«ЛИРИКО-ФОСФОРИЧЕСКИЙ МИР» АБРАМА МАНЕВИЧА

Абрам Маневич (1881—1942) принадлежит к плеяде мастеров, стоявших у истоков украинской культуры ХХ века. Его искусство определяло художественные новации времени — те живописные поиски, в основе которых превалировало декоративное начало. Время же с его политическими и социальными потрясениями определяло его судьбу — тот жизненный путь, что пролег от берегов Днепра до берегов Гудзона.

Художник-пейзажист, Абрам Маневич передал неповторимость образов земли, на которой ему выпало жить. Признанный певец провинции, он рисовал маленькие украинские города — Винницу, Фастов, Чернигов. Вдохновлялся видами Киева — его улицами, садами, склонами Днепра. Он изображал одноэтажную прозаическую Америку и будничную фермерскую Канаду. В его темпераментно написанных полотнах всегда динамично пульсирует жизнь и тонко звучит мелодия элегической грусти. Мудрый философ, Маневич умеет постичь глубинную сущность бытия. За серыми стенами домов художник ощущает человеческую тоску, за буйством пламенеющих красок осени — улавливает извечное угасание природы. Чувство тихой печали — это тот «пепел Клааса», что стучит в сердце Маневича, та неизбывная скорбь его гонимого народа, которую он познал еще в детстве, в еврейских кварталах маленького полесского Мстиславля. Такую же светлую грусть излучают и живописные фантазии рожденного, как и он, в белорусской глубинке Марка Шагала, и исполненная колоритного юмора проза Шолом-Алейхема, киевлянина, умершего, как и он, в Америке.

Жизнь

«Судьба и жизнь Маневича связана с провинцией. Он родился в захудалом местечке, где царила бездонная мгла еврейской действительности... Только к 20-ти годам очутился в Киеве, начал учиться рисованию, о котором он мечтал все детские неприглядные годы, разрисовывая стены и заборы» (газета «Еврейская жизнь» №13 от 27 марта 1916 года).

Киев привлекал Абрама Маневича возможностью стать художником. Свой путь в искусство он начал в мастерской вывесок, затем была работа на фабрике кроватей, что размещалась на Подоле и принадлежала Бауэру. Здесь он расписывал стенки готовых изделий ландшафтами и цветами. Судьбе было угодно, чтобы на фабрику зашел известный в Киеве человек — археолог, этнограф, директор Городского музея (сейчас — Национальный художественный музей Украины) Николай Биляшивский. Он помог талантливому юноше получить профессиональное образование. В 1901 году Маневич поступает в Киевское художественное училище, где обучается, как неимущий, бесплатно. Его соучениками были А.Богомазов, А.Экстер, А.Архипенко, А.Лентулов — впоследствии признанные мастера высочайшего ранга, основоположники новых направлений в искусстве ХХ века. Благодаря стараниям его «доброго гения» Биляшивского, нашедшего местного мецената — барона Гинцбурга, Маневичу удается продолжить учебу за границей — в Мюнхенской академии искусств (1905—1907), которая в то время была одним из ведущих художественных заведений Европы.

Биляшивский стал и инициатором организации в залах подведомственного ему музея персональной выставки начинающего живописца (конец 1909-го — начало 1910 года), принесшей ее автору первый крупный успех. Местная пресса не обошла выставку своим вниманием. В одной из статей отмечалось, что в отечественном искусстве появился самобытный мастер «со своим недюжинным пониманием интимной красоты пейзажа, далеко не поверхностным отношением к природе, чистосердечным слиянием с ней».

Получив деньги от продажи картин, Маневич вновь отправляется за границу — совершенствовать свое мастерство. Он посетил Швейцарию, Францию, Италию. Работая на о.Капри, художник познакомился с Максимом Горьким. За два сеанса он написал портрет писателя. Горький в одной из своих записок отметил: «Был здесь недавно киевский художник Маневич, очень интересный человек… Восторгался Левитаном, любит Архипова, немножко напоминает их то тем, то иным, но есть и свое, этакое задумчиво-лирическое». На многие годы между писателем и художником устанавливаются теплые дружеские отношения. Будучи в Киеве (1914), Горький приходил к Маневичу в гости на улицу Совскую, приводя в изумление своим появлением всех окрестных жителей. Как вспоминала дочь художника Люся, — рассматривая пейзажи отца в их тесной квартирке, писатель опустился на ковер и долго сидел там, поясняя, что так ему лучше и виднее. Маневич гостил (1915) на даче Горького в Финляндии, где писал зимние пейзажи.

1913 год стал для Абрама Маневича особо удачным. В Париже, в престижной галерее Дюран Рюеля, первооткрывателя почти всех прославленных импрессионистов, состоялась выставка его работ. Избалованная парижская публика, привыкшая видеть в этих залах полотна Моне, Ренуара, Пиосарро, Сезанна, Гогена, восторгалась пейзажами никому не известного киевского живописца.

Анатолий Луначарский, в то время находившийся во Франции, приветствовал в прессе появление «бурного, сильного художника, привнесшего в Париж немного неба, воздуха, бедности и шири, грусти и улыбки родной природы». О Маневиче пишут хвалебные статьи местные критики. Прославленный поэт-урбанист Эмиль Верхарн почти ежедневно посещает выставку, читает лекции о творчестве художника. Директор Люксембургского музея приобретает для своей коллекции один из пейзажей мастера.

К Маневичу приходит европейское признание. Но бремя славы не отразилось ни на жизни, ни на творчестве этого скромного, тихого человека. Как и прежде, у художника больше картин, чем денег, как и прежде — он остается верен своей главной теме, которую назвал, словно заклинание, в одном из интервью — «моя родина».

Отклонив заманчивые предложения, полученные из Лондона и Нью-Йорка относительно экспонирования выставки, Маневич возвращается в Киев, мудро понимая, что только там истинные корни его искусства.

После Парижа Маневич пытается организовать свои выставки в Петербурге и Москве — его интересует реакция российских художественных кругов на его творчество. События Первой мировой войны отодвигают эти планы. Только в 1916 году мастеру удается их осуществить. Выставки прошли с большим успехом. Появилось много откликов и рецензий, в одной из которых было написано: «Маневич — крупнейший талант, ни на кого не похожий, особенно настолько, что во время обзора его картин никакой другой художник просто не приходит на память».

Революция 1917 года застала Маневича в Москве. Далекий от политики, он спокойно встретил ее, продолжая заниматься своим любимым делом. В конце года художник возвращается в Киев и занимает пост профессора пейзажной живописи только что созданной Украинской академии искусств, основателями которой выступили А.Мурашко, Ф.Кричевский, Г.Нарбут, Н.Бурачек. Однако политическая борьба, происходящая в стране, затрагивает семью художника. В 1919 году в трипольской трагедии погибает его 17-летний сын Борис, активный комсомолец, по-юношески восторженно воспринявший революцию. Вот строки из записки, которую Маневич написал в эти черные для него дни: «Киев 1919 г. 4-го августа. 22 июня по н.с.1919. Это было, кажется, в среду? Я встретился с Бобой последний раз на Николаевской улице возле Литературного клуба. Какое-то чувство подсказало, что та встреча будет последней. И так оно и было! 24 июня я узнал, что он в Обухове. 2 июля был слух, что он попал в Триполье и погиб, зверски погиб».

Тяжелые переживания, сложное политическое (вспомните, сколько раз в те годы менялась в Киеве власть) и экономическое положение вынуждают Маневича с семьей — женой и двумя дочерьми — отправиться за границу, куда его неоднократно приглашали с выставками. Помогли с отъездом давнишние друзья художника — Горький и Луначарский. Маневич планировал вернуться в оставленный дом, но судьба распорядилась иначе. Она привыкла хранить этого доброго человека. Ведь спасла же она его от поездки на пароходе (художник в последнюю минуту отменил свой отъезд) по Днепру, когда были вырезаны очередной бандой почти все пассажиры. Спасла и на этот раз. Она дала ему возможность жить, не вздрагивая от ночных звонков НКВД, работать, не подстраиваясь под строгие правила искусства соцреализма. Через Минск, Варшаву, Лондон Маневич в 1922 году добирается до Нью-Йорка. Поселился он в Бронксе, бедном квартале, где осело много русских эмигрантов. Неподалеку от Маневича снимал квартиру всемирно известный кубофутурист Давид Бурлюк, выходец из запорожских казаков. Их семьи были очень дружны — вместе переживали радости и невзгоды. Дочь Маневича Люся начала работать в газете «Русский голос», издаваемой Бурлюком.

В Америке украинский живописец не затерялся, подобно многим другим творцам, оказавшимся в незнакомой среде. Он полюбил эту страну, искренне восторгаясь ее масштабами, природой, людьми — «Здесь можно продуктивно работать, я чувствую себя здесь с обновленными силами, другой бодростью». Но и Америка полюбила Маневича. Ежегодно в больших городах проходят выставки его работ. Картины художника пользуются популярностью, их покупают музеи, коллекционеры, любители искусств. Одним из верных почитателей его таланта становится Альберт Эйнштейн. Впервые они встретились в 1935 году в доме доктора Густава Бука, известного немецкого радиолога и математика. Знакомство переросло в дружбу. Великий ученый посещает выставки художника, на одной из них он покупает пейзаж Бронкса. Маневич долго не хотел брать за него плату, на что Эйнштейн сказал: «Я недостаточно беден, чтобы принимать такие подарки, Вы — недостаточно богаты, чтобы делать их». В конце концов он выписал художнику чек «на краски для будущих картин». Уже смертельно больному другу Эйнштейн написал записку: «Мы оба служим звездам. Вы — как художник, я — как ученый». В 1942 году Абрам Маневич умер.

Его друг Давид Бурлюк опубликовал в «Русском голосе» некролог, в котором были такие строки: «Кончина А.А. Маневича особенно тяжелое горе еще и потому, что этот кристальной души человек, бесконечно любивший свою родину, всеми помыслами своими художник и человек, был предан великой стране Ленина и Сталина. И вот ушел из мира живых, не дождавшись светлого часа победы над проклятой изуверской гитлеровщиной. Маневич оставил нам богатейшее наследство: полные воздуха и света картины природы, холсты-самоцветы, неоценимое художественное наследие, в котором живет трепетная душа творца, душа мастера».

Творчество

«Маневич сидел, бывало, похожий почему-то на Гоголя, и, прищурив глаза, с рукой, застывшей в воздухе с кистью, всматривался в «объект». С немного украинским акцентом он говорил при этом медленно: «Что же оно такое?» И потом, вдруг, с невероятной быстротой обрушивая на полотно мазок за мазком, удовлетворенно бормотал под нос: «Вот оно что». Это не значило, что Маневич раньше что-то плохо видел, а потом увидел. Это значит, что Маневич раньше не понимал какую-то внутреннюю сущность зримого, а потом вдруг понял» (А.Луначарский. Газета «Прожектор», № 39, 23 сентября 1929 года).

Мир на полотнах Маневича в своей основе всегда реален, хотя формы его подчас и стилизованы — они усилены то выразительной линией, то цветом, доведенным порой до самых высоких регистров звучания. Декоративно-конструктивное видение природы органично соединяется у художника с глубокой эмоциональностью ее восприятия.

Самобытное искусство Маневича формировалось на достижениях импрессионизма, новациях модерна, на традициях отечественной пейзажной живописи передвижников, прославляющих красоту обыденного, будничного.

Тема родины у Маневича — это сохраненный им с детства образ захолустного Мстиславля с покосившимися от времени и почерневшими от влаги деревянными домишками, с его местечковым бытом, и даже с его бродящими по улицам козами — кормилицами многих семей. Это и Киев, город, где родился Маневич-художник. На его полотнах город предстает не в величии древних памятников, не в экспрессии новых урбанистических реалий начала ХХ века. Художника, привыкшего к провинциальной тишине, влекут его околицы — Соломенка, Куреневка, их дворики, домишки, крыши — тот мир, где спокойно течет время и жизнь «маленького» человека. И конечно же, Маневича захватывает фантасмагория деревьев, благо, их в городе было множество. Их выразительная графика органично соотносилась с теми изобразительными задачами, которые ставил перед собой живописец — передать внутреннюю динамику жизни через ритмику линий. Покореженные, перекрученные ветви и стволы, сплетаясь в замысловатый узор, словно некий кружевной феерический занавес, отделяет нас от изображенного в глубине мотива. Они — прелюдия к той главной теме, что звучит в формах и красках реальной природы. В этой пластике деревьев отчетливо прослеживается влияние стиля модерн, которым вдохновлялся художник, обучаясь в Мюнхене. Для Маневича модерн — это не способ мироощущения с его сильно выраженной символико-мифологической основой, а, скорее, способ мировидения, где превалирует сила и красота линии, плоскости и цвета.

Однако художнику был не чужд и пленэризм импрессионизма. Легкие тени и солнечные блики, скользящие по земле, стенам домов, прозрачность воздуха, трепетность световых эффектов блестяще передана в пейзажах уютных провинциальных улочек. В них воссоздан лирический образ мира.

Особой эмоциональной силой наполнен колорит его полотен, где краски, по словам современников художника, «живут, думают, волнуются, радуются, страдают и борются». Живописное богатство земли Маневич раскрывал и в монохромности серых пасмурных дней, и в варварской роскоши золотых цветов осени, и в блестящих переливах пушистого снега. Не случайно Давид Бурлюк называл его «магом и чародеем красок», «дирижером оркестра, в котором краски играют в унисон без единой фальшивой ноты звучания».

Находясь в Москве, Маневич рисует новый для себя город. Хотя и здесь он видит те же окраины, крыши, заборы, но пейзажи несут в себе иную энергетику. Из них исчезают деревья, а с ними и любование пластическими возможностями линии. Живопись становится жестче. Маневич уходит от пленэризма, вплотную переходя к разработке подчеркнуто декоративной картинной плоскости. Насыщенный, напряженный красный цвет создает образ фабричного, лишенного поэтики, города. Выразительный черный контур, очерчивающий границы предметов и красочных масс вызывает ассоциацию с витражами.

По приезде в Америку художник заканчивает одно из самых драматических своих произведений, начатых еще на родине, — полотно «Гетто». Нагромождения полуразрушенных домов, красный, словно кровь, закат и черный козел — не то жертвенное животное, не то далекий образ, пришедший сюда с улочек Мстиславля. В этом полотне для художника соединилось многое — воспоминания его детства, жестокие погромы гражданской войны, боль об утраченном сыне. Под впечатлением увиденного Давид Бурлюк написал поэму «Гетто». Она была опубликована единственный раз в его газете «Русский голос» в 1924 году. Вот строки из нее:

Окошки старые задумчиво, смиренно,

Пороги древние, охваченные снами.

Мирская суета проходит жизни

бренной,

Ломаясь огненно заката облаками.

Кошмар над Гетто тянется веками,

Оно под траурным налетом

покрывала

От тех времен, когда, молясь Ваалу,

Толпа, как зверь, терзала жертв

клыками.

Стенанье старых стен, согбенны Гетто крыши,

Безумье улочек и тупиков законность.

Но почему закат, ломая руки, дышит

Пурпурово, пророча тайн

бездонность…

Пейзажи «прозаической Америки» (так была названа одна из выставок Маневича) во многом, как отмечала пресса, открывали для американцев их страну. Художник находит поэтику в мрачных строениях Питтсбурга, в чистеньких ухоженных улочках Пикскиля, в негритянских кварталах Нью-Йорка. Он вновь рисует мир «маленького человека», жизнь которого застыла среди дешевых лавок, кафе, бензоколонок и гаражей. Черный колорит промышленных городов соседствует со светлыми, спокойными тонами маленьких местечек и ферм, словно соотносясь с их ритмом жизни. Основой живописной выразительности этих пейзажей становится мазок — тягучий, пластичный, органично сплавляющийся с тональными переходами красок.

«Технически художник даже вырос — писал один из русских критиков, живущий в Америке. — Целый ряд картин на темы американской улицы написан блестяще, но в них нет того аромата природы, той напевности красок, которую он показывал в первых шагах своего молодого творчества».

Память

«Я счастлива, что искусство моего отца живет на его родине. Душа его всегда была там. Он тосковал. Воспоминания о родине, о родном пейзаже были дороги ему в продолжение всей его жизни» (Из письма Люси Маневич, адресованного Государственному музею украинского искусства).

Память художника о Киеве была с ним всегда… В Америке Маневич искал образы природы, схожие с украинскими. Часто ездил в Канаду писать зимние пейзажи — он тосковал по холоду, по красоте блестящего на солнце снега. Маневич вновь писал свою любимую осень, но деревья на его холстах уже не «полыхали» с такой силой, как раньше. Он жил в квартире, вид из окна которой был далек от типично американского. Художник называл его «хохлацким Бронксом». Долгие годы, и в Париже, и в Нью-Йорке, он носил вышитую руками украинских мастериц рубаху…

Только спустя 30 лет после смерти мастера Люся Маневич смогла исполнить последнюю его волю. Она привезла в дар музею, где состоялась первая выставка работ ее отца, 48 его живописных произведений, созданных в разные годы. Эта маленькая хрупкая женщина сумела преодолеть не только большие расстояния, но, что самое сложное, — политические и бюрократические заслоны, стоявшие на ее пути. А их, поверьте, оказалось немало. Дар ее был более чем щедрым. Человек очень скромного достатка, она не продала картины художника, хотя на них в Америке всегда существовал спрос, а сберегла их для Украины. Дочь возвращала творчество отца, память о нем на его родину.

Во время второго своего приезда в 1981 году Люся Маневич мечтала увидеть выставку подаренных ею работ. И она состоялась, но не в том музее, которому они были презентованы, а в Музее западного и восточного искусства. Таким образом чиновники от культуры изолировали Маневича от украинского искусства.

Память о художнике в Киеве жила всегда… И если его работы не выставлялись в музеях (как сказал один из руководителей музея украинского искусства в начале 1960-х годов, «не до Маневича нам сейчас»), то в лучших частных собраниях города они бережно хранились. Наиболее полная коллекция была у А.Тульчинского, преданного поклонника творчества Маневича, лично с ним знакомого. Сюда приходили многие посмотреть на такие необычные и такие запоминающиеся полотна. Именно здесь и увидел опальный в советские времена поэт Василь Стус один из самых поэтических пейзажей опального художника-эмигранта — «Симфонию весны». Увидел и вдохновился глубиной его чувств и настроений:

«Життя симфонія, «Симфонія весни»

і сатанинський, зойками Маневич.

Єврей по горло і по горло невір.

По горло маячний і мудрий сніг.

Пелюсточками, пальцями, руками,

Як жалами, співучими до віт,

Березових, хистких, бузково тканих

В його лірично-фосфоричний світ...»

Время, как говорят, все расставит по своим местам. Вот и работы Абрама Маневича давно уже занимают достойное место в экспозиции Национального художественного музея. Они широко представляют творчество мастера, определяют его место в истории украинской культуры ХХ века.

Состоявшаяся недавно юбилейная выставка произведений художника — еще одно подтверждение нашей памяти о нем. Собранные вместе более 100 его картин показали, что искусство Маневича, перешагнув время, узкие рамки национальных определений, близко и понятно сегодня многим, ибо в нем воплощены извечные идеалы добра и красоты.

Р. S. «Абрам Маневич повернувся на батьківщину. Уклін воістину великому маестро. Спасибі за зустріч з великим мистецтвом...»; «Роботи Маневича являються на сьогодні новаторськими. Це те справжнє мистецтво, яке оспівує красу...» (из книги отзывов выставки произведений Абрама Маневича. Киев. Сентябрь — декабрь 2001 г.)