Он памятник ему... Скульптор Николай Рапай: «Булгаков скоро вернется в Киев»

В своей мастерской по улице Владимирской известный украинский скульптор Николай Рапай нынче булгаковский «пленник». Он работает над созданием памятника знаменитому писателю. Памятника Булгакову, как известно, нет ни в Украине, ни в России. Сам же скульптор пока не особо распространяется на эту тему — чтобы не сглазить, видимо. О бронзовом воплощении образа Михаила Афанасьевича, в принципе, говорили давно и многие. Но тут уж действительно какая-то булгаковская мистика: реально создать подобный памятник почему-то никому не удавалось.

«У меня есть лишь один снимок улыбающегося Михаила Афанасьевича»

— Николай Павлович, может, все же поговорим о будущем памятнике?

— Это скользкая тема. Пока что боюсь о нем говорить. Продолжается творческий процесс…

— Возможно, возникал какой-нибудь мистический подтекст, столь характерный для этого писателя?

— Творчество — это одно, а жизнь персонажа, то есть непосредственно Булгакова, — совсем другое. Я ведь создаю Булгакова, а не его «Мастера и Маргариту». Писатель интересует меня как личность. Я отодвигаю на задний план все, что связано с его творчеством. Это его личное дело — и тайное для нас. Это дело его гениальных фантазий. Поэтому меня интересует типаж. То есть все составляющие внешние данные — интеллигентность, подтянутость, собранность. Эти компоненты я улавливаю и постараюсь передать.

— Какие материалы о жизни писателя вы использовали?

— Почти все, что издано. Сейчас Дом Булгакова выпустил альбом со всеми прижизненными фотографиями писателя. Это чудесная книга. Поэтому материал большой и обширный. У меня есть лишь один снимок улыбающегося Михаила Афанасьевича. А на всех остальных фото он суров и печален. Сама жизнь у него была такая. Вокруг травля, к концу жизни неизлечимая болезнь. Конечно, была и радость от творчества. Но это все проходило через муки. Ведь дамоклав меч сталинского надзора не сводил с него глаз и держал в черном теле, испытывая к этому человеку просто мистическую зависть. Как известно, сам Сталин в молодости баловался поэзией и чувствовал себя в какой-то мере литератором. Но как всякий дилетант, он преувеличивал свои возможности. Обращаясь к Пастернаку с просьбой: «Вот мой друг пишет стихи, посмотрите, может быть, вы бы хотели ему что-то предложить и подсказать …», он хотел, чтобы поэт, оценив это творчество, сказал: «Как это здорово! Просто гениально!» А если «здорово», значит, я великий поэт. К Булгакову у него был странный подспудный интерес.

— Наверное, потому, что его творчество невозможно логически «домыслить»?

— Невозможно! Сколько ни вникай. Спектакль «Дни Турбиных» Сталин смотрел семнадцать раз. Хотя говорил при этом: «На безрыбье и Булгаков драматург». Но это все от лукавого, он скрывал истину. А на самом деле, когда Булгаков написал «Батум» — пьесу о вожде народов, — то надеялся, что легче ему станет дышать, перестанут терзать. Но ничего не вышло, все только усугубилось. Сталин побоялся даже публикации «Батума». Он как бы понял зыбкость своей славы, раздутой на пустом месте. Ведь этот человек по сути ничего собой не представлял, кроме ловкого иезуитского бандитизма и волчьей хватки. И среди гвардии большевиков он чувствовал себя нуворишем и самым слабым. А потом когда он со всеми разделался, то начал раздувать искусственный культ самого себя.

— То есть вы не разделяете точку зрения Ницше относительно появления время от времени некоего сверхчеловека?

— Не-е-ет! Никакой он не сверхчеловек. Это была просто мелкая и, как говорил Паниковский, жалкая ничтожная личность. Он просто стал на место иного человека, более умного и более достойного. И эта постоянная схватка Булгакова со Сталиным постоянно тяготила писателя. Он уже не знал, что предпринять. Одну пьесу напишет, другую… А их запрещают, убирают. В такой ситуации, конечно, жить не захочешь. Он писал своему другу в Питер: «Если меня найдут мертвым, то у меня вся спина будет в ножевых ранах, потому что всю жизнь меня бьют туда ножом — критики, репертком, правительство».

Термин «булгаковщина» был сопоставим с «белогвардейщиной». Скажите, как можно при этом быть веселым и игривым человеком? Хотя на самом деле в жизни он был именно таким. В застолье — душа компании и удивительный шутник, хохотун. Любил принимать гостей. Всегда был внимательным, тонким. Но при этом душа его жила в жутких условиях! Вот таково мое ощущение Булгакова… С этим чувством и работаю.

— Какой период его жизни запечатлен в скульптуре?

— Это кто как воспримет. Я не могу скульптуре дать 27 или 37 лет. Это нечто среднее пропорциональное. Как хотите, так и думайте! Это будет матерый человек, художник, но так побитый жизнью, что не дай Боже! Несколько элегичный, но скорбный.

— А как вы думаете, почему в Москве не нашлось места для памятника Булгакову?

— Это их проблемы. Важно нам сделать так, что Булгаков скоро вернется в Киев — в бронзовом изваянии. Он — киевлянин, и не иметь здесь памятного знака писателю стыдно. Этим хотя бы восстановим доброе имя города. Ведь музей Булгакова безумно популярен. Посещаемость фантастическая! Поэтому и установим будущую скульптуру возле дома номер тринадцать по Андреевскому спуску.

— Существовал ли некий тендер на создание подобного памятника?

— Нет. Я давно работал над этим. Лет пятнадцать назад сделал один вариант, который был на выставке. Сейчас это собственность Украинского музея. Процессы конкурсов могли погубить саму идею! Не каждый это чувствует. Надо много лет «прожить» вместе с Булгаковым, с его ощущением, чтобы войти в этот образ. Наскоком здесь не получится. Знаете, я бы даже не участвовал в каком-нибудь «кастинге». Ко мне просто пришли люди и увидели, что это может быть интересно… Потом и спонсор нашелся.

«Параджанов боялся «разоблачения» — в скульптуре»

— Вы работали над скульптурным изображением многих известных личностей — Соловьяненко, Курбас… Что в первую очередь хотелось «поймать» в характерах этих людей? И что, на ваш взгляд, удалось?

— Все то же самое — проникнуть в сущность личности. И пластическими методами это выразить. Чтобы в скульптуре угадывался тот же Соловьяненко или Курбас. Ведь живого человека не воспроизведешь. А Лесь Курбас — удивительный человек. Я недавно подумал, что он работал в той сфере деятельности, когда после смерти почти ничего не осталось. В кино ленты сохраняют память о режиссере, актерах. А здесь... Его ведь тоже окончательно «убили» Гнат Юра с Натальей Ужвий. Но Курбас был взлетным и романтическим, поэтому я и делал его более открытым, как бы устремленным в пространство. Булгакова так представить нельзя. Это другой человек.

— Как думаете, почему Сергей Параджанов отказался в свое время от скульптуры? Это скромность? Или другие причины?

— Да, было такое… Это мистика. Мы с ним были близкими друзьями. И он часто, когда я делал новую работу, приходил и смотрел. Ему нравились некоторые портреты, он всегда меня поддерживал: «Ух, как хорошо, ты его поймал, почувствовал!» А потом я говорю: «Сережа, давай сделаем этюд, садись, позируй!» — «Нет-нет, не надо, ты меня разоблачишь!» Он, возможно, боялся, что будет неприглядно выглядеть, а я разоблачу то, что он скрывает в себе? Вот такое у меня было ощущение. Хотя к моему творчеству Параджанов очень серьезно относился. Я же его просто боготворил. Он — удивительный человек и как друг, и как творец прежде всего. Уже потом я сделал памятную доску на его доме. И знаете, когда готовился к этой работе, то подумал: почти не запомнил живое ощущение друга — а какой у него нос, а какой разрез глаз? Поэтому и пришлось смотреть фотографии...

— Многие годы вас связывает дружба с Ларисой Кадочниковой и Романом Балаяном. В каких вопросах вы чаще единомышленники? А какие темы могут вас сделать оппонентами?

— Мы просто с ранней молодости закадычные друзья! Все это завязалось после параджановских «Теней…» И не расстаемся до сих пор. Разногласий нет — просто нет причин для раздоров! Наверное, потому, что все мы трудимся в разных сферах, но все же исток один — образное начало. Роман меня часто критикует, мы спорим. Потом находим «среднее» мнение. Он мне показывает работы в «сыром» виде, я обязательно читаю сценарии его будущих фильмов.

— Его новую картину «Избранник», над которой он сейчас завершает работу, вы уже видели?

— Да, он показывал черновой вариант. Хороший фильм. А Рома и не делает плохих! У него всегда человеческая доброта и нежность на первом плане.

«Секретари ЦК мне заказывали портреты своих матерей»

— Вам заказывают свои портреты или скульптуры нынешние «новые украинцы»?

— Слава богу, нет! А я бы и не делал. Я создаю портреты тех людей, которые мне импонируют. То есть интересных, реализовавшихся. Единственный курьезный случай был с Георгием Товстоноговым. Он никак не соглашался позировать: нет времени, занят, предлагал лишь свою фотографию. Я ему говорю, мол, Георгий Александрович, это займет всего час времени, у меня уже глина замешана, может быть, что-нибудь вас заденет. А у него все расписано по минутам. «Ну хорошо, поехали!» — нехотя согласился. И знаете, я за час многое успел сделать. У меня всегда очень плодотворное начало работы. Потому что дикая жажда увидеть, за что я могу схватиться, когда задумываю будущий образ. И я начинаю лихорадочно искать. Прошел час, он встает, подходит ко мне: «О, да вы столько сделали уже! Это интересно… Хорошо, я еще посижу». И еще три часа сидел и позировал, и на следующий день пришел, и так десять дней подряд… Любая художественная мастерская — это целый кладезь историй! Раньше у меня была мастерская на Малой Житомирской. Там я работал в течение четверти века. Дивный домик во дворе, мы там шашлыки жарили, это дело любит Балаян. Но здание разрушалось, там нельзя было больше пребывать. И мне выделили другое помещение. С радостью согласился. Здесь тихо, спокойно.

— А приходилось создавать «образы» власть имущих?

— Имел дело… Секретари ЦК заказывали портреты своих матерей. Но я знал — это сельские старушки. И с радостью соглашался делать некоторые барельефы. Это же такой забавный народ! Те партбоссы мне тогда даже завидовали. По окончании работы эти деятели, как правило, приносили в мастерскую коньяк, черную икру. Мы садились выпить, закусить, отметить завершение работы. И начинались разговоры: «Вы знаете, я смотрю, как здорово, что у вас такая профессия, независимая ни от какой конъюнктуры… А я вот пока «там», то все хорошо, а после я никто». Я понимал их собачью работу. Там же скотская зависимость была! Малейшее что-то не то, и тебя просто уничтожат. Я это видел. И у меня они вызывали жалость. Почему-то я все время размышлял: как можно сидеть в таком состоянии в шикарном кабинете и иметь новую машину, а в душе при этом — жуткое смятение и сплошные потери?

— Интересуетесь ли нынешней политической жизнью в стране? Есть ли у вас художественное видение этой «жизни»?

— Мне совершенно не интересно это! Во всем чувствуется непрофессионализм, дилетантство. И конечно, жуткая, огромная корысть всех, кто «туда» рвется. Нет доброго начала и гуманизма.

— А как воспринимаете новые тенденции в творчестве современных скульпторов? Все ли у них принимаете?

— Вот была в марте у нас выставка всеукраинская… Интересно… Пусть пробуют! Я работаю в классической форме, абстракция меня не очень греет. Конечно, можно распоясать фантазию и делать немало интересного. Но все равно в основном идут повторы. Радикально нового — нет. Молодые скульпторы это делают по незнанию. А я-то знаю, откуда ноги растут.

— Одна из ваших выставок на библейскую тему называлась «Поиск истины». В чем для вас состоит поиск истины?

— Это вечная загадка. Она недоступна. Мы можем постичь лишь часть истины, но всю — никогда. Поэтому через Христа я и пытался что-то понять. Мне привлекательна эта фигура как явление человеческого духа. Но я — человек-скептик, все время сомневаюсь. Поэтому меня и привлек Булгаков, тот еще скептик. Он провел изумительно — на грани — библейскую тему в «Мастере…». Это тактично, умно, высокохудожественно. Думаю, он тоже искал истину. Но лучше об этом не думать. Лучше просто жить.

Монолог на заданную тему

— Я человек хуторской, кубанский, мои родители — сельские люди, с искусством не связаны, они хлебопашцы, — говорит Николай Рапай. — В детстве, еще до отъезда в Одессу, я занимался сельским хозяйством. А в определенном возрасте начал рисовать. И тут пошло-поехало. Закончил художественное училище, затем институт. Учили одному, а приходилось делать другое. Заниматься искусством — колоссальная благодать. Это изолированность от всех. Мысли могут витать где угодно. Сам процесс упоительный… По-настоящему я учился у классиков. Ведь именно такое искусство — искусство возрождения и античность — всегда являлось для нас источником познания, сравнения и всяческого поклонения. Раньше мы, ученики, всегда подглядывали, изучали. Даже «нюхали» в музеях скульптуру, мрамор. Ведь непосредственно научиться можно только на примере. А потом уже фантазировать как угодно — и в абстракции, и в реалистическом плане. Но все же нужно иметь школу познания натуры — человеческого тела, фигуры, пропорций, формы. Надо было в Италию попасть пораньше, но мне тогда и питерских образцов хватило, на которых можно было учиться и вдохновляться.

Скульптура — тема моей жизни. Я больше всего занимался именно скульптурой, потом еще параллельно прикладным искусством, живописью. У меня есть серия работ на темы жития Христа. Это условные фигурки, они без лиц. Эти персонажи действуют на плоскости, и я как бы задаю им тему. Хотя считаю, что Бога изобразить невозможно — это имперсональная личность.