НЕ МОГУ, ТЕМ И ГОРЖУСЬ

Борьба с комплексами

Свобода, свобода, свобода... Она пришла в Украину уже давненько, если вести отсчет по возросшей за это время втрое скорости процессоров, а если сравнивать с историей Франции или США, то свобода наша всё ещё младенец. Но, однако, вот уже есть некоторая уже вполне «свободная» словесность. А вслед за ней и литературная критика. А следом и теоретические разработки. И стало ясно, что свобода, во всяком случае, означает осмысление каждого шага. Если таковое не по силам литераторам, то его дадут критики, а теория даст исторический горизонт и увяжет всё с мировым и европейским, как теперь модно говорить, дискурсом. Выпасть из контекста для учёного-гуманитария наступившей на нас эпохи означает крах профессиональной карьеры (при этом он, конечно, может стать когда-нибудь известным писателем, но коллеги-учёные его отринут наверняка). Для современного украинского литературоведения задача ещё сложнее: контекст нужно сшить, пристегнув его, с одной стороны, к Европе, что «совершенно необходимо», а с другой, хоть и не очень хочется, — к России. Со стороны Европы идеальный вариант предлагает Г.Грабович. Не только своими работами, но и прямым призывом к диалогу. Молчание украинского пространства уже перестало удивлять американского исследователя и само стало объектом исследования. И контекст молчания выявился. В целом неутешительный, так как основная его черта — борьба с комплексами, где «місце соцреалізму посів своєрідний гіперпатріотичний нацреалізм», а это уводит далеко от объективного и доброжелательного рассмотрения проблем. Государство, возникнув, проводит по земле черту и называет её границей. Литературный процесс лишён принципиально этой возможности, и очень многие этим недовольны. Украинцы Канады или россияне Украины без особого труда могут читать любую печатную продукцию на родном языке, где бы она ни была изготовлена. Англоязычным вообще благодать, но у нас свои проблемы. Что есть украинская (русская) литература? Что можно и нужно отнести к соответствующему литературному процессу? Полярных точек зрения, естественно, только две: а) точка зрения, соотносящая произведение с гражданством автора; б) соотносящая произведение с языком, на котором написан текст. И первая, и вторая позиции оставляют за бортом массу явлений культуры, но могут и сосуществовать. И тогда мы говорим об украиноязычной литературе Украины (России) и наоборот. А украинской (российской) литературой объявляется всё, что пишется и печатается достойного в пределах страны на любых языках. Собственно, только синтез этих позиций и является решением проблемы, подтверждённым развитием мировых литератур. Беда в том, что в период становления государства, в котором мы имеем счастье жить, эта вполне европейская точка зрения подвергается атакам со стороны ангажированных авторов, причём не важно даже, сознают они, что материал «заказан» или вполне добровольно и сознательно примыкают к крайним позициям. Всеми движут «благие помыслы». Г.Грабович правильно, как мне кажется, отмечает, что литературоведение, идя за процессом, показывает принципиальное «співіснування різних літератур», но как человек европейский совершенно не останавливается на первичном для Украины и на бытовом уровне вполне очевидном делении на русоязычную и украиноязычную.

Наши же «доморощенные» исследователи просто не способны, взяв за основу одну сторону, замечать другую. В этом одно из проявлений комплекса. Преодолеть же его желают способом определения «на глазок» ментальности произведения (автора?) (А.Кокотюха), или предполагают, что будет выработан особый вид суржика (М.Назаренко), или берутся «соревноваться с Вандербильдихой» (К.Родык). Надо полагать, у Андрея Кокотюхи есть точный перечень неоспоримых признаков, по которым поверх языка и географии можно идентифицировать произведение и автора и, главное, заставить других поверить в это. Мне лично «метод Кокотюхи» импонирует тем, что отныне книга, написанная на любом языке и в любой стране, после сравнения с «точным списком признаков» может быть признана украинской, а автор, даже если он слова «Украина» сроду не слыхал — украинцем.

Попытки проанализировать современную литературу на уровне языковом, когда совместно рассматривается литература России и Украины на русском языке (В.Сердюченко, Б.Штерн), или постановка вопроса о том, «чьи» Дьяченко, Курков и иже с ними (К.Родык, И.Андрусяк), видятся как продолжение борьбы за «советское» наследие на манер дележа ржавеющего черноморского флота, причём ржавое предлагается оппоненту, а себе оставляют тот же секонд-хэнд, но поприличнее.

Теория, которая нас спасёт

И теоретики не отстали от практиков литературоведения. Всё выше вздымается гора статей, в которых центральным является термин «имперская литература». Для нашей темы важно то, что под этим словообразованием понимают литературу от Петра и до развала Союза, написанную преимущественно на русском языке. Главное для теоретиков, принявших близко к сердцу «заказ» новорождённого государства — попытаться отделить «внутри» этого термина собственно украинскую литературу от имперской. Практическая же цель этой операции очевидна: в силу полиэтничности империи всё написанное на русском языке может быть после этого поделено на манер всё того же черноморского флота. Но есть и «маленькое препятствие». Желающий отделить от имперской литературы свою «рідну» просто обязан в научном плане указать место собственно русской литературы.

Не надеюсь кого-то удивить, но буду утверждать, что эти изыски полезны только как пример всё тех же комплексов и годны только для внутреннего употребления. А.Кокотюха может аплодировать этой теории. Она тоже собирается порадовать нас «точным перечнем», по которому будет поделено имперское наследство. Попался на эту удочку и К.Родык, практик-литературовед. Уже явно опираясь на теорию подобного толка, он «доказывает» невозможность определённого рода литературы в пространстве Украины («Невозможность Б.Акунина», «Зеркало недели», №37, 28 сентября 2002 г.). Пафос статьи странен и даже обиден, т.к. выпукло выражает всё те же комплексы. Мы этого не можем и не будем по пяти причинам, говорит автор статьи. А в конце бегло и неубедительно утверждает, что своё гораздо лучше. Главное, лучше потому, что не заражено имперской проказой и иронично, что от века было «нам» присуще, только народ у нас этого ещё не понял. Здесь в одном предложении можно обнаружить сразу две кляксы. Цитирую:

«Ирония вообще не может рассчитывать на всенародную любовь в тоталитарном обществе». А отсюда выводы, учитывая и контекст большой статьи: 1. Наше общество (государство), в отличие от современного российского, не тоталитарно. 2. В нетоталитарном обществе ирония может рассчитывать на всенародную любовь. Позвольте не поверить. Насколько я знаком с психологией, если не научной, то хотя бы друзей и соседей, почти сплошь украинцев, ирония ни в каком обществе не может рассчитывать на всенародную любовь.

Покаяние и балалайка

Обратимся непосредственно к теоретическому «обоснованию». Для примера вполне подходит статья О. Ильницкого («Критика», №3, 2000). Начиная статью стандартными камланиями с многократным употреблением магического слова «дискурс», украинский литературовед ставит ключевую задачу современной «русоцентристской» теории. По Ильницкому эта задача заключается в вычленении собственно национальной русской культуры из имперской культуры. Автор не может не заметить, что эта задача совершенно чужда русскому литературоведению. При этом он не замечает и того, что эта «проблема Шарикова» (отнять и поделить) поставлена им не потому, что существуют мифы российской идентичности, а связана с комплексами становления украинской самоидентичности. И корни этого комплекса уходят ещё в те времена, когда, боясь под давлением имперского окружения оную нарождающуюся самоидентичность утратить, пишущие на украинском языке старались всеми силами вытравить из текста и из души своей всё «не украинское». Естественно, что труднее всего было вымарать из сознания «русский след», слишком уж переплелись судьбы народов и литератур. Выработался метод отбрасывания всего, что «не своє». Конечно, это отторжение проводилось по субъективным критериям, но, к сожалению, стало расхожим моментом, принципиально противоположным тому, что характерно для русского менталитета. Автора удивляет, что россияне не желают вычленить из стихии русской литературы исконно-посконный «русский» элемент. Он желает привить свои комплексы соседям по земному шарику. Для убедительности Олег Ильницкий старается слить в одном определении проблемы литературы с проблемами имперского сознания. Он, возможно, и искренне полагает, что если не произвести вивисекцию по вычленению из литературы на русском языке исконно «русской», то и от имперского сознания не удастся избавиться. Комплексы одевают новые одежды, но связаны с ними всё те же старые надежды. А надеется автор на становление новой российской самоидентичности, которая должна пойти путём самоограничения и отторжения «не своего», т.е. путём типичной украинской ментальности колониальных времён. «Истинный» россиянин должен отказаться (почему?) от Чингиза Айтматова, Фазиля Искандера, Бабеля, Жванецкого, безусловно, от Гоголя в его «украинской» части и в перспективе от Пушкина как представителя африканской литературы. После чего, взяв балалайку и нечленораздельно мыча покаянные фразы, обращенные к бывшим братским культурам, он волен будет бродить по Карельскому перешейку в поисках уже географической идентичности.

Далее, оперируя всё тем же магическим словом «дискурс», он пишет: «Панівна позиція, яку посідали в імперії росіяни, давала їм змогу не тільки вибирати, що саме становитиме актив російської національної культури, але й визначати критерії та дискурс літературного канону з метою захисту своєї культурної гегемонії... и далі ... Гоголь стає «російським» завдяки лише єдиному факторові — його прийняла, залучила до себе російська імперська спільнота. «Росіянином» зробив Гоголя імперський дискурс, який був зацікавлений затвердити й зберегти таку класифікацію». Доказательства принадлежности Гоголя не только к русской культуре Ильницкий находит в беспощадной критике Гоголем России и российской действительности, в нежелании писателя осознать себя исключительно российским литератором, неослабевающем интересе и любви к Украине. Воистину волшебен этот дискурс, который сначала создаётся россиянами в качестве канона, а потом, как бы в благодарность, превращает бедного Гоголя в русского имперско-подданного, хотя тот отчаянно сопротивляется. В конце статьи О. Ильницкий занимает более прагматическую позицию, которая, по его мнению, требует признания наличия во времена Гоголя «окремішньої української культури, що виражала себе засобами російської мови, культури, яка з, одного боку, служила українській громаді, а з другого — проектувала себе на імперію, впливаючи на життя етнічних росіян». И далее финальные выводы статьи.

1. Во времена Гоголя украинская и русская идентичности находились в стадии формирования, как и соответствующие культуры (нации?).

2. Далее «русская самоидентичность» была поглощена «имперской», а остальные формировались под влиянием имперской идеи («...побудова російської ідентичності на основі імперської поліетнічної культури»).

3. Несформированность русской идентичности того времени обосновывается тем, что она обогащалась за счёт других зарождающихся идентичностей (автора, конечно, интересует прежде всего украинская).

Выводы статьи дают многочисленные поводы для вопросов. Я не знаю общепринятого соотношения терминов «национальная идентичность» и «ментальность», но мне хотелось хотя бы узнать: каким образом определить, что национальная идентичность уже сформирована? И если сейчас национальные идентичности (российская и украинская) уже сформированы, то каковы шансы их изменения в желаемом автору направлении? Западные исследователи, как с сожалением отмечает автор, не спешат начать делить русский пирог. Надо полагать, большинство из них вполне отчётливо понимают, что способность русской самоидентичности обогащаться, вовлекая в свою сферу явления иных культур, выраженные средствами русского языка, является не признаком несформированности, а родовым свойством русской ментальности, русской национальной самоидентичности, русского понимания универсума.

Избавление от комплексов как задача

Хуторянский принцип в теоретическом литературоведении нам предлагают как несомненное свойство всех и каждой культур и литератур без исключения. Верно, что во времена Российской империи и Союза, государственная машина эксплуатировала и развивала эту интегрирующую способность русской самоидентичности, создавая у отдельных представителей основной нации и целых социальных групп имперские амбиции, но это верно для любого государства, где государственным языком объявлен только язык титульной нации. Для полиэтнического государства очень важна «коммуникативная» способность «главного» государственного языка. Поэтому несомненно будет поощряться и приветствоваться отражение культуры любой нации в титульном языке. Обратное тоже верно. Государство хочет транслировать свои ценности на всей территории. Я бы предпочёл вообще говорить в данном контексте не об «империи», а о полиэтническом государстве или пространстве. В вопросах политики разница между империей и демократией огромна, но в вопросах культуры она менее очевидна. Возможна и демократия с имперскими амбициями по отношению к культурам меньшинств. И индейцы в резервациях об этом знают хорошо. И новорождённое Украинское государство тоже велосипеда не изобрело, — объявило титульным язык самой большой этнической группы, хотя были и другие решения.

Итак, приняв за основу влияние государства на «подведомственные» культуры, мы приходим к выводу: развитие этих культур может быть замедлено вплоть до остановки на некоторой стадии, искажено, вплоть до полного исчезновения. Неблагоприятные и благоприятные условия способны влиять на культуры и соответствующие литературы и вне «имперского» подхода. Например, влияние на нынешнем этапе англоязычного мира и американских ценностей вполне может трактоваться как имперское, а потуги наших звёзд эстрады к пению и плясу на английском языке, как попытку вписаться в «дискурс». Наши учёные давно знают простую истину: чтобы тебя заметили, нужно публиковаться на английском, хорошем английском! Дети Украины и России, уехавшие «туда», назад не вернутся или приедут англоязычными, и причина не столько в культурном превосходстве Запада, сколько в общеизвестной разнице в уровне жизни.

Вернёмся к К. Родыку и его пяти невозможностям. Совершенно правильно отмечая элементы имперского мышления, вмонтированные во многие современные произведения российских и пишущих на русском языке авторов, он хочет свести их успех у читателей преимущественно к «ностальгии по империи». И тогда первая невозможность «доказана». Процветающий в душах российского читателя имперский архетип у Родыка приобретает черты монументальности и генетической укоренённости в полном соответствии с теориями О.Ильницкого. Странно только, что наш украинский читатель тоже «выбирает Акунина», но по этому поводу «не стоит переживать», надо только подождать «взросления Украины».

При этом за бортом «невозможности» остаётся другая, а может, и основная пружина читательского интереса — качество текста. Именно поэтому во второй части статьи К.Родык внушает читателю: у нас пишут не хуже, даже лучше, но о другом. Но примера массового интереса хоть к кому-нибудь из «україномовних» авторов привести не может, т.к. недоказанное отсутствие желания жить в сильном и могучем государстве — всего лишь одно из многочисленных отсутствий, которые не создают хотя бы одного маленького присутствия. Эти временные отсутствия объявляются ещё четырьмя «невозможностями», после преодоления которых обязательно процветут «наши» неакунины. Самая экзотичная из них — отсутствие украинской аристократической литературы. Из текста статьи следует, что собственно на самом деле имеется в виду не аристократическая литература, а целый пласт культуры, включающий скульптуру, архитектуру, живопись и даже мелкую пластику времён расцвета империи. Но, может быть, правильнее говорить о том, что талантливое перо Акунина привлекло внимание читателя к этим историческим явлениям? И тогда «невозможность №2» оборачивается просто констатацией творческой слабости, неспособностью найти в прошлом и настоящем нашей страны хоть что-нибудь достойное внимания широкого читателя-современника. Кожелянко здесь и пример, и очень слабый паллиатив. Остальные невозможности, кроме последней, на самом деле есть простое следствие неразвитости книжного рынка, т.е. могут вполне перейти в свою противоположность и стать возможностями. И только последняя невозможность вполне реальна и непобедима — Акунин уже есть! И попытка создать его дубль подобна задаче создания украинского классического балета. Украинский читатель выбрал его, но не из-за ностальгии по империи, как полагает К. Родык, а потому, что он пока лучше, чем «оригинальные продукты наших мастеров».

И не доказано самое главное: принципиальная невозможность имперского мышления в Украине. Да и как это доказать, если пути взросления неисповедимы, а политика нашей державы непредсказуема. И получается, что ничего не доказано, просто упомянуты пристойные книги украинских авторов, т.е. совершена обыкновенная рекламная акция, замаскированная под точку зрения, сдобренную всё теми же комплексами.