Львиная доля. Богдан Ступка разбил «зеркало русской революции»

На днях в Киеве появился непафосный спектакль, на который без сомнений и суеверий приличному зрителю не грех сходить во второй или даже в третий раз. Эту постановку без напряженных душевных мучений можно также рекомендовать для «элитарного досуга» кому-нибудь из приезжих — из Москвы или Санкт-Петербурга. И после просмотра хотя бы глаза от гостей-друзей не будешь воровато прятать.

«Лев и Львица» — возобновление относительно недавней работы Киевского Молодого театра уже на сцене Национального театра имени Ивана Франко. Но это не римейк, не «новая версия». А совершенно другой по настроению, наполнению и смыслоощущению спектакль со старыми мизансценами и декорациями (режиссер — Станислав Моисеев, художник — Владимир Карашевский).

В роли Льва Толстого — Богдан Ступка. В роли Софьи Андреевны — Полина Лазова.

Сейчас не хотелось бы в развесистых подробностях возвращаться ко «Льву…» с прежней пропиской в Молодом. У того спектакля, очевидно, были свои доброжелатели. Были и заклятые недруги. И один из них — автор этих строк. Пьеса американки украинского происхождения Ирэны Коваль о бурных семейных взаимоотношениях «графьев» Толстых, конечно, не самый пограничный предел драматургического графоманства… Однако калорийная игра Ступки, неоднозначное художественное решение (Карашевский), собственно, «мифологемная» скандальная тематика — все это и вызывало щекотливый «филологический» интерес. Ну, как же, в спальню графа пробрались, а затем наследили на белых простынях!

Но если шесть лет назад, на «первой премьере», с чем-то можно было даже согласиться, то тогда же не представлялось никакой возможности принять хотя бы на веру совершенно невежественную (с моей точки зрения) трактовку образа Софьи Андреевны — сиятельной супруги гения, незауряднейшей дамы своего времени.

Протестный «вопль женщин всех времен» должен был тогда заглушить сугубо истеричные поползновения сценической графини, которую режиссер и актриса несправедливо выставили сущей фурией… Какой-то мстительной эринией (в красных одеждах)... Или же развязной шоу-бизнесовой проказой.

Нет и еще раз нет! И «я так вижу!» — не проходит. «Видь» себе, сколько влезет, если занимаешься инсценировкой похождений сказочных персонажей Лады Лузиной, к примеру. А здесь — не фантом. И не фантик какой-то. А живая (документальная) и очень трудная человеческая доля. Пожалуй, драматичнейшая судьба из сонма всех известных писательских жен.

...Судьба, в которой было и пять пудов любви, и шесть пудов предательств. И миллион иллюзий, и тринадцать детей (пять умерло еще в младенчестве). И еще шестнадцать лет возрастной супружеской разницы, и никем из биографов не учтенное количество подлостей от великого Льва Николаевича, сознательно подсунувшего перед свадьбой будущей жене свой «развратный дневник», а затем периодически устраивавшего серийные домашние «свистопляски» то с авторскими правами, то с обольстительными крестьянками.

...И никакая — даже самая экстремальная — «трактовка» не оправдает бессмыслицу, будто бы только Лев Николаевич в этом ненадуманном сюжете — фигура страдательная, а Софья Андреевна, понимаешь, палач, стерва etc.

Дневники самой графини надо бы читать внимательней. Хотя и в них — неоднозначность. И немало внешней позы (словно бы писала с прицелом на последующую публикацию). И все же там больше искренних женских переживаний — о Левушке своем, о потерях бесконечных. О любимом сыне Ванечке, так и не дожившем до семи лет — и ангелом улетевшим на небеса.

В «новом старом» спектакле — уже у франковцев — вроде бы все про то же… Да не то. Откуда я знаю, может, режиссер стал мудрее? Или актриса пережила какую-нибудь личную драму? Нам об этом не ведомо.

Но вот постановка, которая зазывно начинается с залихватских частушек (о скандалах в графской семейке распевают двое ведущих — они то скоморохи, то иные ряженые в действенной ткани), медленно, но правильно перетекает в другое русло. В очень чувственное, философское, безжалостно-эмоциональное... И на волнах этого течения — словно бы два равноценных «баркаса». Или же два одиноких «рыбака», у каждого из которых вроде свой отдельный берег, но в то же время — одно течение, одна судьба.

Он разрушает ее своими «иллюзиями». Она изничтожает его своей нетерпимостью. Но оба... прорастают друг в друге. Актеры играют почти на равных. Играют в «одну игру». На одну сверхзадачу.

И в сумраке сценической ночи вдруг прорезается проблеск режиссерского послания — трудно любить человечество, но порою еще труднее любить… человека.

Спектакль наконец обретает полифоничную жанровую аранжировку, а также внутренний смысл и баланс. Поскольку оба-то — половинки трагической целостности. И даже шоу-бизнесовая сценографическая бутафория — стробоскоп, зеркала, снегопад из фольги — кажется весьма оправданной уместностью. Так как любой эффектный «декор» (уже по принципу контраста) — лишь искусственная мишура рядом с живой человеческой болью, ретранслированной очень хорошими актерами.

И, слава Богу, нет в новой-старой истории кого-то «правого», а кого-то «виноватого» — жертвы или палача — «оба хороши», и им не жить друг без друга (сколько раз граф собирался удрать из дому — а вот сразу-то и не решился…).

В спектакле Моисеева ход событий повернут «вспять». Как в известном фильме «Необратимость» Гаспара Ноэ. От конца — к началу. От станции Астапово, где умирал писатель, — ко предсвадебной встрече в доме Берсов. Не новый, конечно, но очень действенный прием. Попросту мазохистский принцип, когда, отмотав жизнь назад, еще трагичней ощущаешь, что уж действительно ничего не вернешь и ничего не исправишь... И кто мог представить, что трепетная Соня «потом» станет хозяйкой, «наседкой», истеричкой, личным секретарем. И не очень счастливой матерью и женой.

Полина Лазова, кажется, сохранила основные элементы своего прежнего сценического костюма — то же вызывающее красное платье (и даже нижнее белье). Только, представьте, нет в этом пошлого экстатичного самопоказа. И нет никакой вымученной эстрадной нарочитости. Потому что актриса играет: а) «представление о графине» (какой ее в то время и рисовал в своем воображении российский обыватель — как «красную тряпку» для Льва); б) очень личностное — даже болезненное — ощущение чужой женской доли.

Правильно, господа артисты, чаще надо вспоминать про вечное: играя злого, ищи, где он добрый, а играя умного, ищи, где он глуп. Я, например, совсем не уверен в том, что праправнучка Толстого, шесть лет назад восхитившаяся молодежным «Львом» (и заявившая после премьеры, будто «все так и было»), абсолютно во всем права... Вроде она диктофон подсунула под диван своим славным предкам, в жизни которых была ведь не только война, но и мир… Зато я искренне уверен в том, что в творчестве актрисы Лазовой — после возвращения «в одну и ту же реку» — начинается некая новая судьбообразующая глава в артистической карьере.

Ну вот, как мы, скромные фиксаторы сценических озарений, можем определить ценностность таланта? Как? Хотя бы на примере нынешнего образа Софьи Андреевны, сыгранного Лазовой? Возможно, это определяется природной способностью актрисы ретранслировать разные настроения, контрастные состояния, непредсказуемые перемены в характере — от истеричности до эксцентричности, от пронзительной лиричности до трагедийного накала... Всего того, что и называем «движением души». А ведь все хорошие актрисы в своих лучших работах вот так и переливаются — словно бы воды неспокойной реки. И никогда в них не заметишь «мертвой зыби». Той «зыби», которая колышется «на дне» актрис плохих. После «Греха» Винниченко, после «Мастера и Маргариты» Булгакова — нынешняя толстовская муза (и мука), пожалуй, лучшая роль в послужном списке г-жи Лазовой. И с этим не стыдно поздравить.

Но что поразительно, Ступка-то — казалось бы, уж такая живая легенда, а в «новой транскрипции» и он внутренне меняется тоже. На сцене Молодого, впрочем, он чувствовал себя вольготно, фривольно даже. Но там пространство было несоразмерно его масштабу. «Королевство маловато, разгуляться мне негде!» А здесь еще и стены помогли.

На первых порах, кажется, будто актер сознательно вытягивает «змеиное жало» из Льва Николаевича (а яду в знаменитом старикане немало). И словно бы разбивает «зеркало русской революции». А осколки попадают прямо в глаз завороженному, приличному зрителю — и тот, поди ж ты, порою даже смахивает скупую слезу. На сцене — человек уставший, иссякший, замордованный. Загнанный в кокон одиночества самим же собою. И словно искусный жонглер, Ступка поначалу слегка поиграет в «дайджест» из своих предыдущих творений — то Тевье блеснет, то сверкнет Фрейдом («Истерия»). Зато после — во втором отделении «Льва по заявкам...» — проявится совершенно иной Лев Николаевич, великий писатель земли русской... Немного похожий уже на… Богдана Сильвестровича. И только самых проницательных наблюдателей, глядишь, и ударит током по нервам очень скрытый «автомотив»... Нет-нет, друзья, мне не пригрезилось.

И этот новоявленный «царь зверей», молодеющий на наших глазах, оказывается почти невесомым. Почти что бесплотным. Как дух. Как видение. И начнет на сцене в прямом смысле — «шаманить» (где бубен?!). Колдовать. Словно бы в этом графе открываются еще и неведомые ни нам, ни Софье Андреевне чакры.

Милый граф, вы, кажется, хотите изменить жизнь вокруг, что-то оживить, перестроить? А в старые формы влить новое «содержание»? Но разве духи способны на перестройку... Их дело — парить, манить, обманывать А ваше дело — любить... человечество. «Уюта — нет, покоя — нет…», — слова Александра Блока, пожалуй, очень подходят этим двоим неприкаянным, Софье Андреевне и Льву Николаевичу.

...Да чего уж там, полагаю, и всем нам они нынче очень подходят.