НАПРАСНЫЕ СЛОВА…

На состоявшемся в феврале Берлинском международном кинофестивале Украина выглядела наиболее прилично из всех бывших «республик советских». В официальной программе Берлинале, то бишь в конкурсе и «Панораме», присутствовали только наши фильмы — «Второстепенные люди» Киры Муратовой и короткометражка студента Киевского театрального института имени И.Карпенко-Карого Тараса Томенко «Тир». Кстати сказать, Муратову очень любят в Германии; сейчас вот она приглашена на фестиваль «goEast» — фильмов Центральной и Восточной Европы в Висбадене. Да и в Берлин ее картину брали в конкурс, однако продюсеры не гарантировали готовность копии. Жаль…

«Тир» получил приз — как лучший короткометражный фильм «Панорамы». Последняя, кстати, программно ориентирована на поисковое кино, фильмы, что-то обещающие в плане эстетики, киноязыка. Чем-то удивил Томенко жюри, состоящее из трех западноевропейских профессионалов… 10-минутная картина рассказывает о беспризорном мальчике, наведывающемся в тир. Для него это нечто праздничное, внебытовое, возможность выпасть из тяжелого повседневья. Хотя в итоге получается, что и сюда тащит он накопившуюся ненависть к людям, усталое презрение к ним. Потому и убивает старика (Виктор Полищук), работающего в тире.

Черно-белое кино. Снял бы в цвете, на «Кодаке» — не было бы этого эффекта, не отразилось бы в экранном зеркале жутковатое социальное дно и маленький человечек, упорно пытающийся выжить. Только звериного в нем больше, в человеке он видит опасность для себя, и отсюда жестокость.

Картину Муратовой ожидали с нетерпением. И она, мне думается, не разочаровала. Хотя некоторым показалось, что режиссер повторяется. По большей части те же, что и в предыдущих двух лентах («Трех историях» и «Письме в Америку»), исполнители (правда, здесь практически нет профессиональных актеров). Похож и материал — пестрый и диковатый пейзаж современной жизни, с которой постоянно съезжает крыша. Где слова теряют смысловую оболочку и превращаются в шум. Все перевернулось и никак не уложится заново…

Ну, смотрим. Некий доктор (Сергей Четвертков; он же и автор сценария, в работе над которым принимали участие также Муратова и художник фильма Евгений Голубенко) беседует с двоюродной сестрой умирающего от рака человека. Это происходит на шикарной вилле, за кадром слышны религиозные песнопения: видимо, отпевают больного. Жить ему всего ничего, начинается агония. Доктор берет в руки энциклопедию и зачитывает сестре статью об агонии. Слов там много, но все они как-то отскакивают от животного ужаса происходящего. Брат, брат умирает — какие тут слова? Но сыплются они из толстой книженции, набитой типографскими знаками.

Затем доктор путешествует по дачному поселку, который почти сплошь состоит из недостроенных особняков. Это «новые русские» и «новые украинцы» все никак не выстроят новую жизнь. Никак эти кирпичи не складываются… Доктор вступает в беседу с неким господином. Разговор о смерти. Собеседник признается, что не может посочувствовать умирающему, хоть и понимает, что надо бы. Тут же, почти встык, мы видим и слышим перебранку двух соседок: одну из них обеспокоил дальний крик (быть может, человека убивают?), а второй на это плевать — у нее ребенок спит и это единственная реальность для нее. Маркировка муратовского стиля — автоматическое произнесение одних и тех же слов, словно произносит их не человек, а заводная кукла (недавно один из московских киноведов, Олег Аронсон, обратил внимание на похожесть этого приема с системой звукоречи у Гоголя: язык, которым могли бы говорить марионетки; отмечу, кстати, использование подобного приема в спектакле В.Фокина «Старосветская любовь» по повести того же литературного классика).

Далее события развиваются стремительно. Доктора почти силком затягивает к себе в дом некая молодая женщина, Вера (Наталья Бузько, которая не только играет, но еще и поет). Якобы муж забуянил, хочет все поджечь. Укрощение расхулиганившегося субъекта заканчивается печально. Доктор вынужден констатировать смерть. Ну, а от трупа положено избавляться, что и пытаются сделать Вера и доктор. Разумеется, это у них не получается — вступают в силу законы эксцентрической комедии (таскание человеческого тела, едва рожденного или уже мертвого, прием архистарый). В итоге труп прячут в шкафу и доктор в панике исчезает.

На следующий день он появляется снова. И обнаруживает, что труп ходит себе по недостроенной вилле (живописные полотна пристроены здесь прямо на мешках с цементом), играет мускулами и даже бреется. Доктор счастлив, он даже внезапно констатирует полное соответствие клишированных слов и реального физического состояния: от счастья и вправду кружится голова. Только недолго. Оказывается, это близнец трупа, а не оживший мертвец. В крайне расстроенных чувствах доктор исчезает. Он, представитель самой гуманной профессии, оказывается убийцей, пусть и невольным.

Появляется настоящий хозяин виллы, Жан (Жан Даниэль, тот самый, который в «Трех историях» столь впечатляюще изобразил гомосексуалиста). Близнец (Николай Седнев) служит у него телохранителем, или же хранителем тела. Нужда в таком занятии очевидна: у крутого Жана есть враги. Одного из них, некоего Буля, необходимо уничтожить. Собственно, Буль уже находится в багажнике машины и его следует только пристукнуть. Но хранитель тела не поддается на уговоры. Зачем убивать связанного человека? Жан разъясняет. Потому что Буль — гад. Когда-то они работали в одной школе — Жан читал русскую литературу, рассказывал о муках Раскольникова, допоздна проверял тетрадки. А тот служил физкультурником — тискал девочек и трахал директрису во время «окон». Да, у него такой график был: урок — окно, урок — окно… Жан про муки человека, убившего старуху-процентщицу, а тот обходился безо всякой надстройки — на уровне «базиса» трудился, удовольствие получал. Вот и не вынес Жан, вот и понесла его жизнь… И — возмездие: пока беседовали, Буль испустил дух.

И доктор, и недавний проповедник высоких истин теперь в убийцах. Все слова и истины оказались ненастоящими. Гоголь, Достоевский в ауте. Маленький человек не выносит зрелища роскоши обыденной жизни, выстроенной на телесных усладах. Он тоже хочет попробовать. И пробует. А чужая жизнь, чужая душа имеют одно только измерение — телесное. Тело, правда, сплошная мерзость. Мы видим Веру, таскающуюся с трупом, и какое-то животное мужеского полу, которое открывается ей голым. Ни дать ни взять — мохнатая обезьяна. Чуть позже авторы продемонстрируют обоснованность такого предположения. Мы видим мужика, у которого любовный роман с настоящей обезьяной. Их объятия, поцелуи взасос. Чувства той «женщины» подлинны, не фальшивы. А вот когда Вера целует мужчину, то лишь потому, что хочет от него чего-то конкретного. Животные и растения таки лучше людей. Подростка, ранящего дерево, урезонивают: «Нельзя, нельзя убивать деревья. Можно только плохих людей…». И тут же ножичком выкалывают глаза Алле Пугачевой — той, что на рекламном плакате.

Вере помогает Миша (Филипп Панов). Он сумасшедший, из дурдома, который находится как раз напротив почты, где и трудится женщина. Время от времени мы видим, как сумасшедших ведут на прогулку… Вера и Миша таскают сумку с трупом вместе. Потом сдают ее в камеру хранения. Номерок Миша постарается присвоить — для своей коллекции. В ней всякая всячина — знаки эпохи, так сказать. Когда пойдут титры, окажется, что авторы и себя записывают в ту коллекцию повредившегося умом человечка. А стало быть, и все мы там.

Труп при получении багажа окажется живым. В подобной эксцентриаде подобное не выглядит чудом. Нормальная вещь: живое и мертвое переходят одно в другое. Вот только душа, идеальное куда-то испарились из этой жизни и все никак не находятся. Слова ничего не ухватывают, не фиксируют никакой реальности. Сплошная обманка. Вокруг слишком много людей, выглядящих механическими куклами, живыми марионетками. И все неустроено, недостроено, все на мешках с цементом громоздится. Чем это все кончится, такая вот жизнь?

Смешной фильм, задающий несмешные вопросы. Здание гуманистических традиций рухнуло, крыши нет, и неба что-то не видно тоже. Того самого неба, которое так же поражало воображение, как и запропастившиеся куда-то нравственные законы…