддерживающее творческую интеллигенцию. Развивая эту мысль, он пришел к тому, что если государство не «защитит» интеллигенцию, она сама себя уничтожит и само же государство пострадает от взрывной волны. И речь шла уже не о бюджете на 19... год, а о морали.

Наверное, прав был критик, писавший о том, что эпоха романтизма длится по сей день. Я, конечно, не о любви к сказкам и Вальтеру Скотту, я о противостоянии Героя и мещанского окружения, житии Человека в условиях «жалкого мира». Наш интеллигент не просто интеллектуал. Это, если хотите, особая религия (или ее заменитель) со своими пророками, мучениками и святыми местами. Героика интеллигента - рыцарского толка. Идеал его - Дон Кихот. Но «сознательная» его модель. Потому что он хорошо знает, что любая его борьба выливается в драку с ветряными мельницами и что изменить можно что-то только в воображаемом мире.

Как и любой романтик, он проповедует эскапизм. Его «уход» либо реален - романтика дальних странствий (туристических походов и геологической разведки). Либо идеален - в лирику авторской песни и т.п. А необходимость активности вполне удовлетворяется кухонными словесными поединками. В общем, все атрибуты идеального странствующего рыцаря налицо. Все это вместе - поход, песня под гитару, долгие разговоры на кухне - и образует особую субкультуру интеллигенции. Плюс особые моральные нормы, противопоставленные мещанству и «несвободе».

Конечно, эти моральные нормы нельзя считать «особыми». Идеи дружбы, равенства и братства неоднократно возникали в истории морали от Священного Писания до «Морального кодекса строителя коммунизма». Равно как идея «нестяжания» в противовес карьеризму и мещанскому накопительству, к идеалам коего, в частности, причислено стремление к богатству, уюту, благополучию. Альтруизм и бессребреничество нашего интеллигента почти патологические. Это нечто сродни самоотрицанию христианских святых. Однако даже бессребреничество это иллюзорно. Пока интеллигент не мог «высказаться» из-за отсутствия свободы слова, он хранил скорбное молчание, произнося крамольные речи на кухне, или эмигрировал с большим или меньшим шумом. Сейчас же, когда он опять-таки не может высказаться - на сей раз из-за отсутствия средств, - он снова клянет государство, которое не хочет его материально поддержать, хотя свободы для слова нынче предостаточно.

А ведь именно свобода слова и есть истинной свободой интеллигента, поколения, сформированного в атмосфере студенческих общежитий, туристских походов и кухонных бесед. Эту романтику по сей день не изгнать из их крови и даже отчасти из крови их детей. Искренне жалеют они современного студента, зарабатывающего деньги вместо того, чтобы бросить все и отправиться в поход или поговорить до ночи за чаем. И самыми мощными советскими мифотворцами назову именно их, а не официальную пропаганду недавнего времени. Потому что они сумели сделать миф из себя, из своих бесед, из своих судеб. Он называется «шестидесятники». Как и у любого мифа, основа его - борьба, а мотив - свобода слова. Цель здесь не столько оправдывает средства, сколько диктует их. Этот миф реализуется на уровне вербальном и формирует исключительно «говорящее» сознание. В мире слова действовать безопаснее, чем в мире дела, потому что в нем исключен террор. Достаточно лишь аккумулировать определенный объем знаний и не пытаться приложить его к изменению реального мира. Мир слова можно создавать и перекраивать в течение длинных бесед, песен, романов и проч. В результате построение своего мира, своей жизни превращается в бесконечный разговор. Построение это, как и сам мир, иллюзорно. Всякое действие в нем изначально негативно, поскольку борьба «действием» ведет к жертвам и, значит, аморальна.

В этих мифах есть свои персонификации. Это фигуры диссидентов. Это мученики и герои слова. Они говорили не на кухнях - они говорили (или пытались говорить) на всю страну. В диссидентстве есть призыв к смелости слов и опять-таки нет никакого призыва к действию (вопреки всему тому, что говорят о них теперь как чуть ли не о революционерах). Это и неудивительно, ибо, как следует из проекта обустройства России уважаемого А.Солженицына, диссидент - это человек, который знает, как «не надо», и не знает, как «надо», во всяком случае, как «надо делать». Таким образом, говорение диссидента (квинтэссенция говорения интеллигенции) несет в себе немалый разрушительный потенциал, говорение диссидента всегда отрицательно. Любовь к говорению дополняется нежеланием и неспособностью к деланию. Всякий выход из этого идеологического круга выглядит дико и жалко, как, скажем, поддержка войны в Чечне уважаемым Б.Окуджавой или упомянутый уже проект А.Солженицына.

Теперешнее нашествие западничества на нашу культуру больнее всего бьет именно по душе интеллигента. Воспитанные на идеале «дружбы, товарищества, братства», они с ужасом смотрят на «волчьи» законы западной «культуры действия». Парадоксально, но «атеист»-интеллигент больше христианин, чем западный служащий, официально принадлежащий к христианской культуре, но не спешащий распахивать объятия ближнему своему, уклоняющийся от пламенной дружбы и описывающий имущество в брачном контракте, как в приходно-расходной книге. Сейчас же такие идеалы нашей культуры, как дружба, бескорыстное служение и проч., утекают из нашей жизни через дыры каналов, «подключивших» нас к западной культуре. Такие изобретения христианства, как бескорыстие и любовь к ближнему, во многом определившие его как религию бедняков и немощных, до сих пор ассоциируются с бедностью и неуспехом. Смешно говорить о спасении духовных ценностей, пытаясь подменить ими материальные.

Времена «человека действующего» были всегда. «Человек говорящий» мог считать подобные времена варварскими, жестокими и т.п. До недавнего времени выжить могли и «говорящие», и «действующие», и претензии, что кто-то кого-то кормил, неуместны. Времена меняются, и не стоит говорить о «жестокости» времени. Время не бывает жестоким. Нельзя сказать , что природа жестока потому, что построена на механизме естественного отбора. Вымирание «человека говорящего» предопределено его природой. Можно сказать, что интеллигенция проговорила сама себя. Как древние государства вырождались оттого, что не вели войн и поглощались воинственными племенами, так же запутавшуюся в словах культуру интеллигенции поглощает «варварская», но закаленная в борьбе за выживание культура «дельца», взращенного на отрицании «говорения» и - увы - всех связанных с ним ценностей. Это «увы» - моя дань собственной ностальгии. Не вижу особой жестокости в исчезновении альтруизма и бессребреничества отечественного образца, поскольку далеко не всегда были они искренними и, главное, препятствовали существованию здоровой доли эгоизма - нормального осознания ценности себя для себя самого. Ведь часто возлюбивший ближнего своего не способен возлюбить себя. Такое бывает с влюбленными до беспамятства. Этот своеобразный массовый эротизм мазохистского толка был присущ культу говорения.

Я, наверное, ужасну кого-то. Я, конечно, наступаю на горло своей ностальгии, замешанной на любви к авторской песне и Бродскому, но повторю за любимыми писателями: спасение утопающих - дело рук самих утопающих. Это правильно. Может, жестоко, но правильно. А если честно - и не жестоко вовсе.

Статья сложилась на материале «кухонного» разговора с друзьями.