Леди исчезает. Актриса Юлия Ткаченко. Последний поклон

Печальная весть омрачила на этой неделе День театра. В Киеве попрощались с Юлией Ткаченко — народной артисткой Украины, истинной леди отечественного театра. Актрисой, которую справедливо называли неповторимой, аристократичной. С ее уходом словно бы «прервалась связь времен». Ткаченко была, пожалуй, последней из сонма больших украинских актрис ХХ века, места которых на сцене по-прежнему вакантны.

Что значит «жить театром»? Что означает «растворяться в нем»? Это значит принимать его таким, каков он есть. Порою возвышенный, одухотворенный, а порою — низкий, суетный. Иногда — преданный тебе. А потом, глядишь, равнодушный…

Но, право, равнодушия к этой актрисе в театре не наблюдалось никогда. Были паузы, были даже пустые сезоны. Но цену ей знали всегда. И играла она до последнего вздоха. И любили ее — без притворства, без заискивания. Да она бы и не позволила иначе.

Казалось, у нее никогда не было недругов, злопыхателей. Что в любом театре попросту «фэнтези». Но так было.

Ее беспрекословно почитали. И то был истинный пиетет к последней леди в труппе, а, может, и в отечественном театре.

Ткаченко, представьте, одна из немногих актрис, сохранявшая в нынешнее расхристанно-люмпенское время подлинный аристократизм и столичную гордую стать. На нее всегда было любо-дорого глядеть — порою просто так, даже вне сцены. Всегда подтянутая, всегда как струночка. Всегда «держит спину». Всегда с доброжелательной улыбкой.

Для нее не существовало ролей «больших» или «проходных». И это не общая фраза. Поскольку была значительной даже в мимолетных видениях.

Ставил не так давно у франковцев «Кавказский меловой круг» по Бертольду Брехту хороший литовский режиссер Линас Зайкаускас. И, оказалось, не все к сложной работе морально готовы. Сериальщики-антреприз­ники мало-помалу увильнули. Сначала с распределения, затем с репетиций. «Кому нужен сегодня Брехт со своей философией вместе?» А она — народная и умудренная опытом, немало в своей жизни переигравшая и на веку испытавшая — не пропустила ни одной репетиции. Словно прилежная ученица приходила, слушала, выполняла все режиссерские указания. Хотя играла, в сущности, единственный «выход». В программке так и указано: «Стара у суді — н.а. Ю.Ткаченко». Ждать этой своей «бенефисной» сцены ей приходилось часа три. Но в театр приходила загодя. Серьезно готовилась. А уж когда восходила на подмостки, то даже некоторые мэтры театра заглядывались на нее из ложи: вот молодец!

А это не «подвиг» какой-то, попросту «старая» школа. Художественная закалка, театральная этика. И безоговорочная способность подчинить себя театру (полностью, без остатка), а не театр себе.

Однажды, встретив ее накануне этого «…Круга», услышал признание: «А мне нравится работать над Брехтом — сложным, трудноподъемным, чрезмерно эмоциональным и рациональным одновременно. Но я ведь и прихожу в театр будто бы за кислородной подушкой… Как вообще дышать без него?».

* * *

И в лучших своих работах актриса-идеалистка жила как дышала. Легко, на полную грудь. Театралы с жизненным опытом помнят ее роли в разного ряда спектаклях франковцев — «Пам’ять серця», «Кассандра», «Васса Железнова», «Санаторійна зона», «Гріх», «Ярослав Мудрий», «Визит старой дамы». В этих или иных постановках самое разное историческое время словно бы проходило «сквозь нее». И никогда не было образов для «галочки» или репертуарной конъюнктуры ради. Были роли, которые ей хотелось испить до дна. До последней капли всех спрятанных там смыслов.

Ее отличал «свой» стиль на украинской сцене. Стиль строгий, слегка суровый. Иногда чуть отстраненный, ограненный ее «древнегреческим» тембром. Героико-романтическое начало клокотало в ней, когда играла Кассандру, мать Ильича или другие роли своего разнообразного репертуара. Так как она владела сценречью сегодня вообще мало кто владеет. В ее голосе были слышны раскаты грома и звуки лопнувших струн. Ее скульптурных древнегреческих див или же героинь периода развитого социализма судьба трясла, казнила, не щадила… А она, мастер точной сценической формы, словно бы приподнималась над внешней сюжетной канвой. И сохраняла внутреннюю невозмутимость в самых непредсказуемых драматургических перипетиях. За любым плетнем или возле «журавля» с ветхим «цямринням» эта актриса не теряла аристократического начала. И никакой быт никогда бы не мог привязать ее к театральному плинтусу.

Да, это порой диссонировало со схематичной драмодельностью многих украинских советских пьес, в которых и ей приходилось участвовать. Куда ж было деться с подводной лодки в степях Украины? Тем не менее и проходные, и забытые нынче драмы — такие как «Память сердца» Александра Корнейчука (играла женщину, раненную большой любовью) — эта актриса словно бы обдавала «холодным душем» своего концентрированного «литературного» психологизма. И искала в каждой ипостаси то самое «зерно» (сугубо по-мхатовски), из которого может впоследствии и произрасти живое древо. Не всегда находилась достойная режиссура для этого ее «сада». Тогда она сама становилась «садовником». И ее «деревья» (в самых разных спектаклях) никогда не «умирали стоя». Всем ветрам назло они возвышались над суетностью столь быстротечных дней нашей жизни.

* * *

Многие до сих пор вспоминают одно из совершеннейших ее созданий — образ Клер Цаханасьян в лучшем, на мой взгляд, спектакле Сергея Данченко «Визит старой дамы» (по пьесе Фридриха Дюрренматта). Эту роль Ткаченко играла в параллель с великой Нонной Копержинской. И, как уже неоднократно было замечено, две актрисы рождали совершенно различные постановки — по одному и тому же «сценарию». Они по-своему — неповторимо — «дирижировали» две страшные повести.

Ткаченко отличало эквилибристское владение трагикомическим жанром. Ее наметанный профессиональный глаз умел рассчитать точную перспективу роли. А совершенное мастерство и отточенная пластика в том же спектакле помогали глубже раскрыть жуткую суть одной из самых выдающихся пьес ХХ века. Знаменитая фраза ее Клер — «Мир сделал из меня публичную девку, а я из мира сделаю бордель!» — была не репликой, брошенной на ветер… Это был девиз. Программа действий полуживого монстра, приехавшего в родной город после сорокалетнего отсутствия, чтобы отомстить всем и стереть в порошок все, что только попадется на пути.

Актриса играла женщину-механизм. Изображала получеловека на шарнирах (словно бы с «плюсовой» фонограммой впридачу). В ее голосе-«фонограмме» был скрежет металла и саундтрек ада. Она не скрывала леденящей ухмылки, когда рушила город и мир. Но даже во взгляде этой маньячки было множество предсказуемых смыслов — при этом и много женской тоски. В черном платье и в рыжем парике эта «терминаторша»-миллиардерша уж давно ничего не ждала от людей… Точнее, от «людишек», цену которым слишком хорошо знала, чтобы понять их, чтобы простить.

То был не «визит старой дамы», а блиц-криг «леди», которая уже исчезает, из которой уже ушла жизнь, которая забыла счет своим летам и давно не помнила даже боли в размозженных суставах… Но не стерла даже из донышка своей памяти старинное любовное преступление — впоследствии искалечившее ей судьбу.

Ткаченко тогда играла подлинный триллер. Саспенс — знаменитый хичкоковский «финт» — вряд ли был преду­смотрен Данченко. Только состояние нагнетаемого ужаса постепенно исходило от этой героини. Она один раз брала зал своей цепкой рукою за горло — и уже не отпускала до последнего. До финальных оваций.

* * *

В одной из последних по времени своих работ — камерном спектакле «Премьера» (в фойе театра) — Ткаченко играла уже совсем иное. На условном сценпятачке она предстала нервной, издерганной актрисой-алкогличкой, которой вдруг предложили сыграть Аркадину в чеховской «Чайке». Автор «Премьеры» — Джон Кромвелл — писал свою пьесу, имея в виду реального человека — любимицу Теннесси Уильямса, актрису Лоретту Тейлор. Ткаченко, разумеется, не искала портретного (или биографического) сходства. Зачем? Судьбы разных актрис все равно схожи. Ожидания и расставания, внутренние муки и вечный репертуарный голод… Одно и то же. В истеричных монологах и в сумбурных диалогах актриса передавала лицедейский трепет перед миром кулис. Излучала неизбывную физическую тягу к подмосткам. Ее знаменитый «древнегреческий» тембр вдруг менялся в регистре — и становился намеренно фальшивым, вызывающе-истеричным. Каким-то треснувшим. При этом в самом образе были изящество и художественная точность. Самое «больное» место в ее сюжете — последний шаг от гримерки на сцену. Когда глаза слепит прожектор. Когда «обратной дороги нет». Лучший момент именно этот — полуоткрытая дверь, а за ней… сцена. А значит — неизвестность.

Мне казалось, что в каких-то фрагментах камерного спектакля актриса проводила пунктир между ролью и своей личной драмой...

Своего мужа — замечательного украинского актера Михаила Заднепровского — она потеряла очень давно, еще в 1980-м… И все эти годы, уверен, ее сердце разрывалось, когда выходила на подмостки — уже без него.

А он был красавец. Истинный мужчина на сцене и в жизни. Актер с неповторимой харизмой и какой-то необузданной природной стихийностью. Он многим запомнился в спектаклях «Украдене щастя», «Сторінка щоденника», «Дон Сезар де Базан», «Память сердца». Незадолго до смерти сыграл Кармелюка в спектакле «За Сибіром сонце сходить». И всегда имел оглушительный зрительский успех. Актера такой мощной стати и столь широкой натуры бесполезно искать на сценах. Вроде и стать у некоторых, да вот нутро мелковато.

* * *

И таких, как она, «вычислять» уж бессмысленно. Таких больше не выпускают театральные вузы. Потому что у «таких» — особая духовная фактура. Этому не научишь. Это не повторишь ни на одной репетиции. При самых трудных жизненных обстоятельствах она сохраняла подчеркнутое внешнее спокойствие... Как истинная леди. И никогда не ввязывалась в закулисно-политическую возню. В ней была прочность — актерская и человеческая. А именно такая прочность и удерживает фундамент любого театрального здания.

…Такие люди одним фактом своего присутствия на этой земле многое изменяли, отрицали и очень многое оттеняли. Они словно бы напоминали нам о том, что нынешний мир стал холоден и бездушен. О том, что в воздухе разлито что-то тревожное и пугающее. О том, что в искусстве и в политике бал нынче правят уж точно не «аристократы», а лишь недалекие провинциалы (необязательно по месту рождения). Они и бал правят, и свои никчемные вкусы навязывают…

Когда уходят люди ее «группы крови», все это ощутимо еще контрастней. Еще болезненней.

Говорят, со смертью любого человека словно бы уми­рает отдельный мир. И вот опять на целый мир стало меньше. Тают, улетают…. И звездами печали оттуда смотрят на нас — иногда.

Юлия Семеновна Ткаченко (1928—2008) — народная артистка Украины, лауреат Национальной премии имени Тараса Шевченко. Окончила Киевский театральный институт (1950-й, мастерская В.Вильнера). С 1950-го — актриса Киевского театра имени Ивана Франко. Вся ее семья — это прекрасная театральная династия. Ее отец, Семен Михайлович Ткаченко, режиссер, некоторое время директор театра, затем ректор Киевского театрального института. Мать, Екатерина Рой, актриса. Муж Юлии Ткаченко — актер Михаил Заднепровский. Ее сын — известный актер-франковец Лесь Заднепровский. Внук — Назар Заднепровский — нынче также продолжает традиции театральной династии. Некоторые критики сравнивали творческую манеру Ткаченко с… графикой. Все ее роли были отточены и остры. Среди них — Антигона, Кассандра, Леди Макбет, Васса Железнова, Клер Цаханасьян. Одна из последних ролей на сцене родного театра — теща Льва Толстого в спектакле «Лев и Львица».