НОЧНОЙ ВИЗИТ ПАРАДЖАНОВА

Метет, заметает улицы, скверы и площади ночного Киева первым снегом. В многооконной овальной комнате на Михайла Коцюбинского сижу в одиночестве, не включая свет, слушаю завывание ветра. Он швыряет в окна снегом, шуршит по стеклу, раскачивает уличные фонари, и я как бы качаюсь вместе с отблесками, шастающими по стенам и потолку.

Вьюга воет, беснуется, и все кажется далеким-далеким: и покинутые родители в далекой степной Баштанщине, и мои друзья-товарищи, попрятавшиеся по уютным киевским квартирам, и киностудия имени Довженко, где второй месяц работаю в сценарном отделе. Недавно вернулся оттуда после утверждения сценария «Тени забытых предков».

Слышу, перед подъездом останавливается машина. Хлопает дверца. Затем грохает входная дверь, лифт останавливается на нашем этаже, опять раздвигаются его створки, и сейчас же кто-то нетерпеливо пинает дверь ногами. Не спрашивая, отворяю и вижу перед порогом заснеженного Параджанова.

Снегом покрыты вьющиеся волосы над высоким смуглым лбом. Снег набился и в кудрявую бороду, обрамляющую его лицо, своеобразное, притемненное. Весь залепленный снегом, он напоминает Деда Мороза с новогодней открытки или детской сказки, только без головного убора и со смуглым лицом. Он удивительно свеж, улыбчив, весел, глядит отчаянным озорником.

Он держит в руках огромное, расписанное яркими красками лакированное блюдо, уставленное бутылками грузинского вина c пеcтрыми этикетками, майоликовыми сосудами с сациви, жареным мясом и курами, ярко-красными помидорами и гранатами, оранжевыми горками мандаринов, золотистых груш, огромными кистями черного и белого винограда, крупного, как бычий глаз, шашлыками в яркой свежей зелени только что с грядки - все это тоже припорошено снегом, выгодно подчеркивающим столь разнообразные и столь яркие цвета.

Театрально преклонив колено, Параджанов подает мне это сказочное блюдо, силясь поднять его над головой.

- Это вам за «Тени» Коцюбинского, которого открыли мне, дикарю. Все это добро, - кивает на блюдо Параджанов, поднимаясь с колена и отряхивая новехонькие, тщательно отглаженные брюки, - передали мне самолетом из Тбилиси мои грузинские друзья, получив известие об утверждении сценария для моей постановки. Сейчас же вызывайте Васю.

- Уже поздний час. Да и поднять Земляка в столь неблагоприятную погоду проблематично. Я его натуру и привычки знаю...

- Набирайте номер, - подает мне трубку. - Я сам с ним поговорю.

Василий вскоре появляется, не устояв перед экзотическими соблазнами, и мы усаживаемся пировать по поводу таких неожиданных и чудесных даров Кавказа на всю долгую вьюжную ночь.

Параджанов, как всегда равнодушный к выпивке и угощению, разыгрывает перед нами почти все эпизоды будущего фильма. Внутриэпизодная завершенность, так восхищающая нас, окажется почти непреодолимым препятствием при монтировании фильма. Но мы еще не постигли всех тайн кинематографа и не можем заглядывать так далеко вперед - упиваемся виртуозными интерпретациями, почти бредовыми фантазиями и импровизациями Параджанова. Он утопает в роскошествах, в художественных богатствах «Теней забытых предков» - удивительной Саги о Гуцульщине, о гуцулах, их верованиях и обрядах, почти языческих, поэтических и ярких, мудрых и диковатых, как все язычество, дошедшее до наших прагматических и технократических времен, не признающих ни Бога, ни черта. Давно вытравлена Поэзия из нашей жизни, и, может быть, именно поэтому поэтический быт так волнует и увлекает каждого, кто к нему приблизится и приглядится.

Параджанов разыгрывает сцены во всех лицах, имитируя не только жесты, разговоры, движения, но и напевы, знаменитые гуцульские коломыйки, звуки дрымбы, флояры, трембиты, цимбал и волынки. Только теперь, этой ночью, открывается нам одаренность этого вечного шутника, ирониста, беспечного на первый взгляд и даже поверхностного балагура и пересмешника. Сейчас он серьезен, сосредоточен, даже печален - от его перевоплощений, мимики, речи, пластических движений веет подлинным искусством, а иногда - мужицкой простотой. В зависимости от ситуации, антуража, характера героя, которого он изображает.

Под завывание вьюги он разворачивает перед нами Гуцульщину с ее неповторимой природой, людьми, их забавами, игрищами, свадьбами и похоронами, со смертельными стычками на бартках, с кровавой враждою Гутенюков и Палийчуков, с трепетной юношеской любовью и черными изменами прямо на людях. Без видимых усилий Параджанов изображает нам характеры и души, доверчивые, почти детские, в тяжелых условиях горского быта. Рассказывает в деталях о неповторимой красоте полонин и далеких селений, одиноких усадеб, затерянных в заоблачных высях. Вот крадется на фоне отвесной белой скалы с черным ягненком на руках Маричка по узенькому карнизу над бездной, в тоске и печали зовет возлюбленного: «Ива-а-а! Ива-а-а!» А вот Иван с окровавленной головой от удара барткой жестокого Юры-мольфара бредет по лесу, слышит этот далекий и милый голос и никак не может определить, куда идти на этот зов.

Выразительными жестами и мимикой Параджанов изображает душевное состояние и настроение своих будущих героев, подчеркивает драматизм коллизий. Имитируя голоса, звуки и мелодии, Сергей поражает нас абсолютным музыкальным слухом, умением украшать сыгранные на наших глазах эпизоды неповторимым гуцульским колоритом. В нашем присутствии рождается своеобразное и неповторимое киновидение, ключ к пониманию и толкованию будущего фильма, его замысел и средства воплощения. В ту ночь он дарил нам, украинцам, действительно национальное кинематографическое творение. На наших глазах воплощал в изобразительном кинопространстве доселе недооцененный шедевр Коцюбинского, не прочитанный и не понятый по-настоящему до конца. В этом замысле он развивал экранную поэзию Довженко, начатую «Звенигорой» и блистательно воплощенную в шедевре мировой кинематографии - фильме «Земля», признанном в числе других десяти лучшим произведением всех времен и народов.

Этой вьюжной ночью мы впервые услышим, что Александр Петрович - Мастер, т.е. Учитель Параджанова - увенчал его красный режиссерский диплом своей подписью. Видимо, Сергей стеснялся распространяться об этом, терпя поражение за поражением, ломая себе шею на бездарных сценариях, выпуская фильмы один хуже другого. Как в сказке: до трех раз. И только теперь, поверив в будущий свой успех, открылся нам.

- Каждый день в мастерской Довженко праздник для нас, - рассказывает Параджанов под порывы ветра и завывание вьюги, разгулявшейся не на шутку, под легкую, сладкую, пахнущую холмами и долинами Грузии хванчкару. - Праздник свободных размышлений, представлений, импровизаций. И чем буйнее и неудержимее наши фантазии, тем вдохновеннее и жизнерадостней наш Мастер - оживляется, даже шутит, что редко тогда случалось с ним. Появлялся постоянно грустный-грустный. Как будто тосковал о чем-то. Только после его смерти узнали мы, отчего он так печалился, о чем тосковал. По Украине тосковал. Сюда не пускали его не только кремлевские правители, но и свои «братчики»-землячки. Боялись его славы мировой, а не местечковой и хуторянской. Опасались его авторитета, его выдающегося мышления. В его тени неизбежно стало бы ясно, что они пигмеи, графоманы. Вся их художественная несостоятельность высветилась бы, как и дутые авторитеты. Вот чего они боялись! Его переезд сюда, в Киев, в Украину, означал бы не клиническую, а творческую смерть многих из тех, кто сшибал жирные куски с государственных и партийных столов. Со столов, за которыми сидят президиумы, где распределяются посты, ордена и премии, выдаются фальшивые паспорта на бессмертие, сомнительное в своей сути. - Параджанов возвышается в своем гневе на наших глазах. - На то зловещее Политбюро, где он убивал Довженко, Сталин пригласил не только беспартийного Александра Петровича, но и высокопартийных доносчиков из Союза писателей Украины. Именно в их присутствии он громил сценарий «Украина в огне» - вещь совершенно гениальную, не поддающуюся и не подлежащую никакой критике, кроме идеологической, да и то высосанной из пальца. Вы же знаете: в идеологии, как и в политике, все возможно! На том инквизиторском Политбюро Довженко убили вместе с его сценарием. Почти похоронили моего любимого Мастера. Я сам видел собственными глазами, как он страдал! Некоторое время он еще преподавал во ВГИКе, пока его не выгнали и оттуда. Его просто убили! Убили и все! Есть у него эпизод - красноармейцы кричат: «Комиссар ранен! Комиссара ранили!» А комиссар поднимается: «Нет! Я не ранен - я убит, туды вашу мать!» - и падает замертво. Это Александр Петрович о себе, будущем, поставил этот эпизод, снял его на все времена, сколько кино будет существовать.

- Сядьте, Сергей Иосифович, - пододвигает стул обеспокоенный, растерявшийся Земляк. - Вы устали. И час уже поздний.

- Не устал, - улыбается Параджанов. - Не выдумывайте. А ночи коротать, да в такой компании, да еще по такому радостному поводу?! - театрально воздевает руки к потолку. - Об этом можно только мечтать! А все, как ни странно, происходит в действительности. Не во сне, а наяву. - Садится, пригубляет бокал, устало откидывается на спинку стула. - Сейчас, после публикации дневников Александра Петровича, все знают, как это было. А тогда никто не знал ничего. Довженко никому не открывал свою исстрадавшуюся душу. Предпочитал все переносить молча. Как и подобает настоящему мужчине и великому художнику. Я лично вполне ответственно заявляю вам: на этот раз сниму фильм гениальный! - с пафосом возносит над головой десницу со стиснутыми в щепотку пальцами. - И посвящу его памяти моего любимого Мастера Александра Петровича Довженко, - опускает руку и громко целует кончики сомкнутых пальцев. - На «Золотого Льва» Венецианского фестиваля или на «Золотую Пальму» в Канне, - он заливается звонким смехом, как ребенок.

- Это будет националистический фильм! - выкрикивает, как на митинге, завершив изложение и проиграв в лицах главные эпизоды.

Земляк снисходительно улыбается, смотрит на меня почти восхищенно, а Параджанову примирительно и тихо говорит, как бы успокаивая:

- Сделайте, голубчик, национальный фильм. Этого будет достаточно. Ибо по нашим нынешним фильмам трудно судить, где они снимались: в Вологде, Ростове-папе или Одессе-маме. Никаких признаков национальной культуры! О языке я уж не говорю - сплошной жмеринско-нижегородский волапюк. Держитесь Коцюбинского: это и будет национальный фильм.

- Именно националистический! - почти кричит Параджанов, прерывая Земляка. А потом тихо и улыбчиво, как и он: - Если только может существовать гуцульский национализм. Может или не может? - допытывается, пристально вглядываясь в наши лица. И, не дождавшись ответа да и, вероятно, не нуждаясь в нем, подытоживает: - Создам гимн Гуцульщине! Как и Коцюбинский. Может, и мне повезет, как ему. А почему бы и нет? Сколько писателей вышло из Карпат и Покутья: Стефаник, Черемшина, Лесь Мартович, Маркиян Шушкевич, Тимофей Бордуляк. Даже сам Франко был, кажется, гуцулом. Но никто из них не сумел так поэтично и выразительно изобразить духовную самобытность гуцулов, красоту их верований, яркость быта, таинственность ворожбы и забав, как это сделал интеллигент и дворянин Коцюбинский. Приехал из Большой Украины, сразу уловил и, главное, сумел передать и выразить всю неповторимую красоту забытого Богом и людьми Карпатского края и его этноса. В моем фильме все будет играть на раскрытие характеров, взаимоотношений, культуры и этнографии гуцулов, и до наших дней оставшихся язычниками. Искренними в любви и гневе, в верованиях и предрассудках, в наивных и потрясающих легендах. А церковь для них до сих пор - только способ расцветить и еще больше уразнообразить пеструю и нелегкую жизнь горцев, которая, как известно, легкой не бывает.

- На равнине, Сережа, тоже не мед, - замечаю, чтобы сбить его пафос. - Да и горы горам рознь...

Но не тут-то было. Сергей Параджанов гнет свое, будто и не слышит:

- Гуцулы-номады, то есть скотари, доверчивы и откровенны, как дети. Хоть и среди них хитрецы случаются, как и среди прочих нормальных смертных. И даже страшные бывают. Как Юра-мольфар, например. Музыка, танцы, особенно возле гроба покойника, шокируют нас, как и откровенное, грубоватое ухаживание, тискание и поцелуи при всем честном народе. Обычаи от рождения и до смерти, свадьбы, колядки, ворожба и забавы - все нужно изобразить как бы изнутри. Без пейзанства и слюнявого умиления, во всей красе и... отвратительности. Да-да! А как же! Так учил нас Давженко: не отводить взор ни от прекрасного, ни от кощунственного - в этом отражение полноты жизни. Все это заложено в гениальном произведении Коцюбинского, которое он назвал почему-то «Нариси».

- Потому, что писал с натуры, - подсказываю этому дикому кавказцу, который узнал Коцюбинского только тогда, когда я принес на киностудию и заставил прочитать однотомник нашего классика. - Приехал погостить к Ивану Яковлевичу Франко в горы, а тот сидит в хижине, плетет рыболовецкие сети, босой, в одних подштанниках, и пишет своего «Моисея». Ну, чтобы не мешать другу, Коцюбинский садится на гуцульскую приземистую, но крепкую лошадь и едет в горы, к гуцулам-номадам, на Полонину, где они пасут и доят овец, делают сыр и брынзу, убивают медведей, унадившихся к отарам...

- Вы будете читать лекцию о двух классиках украинской литературы или я буду рассказывать о будущем фильме, который вы редактируете, не зная режиссерского замысла? Я ведь все это рассказываю не главному редактору студии Земляку, а вам, редактору фильма. Почти производственное совещание, - Параджанов смеется и глядит этаким хитрюгой. - Может, я все-таки продолжу?

- Переведите дыхание, Сергей Иосифович, - советует Земляк. - Сашко Александрович знает Коцюбинского почти на память. Вам полезно его послушать. Да и мне тоже. Давай, Саша, заканчивай свою мысль.

- Вот Михаил Михайлович и забрался в такую вишину, куда и гуцулы не добираются. И пожил там с чабанами и ватагами целую неделю. Приглядывался, прислушивался. Не исключено, что и записывал кое-что. Например, разговоры у костра, своеобразные обороты речи, чабанскую лексику и фразеологию, своеобразную терминологию. Ну и, понятное дело, коломыйки. Целое лето, весну и осень пребывая в горах, гуцулы-номады тосковали по семьям, по женам, по возлюбленным. И все это выливали в коломыйки - лаконичные, неприхотливые, иногда грустные, иногда фривольные. Записей, однако, не обнаружено. О гуцулах, я имею в виду. А вот о Франко воспоминания сохранились: «Босой, как апостол, сидел он в хижине, плел сети и писал своего «Моисея», - написал Коцюбинский в некрологе. - Не знаю, попалась ли рыба в его сети, но душу мою он полонил». Вот так нужно писать о друзьях-товарищах.

- Когда-нибудь напишем и мы, - задумчиво говорит Земляк.

- Да ну вас, - вскакивает Параджанов. - Эдак и расплакаться впору. А я утверждаю, что «Тени забытых предков» - это не очерки, а потрясающая поэтическая проза. За всю жизнь не изведал такого наслаждения, как при чтении «Теней». Спасибо, что открыли мне эту жемчужину мировой литературы. Какая-то сюрреалистическая поэзия, которой позавидовали бы и Поль Верлен, и Апполинер, и кто там еще...

- Проза, проза, Сергей Иосифович! - возносит указательный палец перед лицом Параджанова взволнованный Земляк. - Нет ничего в мире выше и ценнее настоящей прозы, голубь мой! Давайте выпьем за великого прозаика Европы Михаила Коцюбинского, которого вы, Сережа, как истинный дикарь-язычник, не читали, пока вам не принесли и не дали в руки. А в Украине живете ведь не один год!

- Повторяю и соглашаюсь, - театрально кладет руки на грудь Параджанов, - дикарь! Снимал черт те что, какую-то муру, как говорят в Одессе. А тут такие залежи, такие перлы, изумруды, бриллианты, дукаты! «Интермеццо», «Подарок на именины», «Фата Моргана». Истинно говорю вам: несть пророка в своем отечестве и в доме своем! Но именно дикарю-язычнику, хоть и родившемуся в иных, далеких горах, как раз и по плечу такая работа! Коцюбинский сделал свое дело еще в 1908 году, - иронические бесенята прыгают в глазах Параджанова даже при столь серьезном разговоре. - А у нас еще вся работа впереди. Но какая славная работа! Мне бы поскорее встать за камеру и снимать фильм. Он у меня перед глазами с первого до последнего кадра. Все диалоги, реплики, музыка и танцы, люди, дети, скот - все дыбится и буйствует в моем воображении. С ума сойти! Я исходил и объездил все Карпаты вдоль и поперек. Знаю там каждый холмик и долину, каждый камешек и выбоинку, стежки-дорожки, леса и усадьбы, колыбы и кошары. Если б вы только знали, как это напоминает мне родной Кавказ! Поскорее бы запуститься и снимать, снимать, разводить мизансцены и монтировать эпизоды, записывать песни и колядки, тонировать звук...

- Однако, - мрачнеет захмелевший Земляк, - всем нам, Сережа, еще доведется попостоять перед столами высоких чиновников, чтобы добиться окончательного утверждения сценария. Его, собственно, еще нет. Проспект, схема, экспликация - что угодно, но не литературный сценарий. Художественный совет утвердил тему и автора - Михаила Коцюбинского. И режиссера-постановщика Сергея Параджанова. А литературного сценария еще нет. Его нужно сесть и написать.

- Василий Сидорович, - подходит к нему вплотную обескураженный Параджанов. - Почему же вы не сказали об этом на художественном совете, а проголосовали, как и все, за сценарий?

- Потому что есть, как вы изволили утверждать, гениальное произведение Коцюбинского и есть режиссер, хотя в прошлом и не очень удачливый постановщик бездарных сценариев, для которого словно бы и написаны «Тени забытых предков». У меня такое впечатление, что и задумывались они именно для вас. Хоть Коцюбинский и не мог предположить, что когда-нибудь в Украине появится армянин, рожденный в Тбилиси, и возьмется экранизировать его произведение. Все это есть. И я люблю авансы, раздаваемые талантливым людям. Но литературный сценарий еще нужно создать, чтобы на съемочной площадке не дописывать да не переписывать диалоги на коленке, как у нас часто-густо случается. Не выстраивать перед кинокамерой внутриэпизодную драматургию, ибо иногда не на что наводить объектив оператору. Смешно сказать: двадцать восемь страниц! Разве ж это сценарий? В Москве его и читать-то не станут.

- Плевать нам на Москву! - взвивается Параджанов. - Я сам повезу туда сценарий, сыграю на всесоюзной коллегии весь фильм поэпизодно и сумею убедить комитет, как убедил вас и художественный совет.

- Эпизоды - это еще не фильм. Нужен не только объект, на который наводят камеру, а и сюжет, коллизии и диалоги, столкновение характеров и сами характеры. Где это все? Как монтировать отснятый материал? На какой сюжетной основе? Немедленно едьте к Ивану Чендею в Ужгород и поработайте как следует над сценарием до весенней натуры. А в Москву не стоит и потыкаться - там нас всех засмеют.

- Вот это песня! - оборачивается ко мне побледневший Параджанов. - Вы слышали что-либо подобное после утверждения сценария художественным советом? Что вы на это скажете, как будущий редактор фильма?

Я молчу. Земляку часто после хорошей выпивки попадает вожжа под хвост, и тогда с ним лучше не спорить. Но в данном случае возразить нечего и крыть нечем. Да и стоит ли оспаривать аргументированные и неопровержимые доводы и советы, которые, несомненно, пойдут на пользу и фильму, и самому Параджанову, всей будущей очень сложной работе.

- И в нашем, и в московском комитетах будут требовать полноценного сценария, помня ваши, Сергей Иосифович, предыдущие срывы и неудачи, - настаивает земляк.

- Плевать на эти комитеты и комитетчиков! Они ни хрена не понимают в кино! С таким автором и таким произведением, - вымахивает Параджанов перед нами томиком Коцюбинского, - я все воплощу в режиссерской разработке и сделаю фильм на «Золотого Льва»!

- Ого, - удивляется Земляк. - Замахиваетесь на Гран-при Каннского фестиваля? До Канн, голубь мой, далеко. А комитеты близко. Так что не стоит плевать. Не торопитесь плевать ни на Москву, ни на комитеты... Нам бы запуститься в производство. А там дело пойдет - есть все основания надеяться на хороший фильм, предполагать настоящий успех. А потому будем осмотрительны, толерантны. Советую вам не лезть на рожон. Будьте терпеливы и осмотрительны, чтобы не погубить эту чудесную тему, дорогой мой Параджанов. «Тени забытых предков» действительно соответствуют вашему художественному вкусу, видению и таланту. Вы доказали это своей предварительной экспликацией на художественном совете... Да и здесь вот: слушаем вас, смотрим на ваши артистичные выходки и фантазии, и перед глазами - яркое поэтическое кино. Чтобы его осуществить - поставить, снять и смонтировать как следует, нужно хорошенько поработать над сценарием, избежать провала. Мастеров завалить сценарий хоть отбавляй. Особенно в Москве.

- Помогите мне прорваться здесь, в нашем комитете, - умеряет свой пыл Параджанов. - А в Москве я как-нибудь прорвусь - там у меня друзья и однокашники: Чухрай, Тарковский, Алов и Наумов...

- Поможем, - вдруг добреет Земляк. - Хотя и здесь с этим недоноском, который вы представили студии, будет нелегко добиться утверждения. Так что настраивайтесь на серьезную работу и после утверждения в нашем комитете. С этой впопыхах слепленной заготовкой я сам не пущу вас в Москву на заведомый провал.

- Над сценарием больше работать не буду, - подхватывается Параджанов и принимается мерить комнату торопливыми шагами. - Место режиссера за камерой, на съемочной площадке! Будьте добры, приготовьте в сценарном отделе полноценный завершенный сценарий! И хоть за мной тянется шлейф неудачника из-за провала предыдущих фильмов, этой картиной я удивлю всех! - кричит он, остановившись перед Земляком. И затем совершенно спокойно и убежденно: - А кое-кого просто убью...

- Вот дьявол! - восхищается Василь и смотрит на меня, призывая в свидетели, так приветливо и ласково, как умеет глядеть один он на всем белом свете. - Убейте, Сергей, всех болтунов-«златоустов», всех «мастеров устного кинематографа», которые десятилетиями ничегошеньки не снимают сами, а пророчествуют вам уже сейчас, предрекают неудачу - шипят по темным коридорам, как змеи. От бессилия и зависти. Страдая творческой импотенцией. Никто из них не в состоянии разыграть замысел свой, как вы только что разыграли перед нами свои «Тени». Для этого нужен настоящий талант. Вы его продемонстрировали нам. И да поможет вам Бог, - Земляк с серьезным выражением лица крестит Параджанова, и взгляд его при этом торжественный и строгий. Ни тени юмора или лукавства. И ни малейшего признака опьянения. - Меня лично беспокоит в вашем замысле лишь одно: не слишком ли много драк в таком поэтическом фильме? Смертельный поединок Гутенюков и Палийчуков в горном ущелье сюжетно мотивирован: это кровная вражда родов. Во время этой драки знакомятся Маричка с Иванком, совсем еще дети. В кровавой потасовке гибнет отец Марички. А вот смертельный поединок взрослого, преданного Палагной Ивана с Юрою-мольфаром в корчме на бартках - нужен ли он? Не будете же вы снимать эти драки так эффектно и жестоко, как в американских боевиках? Поэзия ведь умрет...

- Не буду. Сниму отстраненно.

- Что это значит? - удивляется Земляк. - И как именно будете снимать? Объясните, пожалуйста.

- Еще и сам не знаю. Но драки останутся за кадром. Они нам действительно ни к чему. Буду снимать не их, а то, как они отразятся на судьбах героев, на их душевном состоянии. Понимаете? Какая-то метафора: крупные планы лиц на весь экран, какие-то аксессуары одиночества, мытарств, отрешенности. А звуковой ряд донесет динамику драки и жестокость враждующих родов посредством криков и проклятий, хрипов и стонов, звуков скрещивающихся в поединке барток, ржание лошадей и скрип ломающихся повозок. Звуковым рядом можно выразить все что угодно. Что ваша душа пожелает.

- В кино? - изумляется Василь. - В кино, брат, зрительный ряд, изображение - самое главное. А не звук. И вы это знаете лучше, чем я.

- Звук - тоже не последнее дело, - не сдается Параджанов. - Вот увидите, как на акцентированном ударе мольфаровой бартки полетят через экран красные, огненные, кровавые кони - предсмертное видение Ивана. Ибо что же поражает воображение крестьянина, что есть высшая мечта для него предсмертная, как не кони? Конечно, кони!

- Прекрасно! - восхищенный Земляк, сам безумно влюбленный в лошадей, обнимает меня за плечи, привлекая к своим радостям за Параджанова и его будущий фильм. - Вас ожидает небывалый успех, если сумеете снять это все так ярко и выразительно, как задумали и рассказали. Теперь бы только суметь! Сумеете?

- Сумеем, - уверяет Параджанов. - Юра Ильенко - гениальный оператор. А у нас еще будут какие художники! Манойло - закарпатский классик, не лишенный склонности к сюрреалистическим обобщениям, и Георгий Якутович, недавно отмеченный Золотой медалью на Всемирной выставке в Париже именно за гравюры к «Теням забытых предков». А музыка! Трембиты, флояры, лирники и ксилофонисты - все это донесет с экрана далекие гуцульские мелодии, неповторимые и дивные, как сон. - Параджанов трогательно и чисто имитирует грустную коломыйку, отзывающуюся в наших душах неуловимой и необъяснимой печалью. Мы ждем продолжения, но Параджанов резко обрывает пение. - Весь фильм у меня здесь, - показывает на сердце. - И здесь, - хлопает себя по лбу. - Какое счастье, что я режиссер! Это - великая профессия! Понял только сейчас, когда стал работать над «Тенями». Все важно: и художники, и актеры, и операторская работа. Но все решает, в конце концов, режиссер.

- Кинорежиссер! - уточняет Земляк, снова поднимая указательный палец перед самым лицом Параджанова. - По-моему, Саша, - склоняется ко мне, будто Параджанова и не существует, - вырисовывается чудесный замысел, свидетелями зарождения которого мы есть. Считай, что нам крупно повезло. - Он наливает темной, ароматной и сладковатой хванчкары по полному бокалу и обращается к Параджанову: - За успешное воплощение вашего замысла, дорогой Сергей Иосифович. За то, чтобы и над нашей киностудией взошло солнце настоящего успеха, достойного великого Довженко - вашего незабвенного учителя, имя которого обязывает нас всех... вы знаете и мы знаем, к чему. Берите, Сергей, да выпьем, чтобы дома не журились. Будьмо!

Беря свой полный фужер, Параджанов ненароком выплескивает вино на тщательно отутюженные брюки, новые с иголочки.

- Ради всего святого, - задумчиво говорит Земляк, - не расплескайте своего замысла. Вина можно долить. Замысла - не дольешь. Берегите, лелейте его. И, пожалуйста, не перегорите. Выйдите на съемочную площадку таким же вдохновенным, каким были в сегодняшнюю ночь.

- Не перегорю, - Параджанов грустен и сосредоточен. - И не расплескаю. В этом замысле вся моя жизнь.

- В монтажной, - напоминает Земляк, - будет особенно тяжело и сложно. Ибо само произведение Коцюбинского носит фрагментарный характер. А кино, разбитое на многие тысячи кадров, не терпит фрагментарности. Вы это знаете лучше меня. Смонтировать нужно так, чтобы фильм получился как бы высеченный из единой мраморной или гранитной глыбы. А это будет сделать нелегко. Ой, нелегко, голубь мой сизокрылый, дорогой Сергей Иосифович...

- Не пугайте. И не страшитесь сами. Главное - снять. А смонтировать? - Параджанов пожимает плечами и вздыхает. - Довженко все свои картины монтировал сам. Он - гений монтажа! Монтажеры только числились в его группах и значились в титрах. А монтировал сам, лично, ночами напролет. И нас научил в своей мастерской. Было бы что монтировать.

За окнами светает... Незаметно уплыла долгая зимняя ночь - своеобразная прелюдия к будущему фильму, и Параджанов прощается.

«Тени забытых предков» теперь знает весь мир: в Париже, на Елисейских полях, его крутят ежегодно по полмесяца с утра до ночи. Фильм не сходит с мирового экрана до сих пор...

В далеком Мар-дель-Плата в Аргентине на всемирном фестивале «Тени забытых предков» удостоились Гран-при и обрели всемирную славу. Их автора, режиссера-постановщика Сергея Параджанова на фестивале не было: не пустили как «невыездного» из-за строптивого и независимого характера. Гран-при «Созвездие Южный Крест» привез в Украину чиновник, принимавший там, в Аргентине, почести незаслуженно.

Гран-при «Южный Крест» миновал не только холостяцкую квартиру Параджанова, где по праву должен бы храниться, но и киностудию имени Довженко, где снимался киношедевр. Эта высокая награда даже не осталась в Украине - ее забрали в Москву!

Именно в тот самый день, когда донеслась и до нас эта радостная весть, когда она долетела до Киева и разнеслась по киностудии с быстротой молнии, стажер ВГИКа Роман Балаян врывается в кабинет директора на заседание художественного совета и кричит с порога:

- Гений моет полы!

Воцаряется тишина. Все долго молчат. Никто не удивляется, не смеется, не иронизирует. Ибо все знают: Балаян проживает в квартире Параджанова. Она не запирается и никогда не бывает без гостей и постояльцев: какие-то пассажиры, ожидающие пересадки, солдаты-отпускники, возвратившиеся раньше срока, командированные из других студий монтажеры - всем дает приют сам бесприютный и одинокий Параджанов. Вот и Балаян живет у него уже второй месяц.

Все члены худсовета понимают: речь о Параджанове. Это именно Сергей Иосифович моет с утра полы после каких-нибудь освободившихся зеков, переночевавших у него, или после многочисленных гостей.

Над головой Параджанова занесен меч преследования за то, что на премьере фильма «Тени забытых предков» в кинотеатре имени Довженко Иван Дзюба, Иван Свитлычный и Василий Стус перед началом просмотра заявили публичный протест против арестов интеллигенции и призвали людей, собравшихся в зале, к гражданскому неповиновению. Провидение наказало или уберегло меня, редактора фильма, от участия в этом протесте.

На Сергея, безусловно, пал дамоклов меч преследования, выразившегося пока что в запрете выехать на кинофестиваль в Мар-дель-Плата. На него же, одновременно, пала и всемирная слава. И признание. После триумфа в далекой Аргентине никого не удивила безоглядно-эпатажная фраза Романа Балаяна. Ее восприняли как должное.

После долгого молчания, которое понадобилось для того, чтобы осознать случившееся, тишину нарушил директор киностудии Цвиркунов.

- Что ты предлагаешь? - доброжелательно спросил он.

- Василий Васильевич, - просит Балаян, - пошлите уборщицу к Сергею Иосифовичу на квартиру. Это же немыслимо: после такого фильма, с такой всемирной наградой и признанием мыть полы!

Цвиркунов улыбается и молчит.

Вместо него к Балаяну обращается председательствующий на заседании художественного совета Василий Земляк:

- Проходите и садитесь, пожалуйста.

Балаян подходит и садится рядом с ним на свободный стул.

- Понимаете, дорогой Роман, в нашей стране даже после Нобелевской премии ни краснодеревщиков, ни даже уборщиц на дом не присылают. Это нужно осознать и запомнить на будущее. А Сергея не переделаешь и не переиначишь - он всегда будет мыть полы в своей квартире. И если вымоет кто-то другой, ему будет казаться, что сделано это не так. Ну, не так, как ему хотелось бы. Я завидую вам: вы произнесли самую парадоксальную фразу из всех возможных - «Гений моет полы!» Вам не занимать афористичности и оригинальности, Роман Балаян. Это вам пригодится в будущей режиссерской деятельности. Учитесь у Сергея - он сделает из вас настоящего мастера, и вы еще порадуете и нас, и его своими постановками.

Василь Земляк оказался пророком: Роман Балаян через много лет действительно станет знаменитым режиссером-постановщиком. Не менее знаменитым, чем Сергей Параджанов, и его тоже будет знать весь кинематографический мир.

Но «Тени забытых предков» останутся эталоном современного поэтического кино.