Назад, на Тральфамадор

Весть о смерти Курта Воннегута легкой и стремительной зыбью пронеслась по миру. Короткие абзацы на новостных сайтах, крохотные, хотя и многочисленные телесюжеты, в унисон несколько вальяжных комментариев о «конце» какой-то очередной «литературной эпохи». Вот и все.

Написал 19 романов, столько-то рассказов, пьес, эссе. В 1943-м пошел добровольцем на Вторую мировую, в холодную арденнскую зиму отбился от своих и попал в плен. Был в Дрездене, когда город, в котором не было немецких войск и военных объектов, за одну ночь уничтожила союзническая авиация. При этом погибло то ли 30, то ли 40 тысяч мирных жителей. Такие дела.

Воннегут, которого держали в подвале мясокомбината с романтичным названием «Бойня №5», выжил. Помогал убирать трупы с улиц и из бомбоубежищ, пока сами немцы не поняли, что это пустая трата времени, и не принялись их сжигать огнеметами. А Воннегут задумался, почему такая долгая эволюция и такая изощренная наука помогают людям только в одном — точнее сбрасывать взрывчатку на головы женщинам и детям. Пока мужья этих женщин и отцы этих детей охраняют фабрики, на которых промышленным образом уничтожают других людей. Когда Воннегут принялся задавать эти вопросы в своих романах, его назвали писателем-абсурдистом.

Вторая мировая война, собственно, и породила американский литературный абсурдизм. До этого, даже после опыта Первой мировой, в Штатах было много всяческого авангарда, но абсурдизм оставался исключительно европейским блюдом. И вот Вторая мировая дала ей Хеллера и Воннегута. Первый — пилот бомбардировщика, который как раз занимался тем, что сбрасывал взрывчатку с огромной высоты и возмущался — почему все хотят его убить? И немцы, которые палят из зениток. И собственное начальство, которое отправляет его в эти сумасшедшие экспедиции. Второй — пехотинец-военнопленный, который смотрел на все это снизу. Наверное, надо побывать в шкуре «пушечного мяса», чтобы понять абсурдность войны. Независимо от того, кем потом придется стать — удобрением на чужих полях или нобелевским лауреатом. Важно, что это прививка на всю жизнь. Какой бы жизнь эта не оказалась долгой, продуктивной и со стороны вполне достойной и счастливой. Хотя Воннегут под конец публично досадовал, что был бы убит тогда юнцом при высадке союзнических войск в Нормандии, — не пришлось бы «иметь дело со всем этим дерьмом».

Среди критиков популярно писать об «атеистическом пессимизме» Воннегута. Как будто хаос и безумие на земле, которые он привычно, а под конец — брюзгливо — хаял, запрограммировал кто-то в небесной канцелярии. Впрочем, когда самого Воннегута спросили о самых счастливых минутах в его жизни, он ответил так: «Лет десять назад мой финский издатель привез меня в одну маленькую гостиницу — там неподалеку район вечной мерзлоты. Прогуливаясь, мы нашли заледеневшую спелую чернику. Она оттаивала во рту. И было такое чувство, словно кому-то где-то хочется, чтобы нам нравилось тут, на Земле». Такой вот безбожник.

По всей видимости, Воннегут никогда не был звездой первой величины в Америке. Во всяком случае, обогретый критиками и Нобелевским комитетом Гор Видал удивился, узнав о популярности Воннегута в постсоветских странах. Он предположил не без яда, что Воннегутовы творения сильно выигрывают от перевода на русский. Самому Видалу, видимо, переводы помогли меньше. Во всяком случае, в наших широтах его не спасли ни критики, ни премия. Что же касается Воннегута, то и критиков, и Нобелевский комитет понять легко. Слишком мало пафоса. Слишком много насмешки… Слишком много боли — но не той, которую любят критики, а той, которой они по-человечески боятся. Боли за порогом терпимого, в том диапазоне, в котором она уже — бесчувствие.

Жить Воннегуту под конец, кажется, осточертело. Все чаще и все чернее он шутил об особенностях старческой физиологии. Ворчал о «недобросовестной рекламе» на пачках сигарет, которая обещает курящему скорую кончину, — он, видите ли, дымит как паровоз и разменивает девятый десяток. Во второй половине восьмидесятых он даже совершил попытку самоубийства. Смесь лекарств и алкоголя подействовала совсем не так, как он думал. И через несколько недель он уже насмехался над неудачным суицидом. Такой вот веселенький человек был покойный.

Отвращение к жизни, настойчивое цитирование «жизнь — небольшая потеря» выглядело бы дешевым позерством. Отвращение как жизненная позиция — это весьма рискованная почва для литературы. Большинство авторов, ступив на нее, скатываются до циничного трендежа и чернухи. Не так с Воннегутом.

Может, потому, что подкладка его текста — сплошь автобиография, лишенная к тому же излишнего драматизма. Автобиографично, в общем, все. Не только отсчет трупов — «печеных Гензелей и Гретелей» — в стертом с лица земли Дрездене, но и пребывание на планете Тральфамадор — такие себе планы на жизнь после смерти. Конечно, в каком-то смысле любая литература автобиографична — все так или иначе транслируют в своих текстах свой опыт. Кто-то пишет о последней любви, кто-то о первом сексе — все так или иначе выдавливают гной из подсознания, приводя критиков в восторг. Воннегут пишет о том же. Но самое ужасное начинается как раз тогда, когда он пишет о любви и сексе, которые кажутся совершенно уж противоестественными на фоне обычного, привычного, местами сильно надоевшего мирового катаклизма.

Курт Воннегут умер. В этот день над Вьетнамом бушевал тайфун. Сколько-то погибло при теракте в Ираке и не только в Ираке. Взято в заложники и уничтожено. Погибли от несчастного случая. Застрелены в уличных столкновениях. Такие дела. Родилось, впрочем, больше, чем умерло. Интересно, кому повезло больше.

«Ну, не будет никаких водородных бомб, так смерть-то все равно никуда не денется. А что такое смерть? Прекращение жизни. И ничего больше. Смерть — это ничто. Зачем же так тревожиться да нервничать?»