Любить пересмешника. Валентин Гафт: «Эпиграмм на Путина не будет»

Гафт намедни вынужденно «поселился» в поезде Киев—Москва. Поскольку регулярно заглядывал в нашу столицу, снимался здесь в какой-то чепухе (где еще сегодня могут проявить себя выдающиеся артисты?). Картина называется «Че Гевара». И корпит над ней некий молодец из столичного Театра драмы и комедии. Гафт играет в этом необязательном кино обаятельного дедулю… В общем, мне все понятно. Да и не об этом речь.

На подходе (точнее, на подъезде) к Киеву премьерный спектакль театра «Современник» — «Заяц. Love story» в постановке Галины Волчек. Вот там у Гафта — не проходняк, а ролище. Почти два часа на сцене только он и Нина Дорошина: теперь уж, извините, «старики» «Современника». Они вдвоем и разыгрывают историю о том, как снова встретились два одиночества, как развели у дороги костер, да вот костру разгораться не хочется… (далее — согласно сюжету песни В.Кикабидзе).

Вот об этой работе Гафт говорит взахлеб. И по сугубо художественной причине загнать артиста в «формат» трафаретного интервью («А что в вашем творчестве априорно?..» — «А не пошли бы вы…») в ресторане гостиницы «Днепр» не представляется никакой креативной возможности.

Так что если… Если вы обожаете этого пересмешника в «Гараже» или «Небесах обетованных». Если в страшном сне не можете забыть две его роли в «Мастере и Маргарите». Если уже ваши внуки увидели этого дядю под Новый год в «Чародеях»… И если до сих пор язык щекочут старые эпиграммы («Клубника в сметане — Доронина Таня», или «Как столб относится к собакам, так отношусь я к критикам-писакам»)… Тогда, полагаю, поймете меня и… прочтете.

«У Бортко — мой провал»

— Не спрашивайте… У Борт­ко — мой провал. Я болел тог­да. У меня не было сил даже озвучивать этот сериал. Поэтому… что говорить? А у Юрия Кары — в его «Мастере», который был снят почти двадцать лет назад, — есть хорошие вещи. Но и они какие-то бессвязные…

— Откуда вы знаете, что они «есть»? Вы разве видели картину?

— Видел. Ее показывали на закрытом просмотре во время Московского кинофестиваля. Причем глубокой ночью.

— А что же они тусуются с этим фильмом и никак народу не покажут? Боятся чего-нибудь? «Гнева» Михаила Афанасьевича, может быть?

— А тусоваться интереснее. Сама история вокруг «Мастера» — уже навязчивая тема. Что это за обманчивая иллюзия: чем больше запрещают, тем больше хочется того, чего там нет… Если фильм плох, то никакой запрет и никакая мистика ему не помогут.

— Режиссеру Каре в последней картине «Королев» (этот фильм в Украине едва ли не на «Оскар» мечтали выдвинуть), уж точно это не помогло бы. Полный провал.

— Обидно. Я же у него снимался в нескольких лентах. Помимо «Мастера» — «Воры в законе», «Пиры Валтасара». В последнем Берию играл, если помните.

— Вот сыграли вы Берию когда-то. А сейчас сидите и на телевизор коситесь, а там Саакашвили с соотечественниками сражается. Вот ведь ирония истории.

— Просто жуть! Кажется, что вокруг только сумасшедшие! Какие-то люди-марионетки, которых дергают за веревочки кукловоды. Ну да Бог с ними. Лучше о театре...

— О «Зайце…» Волчек?

— Вы пьесу-то знаете?

— Да, ознакомлен.

— Но там же от пьесы Николая Коляды мало что осталось.

— Не потому ли некоторые рецензенты заявили, будто «Гафт сыграл сам себя».

— А артист и играет только себя! Причем всегда. И никогда не бывает никаких «перевоплощений»!

— Ну как же? Разве новые содержания не изменяют старую «форму»?

— Меняется форма. Меняются обстоятельства. Но таких чудес — «он стал совершенно другим человеком!» — не бывает. Любой актер играет только себя.

— Но хоть иногда играли «не себя»?

— Всегда себя. Только в разных обстоятельствах. И в этом истина.

— Великий критик Кугель, возможно, возразил бы: и истина — лишь форма грима.

— С великими, как вы говорите, спорить не буду. Но я, например, недавно отказался от того, что «не мое». Должен был играть Великого инквизитора у Камы Гинкаса. По Достоевскому. Но отказался. Хотя Кама приходил ко мне домой, мы начинали репетиции. Впоследствии там сыграл Игорь Ясулович. А я не смог. Не осмелился поднять руку на Господа Бога. Хотя, говорят, Брук этот же материал поставил замечательно: пол, коврик, актер сидит, спектакль идет… И прекрасная постановка! Без всех этих телевизоров и другой режиссерской оргтехники. Гинкас, кстати, несколько раз предлагал мне работу. «Черного монаха» предлагал. И Машков предлагал сыграть в «Номере 13» — но тогда я себя плохо чувствовал…

«Нина Дорошина — гениальная актриса»

— Почему появились ваши авторские вставки в пьесе Коляды? Галина Борисовна настояла?

— Она — инициатор спектакля. И она убедила нас в том, что — это можно играть.

— Она проявила в этом вопросе настырность?

— Она не настырная. Она хозяйка. Это мы настырные. Но я поверил. И начали мы репетировать с ней еще на Кипре. Она, конечно, подыгрывала, читала текст за героиню. У гостиницы «Меридиан» на зеленой травке при жаре черт-те какой, на лежаках — так начинались первые репетиции. Там произносили первые слова из пьесы. Но сразу же застряли на первой фразе — на целую неделю!

— Что ж за фраза роковая, на которой вы так долго застряли?

— «Старая зайчиха, здравствуй!» Там речь о немолодых людях, которые когда-то были близки, играли в театре «зайчиков». А теперь он — электрик, а она по-прежнему где-то что-то играет. Галина Борисовна возбудила мою фантазию. И мы стали придумывать пьесу, которая далека от текста Коляды. Хотели сыграть то, что чувствует каждый человек — простой, сложный, примитивный даже. Видите ли, какая штука, жизнь ведь постоянно оставляет в нас свои следы. Запах детства, аромат утра, ощущение вечера. Это как сигналы, как знаки. И каким бы ты ни был — всесильным или ничтожным, эти запахи и знаки никуда не уходят. Это как первое возбуждение. Как первое вожделение. Проходит жизнь, но это остается. И свою сценическую историю мы решили посвятить тому, что ... «между» слов… Вот они говорят, говорят, говорят… А между словами — «нечто». Неуловимый запах воспоминаний. Если это удается прочитать, то каждый зритель и обнаружит то, что ему кажется важным и близким. С другой стороны, в последнее время привыкли издеваться над текстами: упрощать сложные и усложнять простые. А сама жизнь сложна в самых простых вещах! Вот об этом и думали. И потом Нинка Дорошина… Это же гениальная артистка! Ге-ни-аль-на-я!

— Вы, наверное, первый человек на Земле, который вслух говорит подобное об этой прекрасной актрисе, которую и помнят-то, в основном, лишь по «Людк, а Людк!» из фильма «Любовь и голуби»?

— Я не встречался раньше с ней на сцене. Хотя в одном театре много лет. А вы что, это пишете разве?..

— Ну…

— Ну ладно… Нинка же была любимой женщиной многих замечательных людей — Олега Ефремова, Олега Даля. И она, в общем, не скрывает тех своих увлечений и драм. Она искренняя в этом.

— Но для СМИ она закрыта.

— Она фантазерка большая! Замечательный преподаватель училища Щукина. У нее прекрасные ученики. Когда Нина выступает по поводу каких-либо внутренних ситуаций в театре, сразу понятно, что это мудрый человек. На репетициях она выполняет все сходу. Говорят, будто я тяжелый партнер. Но у меня с ней рядом даже мысли не возникало: «Ты не то делаешь!» Не только из уважения к этой великой артистке.

— Вы опять первым в истории называете ее уже «великой артисткой»!

— Думаю, первым ее так называл Ефремов. Так называл ее и Меньшов. Но на Нине «величие» не сказывается. Она скромно живет со своим котом в маленькой квартире. Ее муж — осветитель в театре. Она отказывается от тысячи денежных ролей в сериалах (а ей постоянно предлагают). У нее отсутствует «часть жизни» — некоторые важные внутренние органы. Но она назло всему живет и одержима тем, что делает. И никакой славы, по-моему, ей не нужно.

— Вы с такой влюбленностью говорите о своей партнерше… Вроде бы это и не ядовитый Гафт, а Петрарка…

— Да она потрясающая!

— Так почему же более десяти лет ее не занимали в репертуаре «Современника»?

— А спросите об этом у Галины Борисовны… Сейчас не будем говорить, сколько нам лет — а мы уже почти 100-летние старцы… И играть это можно было раньше. Но Нина настолько богата своей личной судьбой, она столько раз прожила то, что мы сегодня рассказываем на сцене, что как истинно большая актриса она играет про жизнь, ведомую ей самой.

Пьеса называлась «Старая зайчиха». Я предложил другой вариант — «Заяц. Love story». Все согласились.

«Зачем смотрел я ахинею эту?..»

— Были спектакли, когда зал оставался абсолютно глух к вашей с Дорошиной «love story»?

— Глух не был. Но были спектакли, когда мы друг друга вытягивали. Некоторые люди говорили, мол, что это за примитив такой, а подайте-ка нам что-нибудь из светской жизни!.. Вот пусть идут и смотрят Оффенбаха! А эту историю надо внимательно слушать. После спектакля никто не уходит, посмотрев всю эту… фигню... Появилась рецензия Инны Вишневской. Она пишет: «Как нужен этот спектакль на фоне изобретательных режиссерских изысков, которые ломают пьесам хребты…»

— Но ведь в том же «Современ­нике» немало хребтов поломали. И Шекспиру, и Остров­скому. Да только вас почему-то на помощь не зовут молодые режиссеры-травматологи. Не доверяют разве?

— Я не видел в нашем театре ни «Грозу», ни «Антония...». Посмотрел относительно недавний спектакль «Полет черной ласточки» — об «отце народов». И посмел сказать Игорю Кваше: «Старик, дочь Сталина когда-то считала, что есть на свете только один артист, который больше других похож на Иосифа Виссарионовича, — это ты… Так вот… Очень хорошо, что она не видела твой спектакль…» Кваша обиделся!

— Я думаю!

— Но никто из молодых «экспериментаторов» удочку мне не закидывает. Хотя и сам знаю, что мог бы приплыть к ним… в ведро. У Римаса Туминаса должен был играть «Пляску смерти». Не состоялось. И в «Горе от ума» (этот спектакль Туминас выпускает в нашем театре) не занят. Хотя при встрече я прочитал Римасу эпиграмму про «Горе». Ему понравилось, сказал: надо бы вставить в программку. «Зачем смотрел я ахинею эту? Где был мой посох, где моя сума? Как началось, я закричал: «Карету!» И раньше Чацкого сошел с ума!» Но это безотносительно к спектаклю «Современника». Это о спектакле Плучека в Театре сатиры. Когда-то мы были с Галиной Борисовной в Прибалтике в санатории «Сосны». Вдруг в лифте спускается Плучек с женой и бросается на меня: «Как вы могли такое написать! Я не дурак! Я не дурак!» Потом возникло иное озарение на тему «Горя». «Зачем напрасно тратить в споре миллион терзаний на пустяк? Отсутствие ума — не горе. Сам постановщик был дурак!»

Хотя жалею, что не занят у Туминаса. Он ерундой не занимается. Он не только прибалтийский, он — европейский режиссер.

— Что вы хотите сказать: прибалтийский — значит «желчный», «антирусский»?

— «Прибалтийский» — в том плане, что вот «мы такие маленькие, а потом как докажем!» Маленькие, но, дескать, мы «перестраиваемся!» И все это от усилий доказать, что «мы уже не маленькие!» Черт его знает, может, они такие гениально-ущербные, вот только мы не можем это осознать? Вы это тоже пишете?..

— Валентин Иосифович, совсем недавно вы Фирса сыграли в «Вишневом саде». Причем, говорят, даже Париж на ушах стоял, когда вы выходили на сцену. Увидели Париж — и покорили, значит?

— Я играл в «Вишневом», когда мне было лет 35. Тогда в спектакле «Современника» была занята Таня Лаврова (Раневская). А Лопахина играл Фролов. Вот сейчас вспомнил Лопахина — и сразу о Высоцком подумал... Он грандиозно играл на Таганке! И Женю Урбанского вспомнил, моего однокурсника. Он еще студентом тоже играл потрясающе, неистово. И великий Евгений Евстигнеев у Трушкина фантастически играл, но уже Фирса (это вообще лучший спектакль Леонида Трушкина и Тани Ицыкович). У нас в театре один актер, который играл Фирса, умер. А у другого артиста на этой же роли — рак горла… Вот и предложили войти в «Вишневый сад» Галины Волчек — это редакция 1997 года. А мне всегда нравилась эта маленькая роль старенького человека.

— Не такая уж и маленькая. Дело же не в объеме текста.

— Мне кажется, в тот первый раз я сыграл хорошо. Помню, по дороге в театр, увидел на руинах дома старую дворнягу, которая блудила и скулила. Прихожу к Волчек: «Вот он — Фирс!» Галя говорит: «Ты прав. Только собака должна быть благородной породы». А теперь я подумал, что бы можно было еще к нему дорисовать: чтоб больше внимания ему досталось. И не забывалась сама ситуация — продажа сада…

— Валентин Иосифович, не намекаете ли на старую байку уже в связи с Фаиной Раневской?

— Это о том, как Раневская, узнав, что Вертинская репетирует в «Вишневом», заявила: «После этого я меняю фамилию!»?

— Нет-нет… Другое. Когда ту же Фаину Георгиевну в свое время пригласили на «Вишневый» в «Современник», а Раневская сходу парировала: «Волчек продаст этот сад еще в первом акте!»

— Не могу сказать, что это правда. Но на уровне легенды — очень даже может быть. Так вот на этот раз в «Вишневом» я придумал себе проходы. Фирс не то чтобы больной человек, просто дух из него вышел... Он — солдат. Он не знает ни прошлого, ни будущего. Он знает только свой век. Это человек с юмором. Но главное для него — молчание. Потому что верно служит и любит свою хозяйку, Любовь Андреевну Раневскую. Но Фирс чувствует, как смерть приближается. Как пес это чувствует… У него уже и проходы другие, иные движения. Он смотрит на Раневскую влюбленными глазами, разрешает себе присесть перед ней, поцеловать руку, как собака…

«Анатолий Эфрос часто плакал»

— Так действительно Париж принял вас восторженно?

— Я же не составляю «рейтинги аплодисментов»! Хотя что значит «хорошо принимали»?.. Я помню свои ощущения после «Трех сестер» в Художественном театре, когда играли Тарасова, Степанова, Еланская. После того спектакля стояла гробовая тишина! А чему хлопать-то? Аплодировать тому, что ты три часа так мучился и так страдал? Уже потом — после тишины — мало-помалу раздавались редкие хлопки. Позже — аплодисменты. Но эти аплодисменты были похожи на реквием. Не как сейчас зачастую — «Ура, ура! Вы к нам приехали! Наконец-то! Мы видели вас в кино, а теперь вы здесь!» — тогда было иначе. Это было состояние, которое просто не позволяло громко аплодировать. И после «Трех сестер» Немировича-Данченко подавленные люди выходили из театра словно из Мавзолея Ленина. Зрители просто не разговаривали... Мне было тогда лет 18. И МХАТ был моим любимейшим театром. Там играли мои любимейшие артисты. Ничего более великого я не знаю. И уже не узнаю. Люди существовали тогда в зашоренном идеологически закрытом обществе. А чеховский текст и гениальная игра актеров — все это было словно отдушиной.

— А разве не отдушина — уже сегодня — замечательная игра актеров в насквозь заидеологизированных советских пьесах, когда на телеканале «Ностальгия», вдруг посмотришь, как Евстигнеев или Ефремов играют «Заседание парткома» — чудовищную пьесу Гельмана?

— На днях на НТВ — очень поздно — показали МХАТовскую «Школу злословия» Шеридана. После этого уснуть не мог. Андровская, Яншин. Я поразился не только их глубине актерской, но и удивительному ритму, чувству жанра. Спустя десятилетия рассматриваешь это как драгоценности. Наблюдаешь, как сверкают они в свете сегодняшнего дня. Как они молчат! Как играют сложнейшие сцены! Вот потому и вспомнил о «Трех сестрах». В том спектакле, конечно, не было протеста против советского времени, но там было внутреннее «инакомыслие».

— А вы полагаете, сейчас достойная академическая версия тех же «Трех сестер» — не «инакомыслие» разве? В контексте «сломанных хребтов»?

— Не знаю. Я сегодня редко хожу в театры.

— Ведь вы же сами когда-то были заняты в «Трех сестрах» — у Анатолия Эфроса?..

— Я должен был играть Соленого. Но ни разу эту чеховскую роль не сыграл. Спектакль запретили. У многих спектаклей Эфроса трудная судьба, об этом известно. А у меня была любимейшая роль в одном из спектаклей Анатолия Васильевича — «Обольститель Колобашкин» по пьесе Радзинского. Эта постановка тоже погибла под бременем запрета. Но только после тех репетиций я впервые для себя понял, зачем вообще пришел в эту профессию. Эфрос для меня открылся тоже с Радзинского. Со спектакля «104 страницы про любовь» в Театре Ленинского комсомола. Я был тогда потрясен. И решил работать только с этим режиссером. И уже через Льва Дурова попытался с ним познакомиться. Анатолий Васильевич меня встретил: «Покажите что-нибудь из «104 страниц…» Я показал. Эфрос зарыдал. Он действительно плакал. Он часто плакал. Хотя в профессии он был жесткий человек. Но слез не стыдился.

— А сегодня режиссеры плачут?

— Галина Борисовна не плачет. Хотя нет… Плачет, наверное?

— Сильная женщина плачет у окна?

— Ну уж не знаю где…

«Ольгу Яковлеву хотелось задушить на сцене»

— Почему в связи с Эфросом вы порой так нелицеприятно говорите о его любимой актрисе — Ольге Яковлевой?

— Потому что она любила больше себя в искусстве, чем искусство в себе. И потому что была «командиром». Мы играли «Отелло» — и я на самом деле хотел ее задушить. Прямо на сцене.

— Но в «Тане» же у вас удивительный лирический дуэт?!

— В «Тане»?! Да у Эфроса был первый инфаркт на этой картине! Со мной разговаривали свысока: вот так сядь здесь, мудак эдакий… При этом она была замечательной артисткой. Того времени. Плюс Эфрос. Без Эфроса это краска, которой уже и не знаешь где мазнуть. Это сложная история — Эрос—Яковлева. Это отдельная книжка.

— И вы ее пишете?

— Нет, не пишу. Я прочитал то, что она обо мне написала в своей книге «Если бы знать…» Ничего оскорбительного не написала. Заметила мимоходом, мол, в театре были другие артисты, а Гафту не нашлось места. Я же должен был играть в «Женитьбе» Эфроса. Спустя много лет Анатолий Васильевич подарил мне свою книжку. Знаете, как подписал? «Самому интересному типу из всех типов, которых я знаю». Это было уже незадолго до его смерти.

— Когда в труппу «Современника» пригласили Смехова и Филатова — довольно агрессивных оппонентов Эфроса, как вы к этому отнеслись?

— Это был высокий поступок Галины Борисовны. Потому что эти актеры тогда не видели себя на Таганке. Ни туда, ни сюда... Да, они были против Эфроса. И «Современник» их взял. Они даже играли здесь что-то.

— Но ведь они причиняли боль Эфросу своими поступками, своими грубыми выходками.

— Им не нравилось на Таганке у Эфроса. Они были «детьми Любимова». Я же Анатолия Васильевича очень люблю. Для меня этот человек много значит. Но Эфроса-то больше не было… Не было! А жизнь продолжалась. И мне нравилось работать с Га­линой Борисовной. И сейчас нравится. Она всегда толчок правильный дает. И ты уже двигаешься в правильном направлении. У нее потрясающая женская интуиция.

— С Галиной Борисовной у вас были периоды «молчания», скажем так?

— Молчания? Ну и молчи себе сколько угодно! От нее надо брать. Надо слышать, что она говорит. На том же «Зайце» я видел, с каким удовольствием она приходила на репетиции и как ей хотелось работать с нами.

— У вас в «Современнике» заметен «конфликт поколений»? Вроде на первом плане — Чулпан Хаматова, даже Марина Алек­сандрова. Но и отцы-основатели вроде в тень уходить не собираются.

— У нас в театре нет никакого конфликта поколений. Возможно, еще Олег Николаевич Ефремов в момент создания «Современника» что-то предусмотрел? Вот удивительная история: Ефремов же всегда был против Советской власти, а Советская власть его обожала...

— Да где же «против»-то? Идео­логические советские пьесы ставил одну за другой. Почти всю лениниану переосмыслил! Зачем сочинять, Валентин Иоси­фович?

— Ну, во всяком случае, он был внутренне против и часто говорил об этом.

— Но это разные вещи. Какой-то кукиш в кармане.

— Да, но как ни странно, его гражданственность многое определяла. И поэтому «Современник» состоялся. Только уже во МХАТе он не поставил ни одного хорошего спектакля. И, кстати, именно Ефремов пригласил меня в «Современник», когда я играл графа Альмавиву в «Женитьбе Фигаро» в Театре сатиры.

— Это правда, что впоследствии Александр Ширвиндт полностью сканировал ваш рисунок образа и даже глазом не моргнул?

— Позвольте мне ничего не говорить о Ширвиндте?

— О’кей!

«Если бы Ефремов не завалил Художественный…»

— …легенда об этом спектакле до сих пор сохраняется в Театре сатиры. Я даже сам удивляюсь! А Ширвиндт… Он талантливо скучал всю жизнь. А сейчас его талант потерян. И сам он такой скучный стал... Зато он потрясающий тамада! Но этот театр теперь уже и не эстрады, и не комедии, и не трагедии. Они все это понимают. Но ведь люди теряют годы, проведенные рядом с ним. А отказаться от этого он не может. Вялый, скучный, циничный человек, которому абсолютно все безразлично. И не оттого, что он такой безразличный. Таланта нет. Мне так кажется. Он умный, конечно. Но этого мало, чтобы руководить театром.

— Мы вообще-то о Ефремове…

— Олег Николаевич, увидев меня в «Фигаро», пришел за кулисы Театра сатиры: «Давай, переходи к нам!»

— Через дорогу то есть? От «Сатиры» до «Современника» — два шага было на площади Маяковского?

— Раньше меня в «Современник» не принимали. Та же Галина Борисовна сказала, что я «наигрывальщик». Ефремов же сказал тогда: «Беру тебя в театр не потому, что ты хороший артист, а потому, что о тебе хорошо говорят». А было время, когда я звонил Игорю Кваше и просил у него места на спектакли — хотя бы на ступенечках. И он эти места давал — на ступенечках… В то время из «Современника» ушел Миша Козаков — и меня ввели в «Чайку» на роль Шамраева. Я стал интересоваться у Олега Николаевича: а как играть? Но так как в трезвом виде я не встречал его года полтора, найти ответ было непросто. Наконец, он ответил: «У тебя один подтекст, что бы ты ни играл... И он выражается просто: «Да пошли вы все…».

— По-моему, проницательно схваченный «подтекст»?

— По-моему тоже. Еще великий Евстигнеев мог одним словом выразить, «как играть». Это в свое время касалось «Обыкновенной истории» по Гончарову. Он говорил: «Играй репризно!»

А Олег Николаевич… Не могу сказать, что это мой любимый режиссер. Не могу… Если бы Ефремов не завалил Худо­жественный, то не было бы наглости уже у «новых» режиссеров вести себя так, как они сегодня себя ведут. Потому что Художественный оставался бы критерием. А не стало критерия — какой спрос-то? С чем сравнивать? Когда был Немирович-Данченко, то даже эстрада была другая. А Ефремов завалил Художественный. Он разогнал театр, который стал медленно умирать — каждый день по человеку… У них разрывались сердца! Во многом виноват алкоголь. Это ни для кого сегодня не тайна. Я же был влюблен в него еще студентом. Потом — уже в Художественном — что ни спектакль, то дерьмо! С моей точки зрения. А я все смотрел! Совершенно жуткие спектакли.

— По-вашему, только пьянство виновато?

— Да кто его знает? Вот Алексей Дикий тоже пил. Но спектакли были какие! То, что я скажу сейчас, возможно, покажется занесенным мечом… Но, извините, Ефремов никогда не был большим артистом… «Три тополя» — это обаятельно, замечательно. Но там и Доронина, и Лиознова. А посмотрите сегодня другие его картины — их десятки… Что осталось-то? Когда-то Доронина «поспорила» с Ефремовым, чей МХАТ будет лучше. И вот теперь, спустя годы, еще неизвестно, чей же театр оказался лучше...

— Да вроде известно... Стоит посмотреть, как блистательно Доронина сегодня играет «Вассу Железнову». Да и ефремовский МХАТ давно другой, просто МХТ, без «А» — зато с Олегом Табаковым, который к вам очень благосклонен — на телеэкране.

— Мы же учились вместе! Один курс Школы-студии МХАТ. Табаков, Женя Урбанский, Майя Менглет, я… Когда мы выпускали курсовой спектакль «Деревья умирают стоя», я играл старика, а Олег — молодого мерзавца. Табаков всех смешил. И даже выходя на сцену, я не мог сдержать смех. Педагог Комиссаров мне говорил: «Вы смешливый! Вы не можете быть артистом!» А я отвечал: «Это я на вас без смеха смотреть не могу!» После этого меня и решили выгнать из школы-студии. А это четвертый курс! Тогда Табаков обил все пороги, но отстоял меня. Правда, у нас был один конфликт… Мы оба были влюблены в Майю Менглет, которая прославилась ролью Тони в картине Ростоцкого «Дело было в Пенькове»…

— Парней так много холостых, а она любила женатого…

— Мне тогда отказали! А Олегу Павловичу, по-моему, нет… Ну да что там — Майя сейчас в Австралии, она по-прежнему прекрасно выглядит. Табаков МХТ руководит. А вот Женьки Урбанского нет… Ему 75 исполнилось бы. И вспоминать о нем нужно чаще. Некоторые говорят, вот, дескать, «Коммунист» — это же партийный кинозаказ! Да если бы все были такими коммунистами, как это сыграл Урбанский, то я с чистой совестью был бы только за коммунизм! Без размышлений! Мы с Женькой были большими друзьями. До тех пор, пока он не стал много сниматься, много ездить…

— А к вам слава пришла позже, чем к другим однокурсникам?

— Что значит «слава»? Вы называете «славой» массовое узнавание? Это уже не слава. Это значит — примелькался. А в кино — да, позже других пришли какие-то заметные роли.

— Валентин Иосифович, разумеется, не к месту сейчас расспросы о вашей частной жизни, о том, как обустраиваете быт в новой квартире вместе с Ольгой Остроумовой и ходите ли за покупками… Вы лучше скажите: видели Остроумову в «Мадам Бовари»? На мой взгляд, это был просто потрясающий ее спектакль в Театре Моссовета.

— Как она хорошо играла! Какое это было дивное ощущение: будто ты проходишь сквозь книгу, сквозь кино, сквозь спектакль. Она излучала на сцене свет... Думаю, это действительно ее лучшая роль. Но так получается, что Ольга вообще-то дома никогда не говорит о театральных работах. У нее это внутри. Для нее эти темы закрыты. Она даже другим запрещает об этом говорить.

— С ее сыном Мишей вы нашли общий язык?

— Миша учится на высших режиссерских курсах. Учится нелегко. Он очень интеллектуальный молодой человек и много знает о кино, о театре. Но иногда нужно избавляться от этих «знаний». И заниматься своей собственной природой. Иногда нужно отдаваться ощущениям, а не знаниям. Я об этом ему иногда говорю. Миша теплый человек, я его люблю. Я вообще люблю Олиных детей...

...Только у них есть папа, которого они считают гением. И он на них очень влияет. А так как я — не гений, то уже этому «гению» с радостью посвящаю эпиграммы. Да, конечно, можете записывать! Когда-то пришел в их дом и увидел два портрета режиссера Михаила Левитина — этого гения. Это были работы художницы Сельвинской. Тогда и написал: «Нет, я не гений! Не ревную! Все это вздор! Вы вызываете во мне совсем другое чувство… Нет, вы не бывший муж, не режиссер… Вы — произведение искусства!»

И еще эпиграмма на заданную тему: «Пусть всех обманывает, пусть… Ведь ложь его, как чудотворство. И даже генетическая грусть в нем, как врожденное притворство».

— Про Левитина лихо. Даже объяснимо… А вот про Путина, к примеру, ничего не сочинили за последнее время?

— Эпиграмм на Путина не будет. Просто у меня хорошее отношение к нему. Это я вам могу сказать совершенно искренне.

— А к Жириновскому?..

— У меня есть на него одна эпиграмма. Довольно злая. И не для печати. Хотите, чтобы прочитал? Хорошо, тогда, наконец, выключите этот свой диктофон…

Личное дело

Валентин Гафт родился 2 сентября 1935 года в Москве. Как сам впоследствии признавался, жил в «бандитском районе». После окончания школы поступил в Школу-студию МХАТ. С 1957 года работал в разных театрах. А с 1969-го в «Современнике», на сцене которого играл в спектаклях «Кто боится Вирджинии Вулф?», «Трудные люди», «Ревизор», «Уйди, уйди», «Пигмалион», многих других. Дебютом в кино стала эпизодическая роль в картине Михаила Ромма «Убийство на улице Данте». Впоследствии большую популярность актеру принесли работы в фильмах «Семнадцать мгновений весны», «Здравствуйте, я ваша тетя!», «Гараж», «О бедном гусаре замолвите слово», «Чародеи», «Гонки по вертикали», «Забытая мелодия для флейты», «Небеса обетованные», «Сирота казанская». В последнее время снялся в заметных сериалах «По ту сторону волков», «Мастер и Маргарита».