МНЕ ЖИЗНЬ ПОДАРИЛА ВСТРЕЧИ С ПОЭТОМ

В первые я услышала фа-

милию Ильи Сельвин-

ского во время войны, ранней весной 1945 года. Жили мы в Шатуре под Москвой, и я училась в седьмом классе. Я с детства очень любила стихи, знала их великое множество, читала на школьных утренниках и сама пробовала писать (даже в газете печатала свои «опусы»). Сестра, которая была старше меня на пять лет и поощряла мой интерес к поэзии, уже вернулась после эвакуации в Киев и поступила в университет. Она посылала мне стихи, которые ей понравились, и я их моментально заучивала (благо память была хорошая), а потом зачитывала ими своих друзей.

Однажды она прислала мне стихотворение Ильи Сельвинского. Оно называлось «Я это видел» и начиналось так:

Можно не слушать народных сказаний,

Не верить газетным столбцам,

Но я это видел. Своими глазами.

Понимаете? Видел. Сам!..

В нем рассказывалось о расстреле евреев в Крыму. Но киевляне восприняли его, как описание трагедии в Бабьем Яру (тогда уже были написаны об этом стихи Ольги Анстей и Людмилы Титовой, русских девушек, остававшихся в оккупированном Киеве и тоже видевших все «своими глазами», но пройдут десятилетия, пока эти строки дойдут до читателей). Поэтому стихотворение «Я это видел» в Киеве ходило по рукам, его переписывали, заучивали, так оно пришло ко мне.

С тех пор я повсюду искала стихи Ильи Сельвинского, многое знала наизусть даже до того времени, когда мне подарили его книжку тридцатых годов.

Шли годы. Я жила стихами, изредка публиковала их, иногда показывала профессиональным поэтам, которые по-доброму ко мне относились, но даже в мыслях не могла представить себе знакомство с Ильей Сельвинским.

Он казался мне недосягаемым, хоть поэт и литературовед Лев Озеров, хорошо относившийся ко мне, не раз предлагал познакомить меня с Ильей Львовичем.

Однажды (кажется, в 1966 году) я прочитала в «Литературной России» статью Льва Озерова об Илье Сельвинском. Называлась она «Стоит ли мечтать о бессмертии». Мне она очень понравилась, как и стихи, приведенные в ней.

Приехав вскоре в Москву, я посетила Льва Озерова, который в то время отдыхал в Доме творчества в Переделкино. Я сказала, что мне очень понравилась его статья, и увидела, что он почему-то помрачнел. Затем он очень настойчиво стал уговаривать меня пойти с ним в гости к Сельвинскому. Признался, что его статья вызвала шквал критики в адрес Ильи Львовича: ведь это было время, когда в штыки принималось каждое отступление от прямолинейного атеизма. Он сказал, что после того, как некстати выступил со статьей, ему неудобно идти к Сельвинскому, которого он считает своим учителем, но ненароком подвел, а вдвоем со мной ему будет легче. Я не поддавалась на уговоры. Тогда Лев Озеров выпустил «тяжелую артиллерию». Он сказал, что Илья Сельвинский тяжело болен и что я себе не прощу, если не увижу его.

От своего друга поэта Леонида Вышеславского, тоже дружившего с Ильей Львовичем, я знала о его болезни, о том, как он тяжело переносит все ограничения, которые наложили на него врачи (иногда, каюсь, он мне читал эти письма, темпераментные и горькие, в которых встречались остроумные и злые эпиграммы в адрес Союза писателей), и последний довод Озерова стал решающим.

Всю дорогу я так волновалась, что плохо помню, как мы подошли к даче.

Я в молодости особенно любила два стихотворения Ильи Сельвинского: «Охота на нерпу» и «Баллада о тигре».

Лев Адольфович позвонил, и двери открылись. В дверях стоял немолодой человек в полосатой пижаме, показавшийся мне похожим на тигра (это впечатление усиливали седые усы и свирепое выражение лица, обращенного к моему спутнику. Впервые увидела Льва Озерова таким растерянным. Илья Львович произнес ледяным тоном:

- Лев Адольфович, как вы могли!..

Потом взгляд его упал на меня, прятавшуюся за спину Озерова, и он несколько смягчился, заканчивая фразу неожиданно:

- Как вы могли прийти с дамой, не предупредив меня заранее!

Он впустил нас в квартиру, попросил подняться на второй этаж, а сам удалился. Через несколько минут вышел к нам в сорочке с распахнутым воротом.

Лев Озеров познакомил нас, сказал, что я с детства его поклонница. «Амортизатор» сработал, но Сельвинский все еще ворчит. Говорит, что сейчас «в моде» совсем иные поэты: Евтушенко, Вознесенский, Ахмадулина. Я возражаю. Рассказываю, что когда Юнна Мориц была исключена из литературного института и вернулась к родителям в Киев, мы часто виделись. Однажды я спросила, что могла бы сделать, чтобы ей было приятно. В ответ услышала: «Подари мне свою книгу Ильи Сельвинского, мне очень хочется иметь его «Улялаевщину!» И я с грустью рассталась с книгой, которая была мне дорога.

Было видно, что Илье Львовичу очень польстил мой рассказ. Юнна Мориц уже тогда была одним из интереснейших поэтов молодого поколения.

Зашла речь о современной поэзии, и Сельвинский совсем «оттаял». Я прочитала прекрасное «антикультовское» стихотворение Павла Антокольского, которого он не знал. И Сельвинский его высоко оценил. Поэтому, когда он попросил меня прочитать что-нибудь свое, я прочитала юношеское стихотворение, рассказывающее о моем детстве. Сельвинский одобрил две строчки:

И в книгах «врагам народа»

Выкалывались глаза.

Но больше читать не попросил, хотя Лев Адольфович сказал ему, что мои стихи хвалила Ахматова. Зато он рассказал о грандиозном замысле новой исторической поэмы (к сожалению, я тогда еще не научилась записывать после встречи с поэтами их слова, а теперь из памяти многое ушло). Потом, просматривая его шеститомник, вышедший посмертно, я не нашла даже намеков на эту поэму)...

Мне очень хотелось услышать его стихи в авторском исполнении, я долго просила его что-нибудь прочитать. Наконец, поняв, как это для меня важно, он прочитал «Охоту на нерпу». Чувствовалось, что из-за эвфиземы легких изменился диапазон его голоса, и все же это было незабываемое чтение! С тех пор эти стихи звучат во мне голосом автора.

Его милая жена Берта Яковлевна пригласила нас к столу. Я до неприличия глазела на нее; ведь она была героиней лирики Сельвинского, так любимой мною!

Мы собрались уходить, хозяин вышел проводить нас до калитки, и тут он рассказал, какие неприятные последствия имела статья Льва Озерова. Оказывается, у Сельвинского в двух издательствах выходят книги. И вот после статьи его пригласили в обе редакции и потребовали, чтобы он снял все стихи о бессмертии, как религиозные...и тогда я поняла всю силу боли поэта и обиды на своего ученика, который, видимо, на мгновение забыл, в какой стране мы живем...

Я не переписывалась с Ильей Сельвинским, но часто вспоминала эту встречу. В октябре 1967 года я создала клуб поэзии, в котором собрались молодые поэты и просто любители поэзии. Разумеется, много рассказывала им об Илье Сельвинском. Как раз тогда отдельной книгой вышла автобиографическая повесть Ильи Львовича «О юность моя!», и члены клуба установили очередь на нее.

Лев Адольфович писал, что состояние здоровья у Сельвинского ухудшилось, тревожился о нем.

Декабрь в том году стоял особенно морозным. И вдруг Леонид Вышеславский сообщил, что в Киев вместе со своей семьей приехал Илья Сельвинский: в театре им. Леси Украинки должна была состояться премьера спектакля, оформленного его дочерью-художницей. Мне было особенно приятно услышать, что Илья Львович пригласил меня к себе в гостиницу.

Наверно, я поступила не совсем разумно: вместо того, чтобы пробыть наедине с ним несколько часов, я пришла вместе с четырьмя наиболее одаренными членами клуба поэзии. Оправдывает меня лишь то, что мне хотелось сделать им подарок на всю жизнь: подарить живого Сельвинского. Мы принесли с собой огромный альбом клуба… Илья Львович с удовольствием беседовал с ребятами, как говорится, «был в ударе». Чувствовалось, что он соскучился по общению с молодыми поэтам, тем более, знающими и любящими его творчество.

В наш альбом он записал, может быть, чрезмерно категоричные слова, но ребята от них были в восторге и запомнили навсегда: «Поэзия отличает человека от животного, даже если это животное с высшим образованием»,

Через день он уезжал в Москву вместе со своей семьей. На вокзале был поэт Леонид Вышеславский. Со мною пришли ребята из киевского клуба поэзии. Мороз был нестерпимый. Илья Сельвинский стоял на перроне, держа за плечи своего внука. Я вручила ему большой букет белых хризантем, он, видимо, был растроган…

Вскоре Лев Озеров посетил его в московской больнице. Заговорили о Киеве. Лев Адольфович, бывший киевлянин, сказал, что его приглашают приехать в Киев, но он туда не поедет из-за очень неприятной обстановки в городе. Сельвинский возразил: «Но в Киеве сейчас горит светлячок: это клуб поэзии». Лев Озеров сообщил мне об этом в письме.

А 22 марта 1968 года Илья Сельвинский скончался…

Я послала вдове поэта Берте Яковлевне письмо с соболезнованием, и мы стали переписываться.

В клубе поэзии готовился вечер памяти Ильи Сельвинского, я сообщила об этом его семье. Незадолго до этого вышла большая пластинка стихов Ильи Львовича в его исполнении, и Берта Львовна прислала мне ее. Вечер у нас получился очень интересный, но больше, чем все выступления, запомнилось потрясающее чтение стихов поэта, его голос, которого забыть нельзя.

Клуб поэзии давно уже называется «Родником», в октябре минувшего года ему исполнилось тридцать лет.

А 22 марта нынешнего года исполнилось тоже тридцать лет, но уже со дня ухода замечательного поэта двадцатого века Ильи Сельвинского.