Художник Матвей Вайсберг: «Современные аукционы — это квазирынок, где действуют сомнительные технологии»

В Национальном художественном музее Украины состоялась персональная выставка Матвея Вайсберга. Автор дал ей лаконичное и вместе с тем символичное название - «Стена», сделав смысловым центром экспозиции «стену» из 32 работ цикла «Сцены из Танаха», созданных по мотивам гравюр Ганса Гольбейна Младшего. Сам Вайсберг - личность уникальная в нашем художественном мире. Живописец, график, художник книги. Сын шахматиста Семена Вайсберга и внук поэта Матвея Гарцмана… С 1988-го Матвей участвует в коллективных выставках. В 1990-м - его первая персональная экспозиция в Киеве. Он развивает концепцию «художественного арьергарда» (вместе с некоторыми критиками). И его работы по достоинству оценивают в разных странах мира (некоторые картины в собраниях известных частных коллекционеров). Также его живопись и графика - в музеях Киева, Вильнюса, Чикаго.

- Матвей, лет 20 назад выставка в Национальном музее была чуть ли не пределом мечтаний для наших художников…

- Это уже вторая моя выставка. Первая прошла здесь же в 1997 году. Не знаю, признание ли это. Но специально я для этого ничего не делал.

- Ваши картины - «философские размышления о вечном». Ощущаете ли себя при этом современным украинским художником?

- Я не очень понимаю, что такое национальный художник. По-моему, это звучит однобоко. Вот, например, был у меня друг Ваган Ананян, совершенно гениальный живописец, армянин, живший в Одессе. По-вашему, он украинский художник? Тут скорее мировой дух.

Так и я: украинский художник - не в последнюю очередь; в какой-то мере еврейский, но не в первую.

Это связано с многими вещами. С движением жизни и состоянием общества в том числе.

- Темой картин, показанных на выставке, стали «Сцены из Танаха». Вы религиозный человек?

- «Танах» - это то, что в христианской традиции называется «Ветхим заветом» - общая книга для цивилизации, которую мы знаем. Я начал серию четыре или пять лет назад. В конце прошлого - начале этого года снова вернулся к ней.

Парадокс состоит в том, что во мне нет «религиозного чувства».

На картинах подписи - стих такой-то. Некоторые места знаю хорошо, некоторые хуже. Искусствоведы, особенно в Израиле, любят разгадывать ребусы - как этот пример решается. А он в искусстве никак не решается, просто существует, и все. Сегодня он может так решаться, завтра иначе. Мы же не знаем, как картина будет работать сто лет спустя. Глядя на произведения старых мастеров, но я не уверен, что они имели в виду именно то, что мы видим сейчас. И это прекрасно, это и есть бессмертие картин. Ничто, на мой взгляд, не заменит этой ручной работы внутреннего состояния. Картина становится посланием художника в будущее.

- Была удивлена, когда узнала, что вы участвовали в перфомансе. Не считаете, что для серьезного художника это некое баловство, шоу?

- С композитором Димой Шуровым? Вам интересно, как я отношусь к этому внутри себя? Стыдно мне или не стыдно? Очень просто отношусь. И участвовать было не стыдно, потому что никто не диктовал, что я должен делать. Здесь сказался мой опыт уличного художника - я был им много лет подряд с середины 80-х, и очень горжусь этим. Мы не были связаны ни с Союзом художников, ни с каким-либо другим объединением - были чистой воды андеграундом.

- Насколько, на ваш взгляд, для сегодняшнего художника важно профессиональное образование?

- Как повезет. Поскольку оно может и в плюс, и в минус сработать. Все зависит от тебя самого. Никаких жестких правил здесь не существует. В моем случае, считаю, что образование пошло в плюс.

Республиканская художественная школа была островком свободы, подавляющая часть киевских и украинских художников прошла через эту бурсу. Нас гоняли, как спортсменов, по 20-30 часов в неделю: хочешь не хочешь - тренируешь мышцы глаз, рук. В старших классах пошли другие соотношения. Но оказалось, что я человек замедленного развития: в РХСШ еще не левачил, очень прилично рисовал.

- Вы помните свою первую картину, в которой наметился уход от реализма?

- После армии что-то со мной случилось. Я попал в Читинскую область, в стройбат со всеми вытекающими отсюда последствиями. А может, просто созрел? Вернулся из армии. А тут друг, с которым мы учились, покончил с собой. Наверное, об этом и была «картина». За ней пошли портреты, где тоже проглядывал отрыв от академической базы РХСШ, они уже были нетривиальными. Но и тут мне повезло: поскольку я учился в полиграфическом (на вечернем), а не в художественном институте, никто мне руки не выкручивал. Когда я писал, наш куратор Федор Глущук говорил: «Это не академическая живопись», и ставил мне четверку. Никто меня не прорабатывал и на улицу не выгонял.

- Но вы, если я не ошибаюсь, сами хотели бросить институт?

- Я не видел себя книжным графиком, всегда знал, что я живописец. Мне казалось, что в полиграфическом мало времени уделяется специальности, и потому хотел уйти. Но мой папа - мудрее человека в жизни не встречал - спросил: «А у кого ты, собственно, хочешь учиться? Ты же всех их знаешь». Я понял своего папу, который зрил в корень, и благополучно закончил полиграфический. Не думаю, что в художественном приветствовали бы мои фокусы. А потом наступила перестройка. И нас объединил Андреевский спуск, который сейчас практически уничтожен. Я давно уже туда не хожу...

- Неужели в 90-е на Андреевском можно было заработать на жизнь?

- Вначале было смешно: худсоветы, бирочки, дружинники, милиция. Прекрасного художника Ваню Нестеренко гнали с его стеклышками! Но улица диктует свое: потянулись люди из Москвы, Питера.

Я с самого начала участвовал в этом левом движении. Хотя переживал, что не зарабатываю.

В студенческие годы работал художником-оформителем. Но поскольку такой ставки не было, в трудовой книжке записали: «Горнорабочий, мастер горного цеха».

У меня была мечта зарабатывать сто рублей в месяц, которая тогда не сбылась. Порывался идти преподавать в школу или еще куда-нибудь. Но папа останавливал: «Пока мы можем, рисуй. Твое дело рисовать».

Но что значило «можем»? Советская интеллигентная семья, кроме книг, ничего такого, никаких поездок в отпуск. В общем, «не густо» жили.

Потом оказалось, что уличная портретная деятельность приносит какие-то деньги: «пятерку» или «десятку» за портрет люди в состоянии были отдать. При этом я всегда оговаривал: «Если не понравится моя работа, вы уходите со своими деньгами, я остаюсь с вашим портретом». Это было не то что не стыдно - это стало великолепной школой познания. Можете себе представить остроту отношений на улице.

- Была мечта зарабатывать сто рублей в месяц, а сейчас?

- Потом, конечно, намного больше получалось. Для меня важно, что это происходит само собой, что мне не нужно делать каких-то телодвижений, чтоб продаться дороже.

- Благодаря чему: имени, деловитому галеристу?

- Думаю, все-таки благодаря картинам. Смею так надеяться. Но еще и потому, что я их много делаю.

- По какому принципу вы отбираете работы для продажи?

- Специально для продажи ничего не создаю. Продаю то, что делаю. Картины для домашнего пользования отбирает моя жена. А для того, чтобы у них была судьба, они должны пойти в мир.

- В 2009 году ваша картина «Предпоследнее небо-II» продалась на Phillips de Pury за 13,5 тыс. долл. Если не секрет, какую часть от этой суммы получили лично вы?

- Я никаких денег не получил. Поскольку отношения выстраивались между галереей и аукционным домом. История неприятная. И то, что предшествовало ей, и то, что последовало. А порвал я с галереей не из-за картины. Надо было раньше решиться, когда моего друга там «сожрали».

Но времена были трудные - кризис. И я впервые в жизни дрогнул - остался.

За что и пострадал. В общем, все правильно.

- Очевидно, вы подписали кабальный договор? Если можно, объясните, чего «не нужно» делать художнику.

- Ничего подобного! Просто в галерее аккумулировали большое количество моих работ и не отдавали их под предлогом того, что «будут с ними работать».

Когда я попытался их забрать, предложили такие условия, которые даже в юности не подписал бы! Пункты в договоре были один удивительнее другого. Вот, к примеру: «каждые две недели мониторинг работ». То есть они хотели приходить в мастерскую, фотографировать, что я делаю, чтобы ничего не ушло налево. Ощущение несвободы было удушающим!

Думал, что ж я такого в жизни сделал, где ошибся?

Закончилось тем, что попросил жену взять на себя функцию посредника - у нее экономическое образование.

А заключалась функция в том, чтобы порвать с галеристами любыми путями. В итоге попал с инсультом в больницу. А от работы, проданной на аукционе, осталась запись, что я в нем участвовал.

И потом я для себя понял, что все эти аукционы - квазирынок, где действует своя технология, к искусству имеющая весьма отдаленное отношение!

- Бывает, то, к чему стремишься, разочаровывает, а то, чего избегал - приносит радость. Вы ведь преуспели в оформлении книг?

- Да, с ними у меня такая «восьмерочка» получилась. Многие из моих сокурсников стали художественными редакторами, но только один человек - Галя Кондратова - давала мне возможность зарабатывать.

Работала она в издательстве «Здоровье». И книжки там были соответствующие: «Что вы знаете о ревматизме?», «Что такое рассеянный склероз?».

Издательство находилось рядом с домом, и какой-то тоненький денежный ручеек оттуда ко мне тек.

Но однажды из меня столько крови выпили из-за обложки в «Молоді», что я чуть ли не зарекся книжной графикой заниматься.

А в 90-е ко мне обратились друзья-издатели: «Не хотел бы ты проиллюстрировать Ортегу-и-Гассета?». Прочел - и согласился, но при условии, что буду делать столько, сколько захочу и ни о каких деньгах пока говорить не будем. Потом оказалось, что в «Книжном обозрении» у нее довольно высокий рейтинг.

А затем пришло письмо от известного театроведа Бориса Зингермана - такое комплиментарное, что я чуть не упал со стула. Он писал, что после смерти Тышлера ни с кем работать не хочет, но увидев мою работу, воодушевился, предлагает сотрудничество.

Мы с ним и сделали «Театр Чехова». Правда, слишком долго делали, Зингерман умер, не дождавшись…

- Вы иллюстрировали Шолом-Алейхема, Бабеля, Достоевского, Юнга. Кто из них вам ближе? Какую свою работу считаете наиболее удачной?

- Сначала я и от Чехова пытался отказаться. Говорил, что у меня с ним «проблемы». Когда ко мне обратились из харьковского филиала «Эксмо» с предложением оформить «Бесов» Достоевского, тоже сомневался. Не сразу ход нашел.

Рисовал, как обычно рисуют иллюстрации - кто-то кого-то схватил за нос… Потом обложился примечаниями, перепиской с критиками, нашел «Нечаевское дело», раздобыл фотографии дореволюционной Твери, где происходит действие. Когда это увидела менеджер издательства, поразилась: «Обычно нам приходится описывать художникам героев, пересказывать сюжет». А я погрузился в этих «бесов», расшифровал каждого персонажа - кто там Нечаев, кто Герцен.

Где только мог нарыл портреты прототипов - хотелось документальности. Еще мне поставили задачу сделать в две краски.

Я вообще не люблю таких вещей, но здесь, мне кажется, на пользу пошло. Распечатал рукописи Достоевского, «Дело Нечаева» цветом сукровицы - и на этом рисовал. Как у Ахматовой: «А так как мне бумаги не хватило, я на твоем пишу черновике». Прямо по «Нечаевскому делу» - портрет Нечаева.

В результате в 2008 году вышла шикарная книга: «Идиот» - классические иллюстрации Горяева и мои к «Бесам».

Недавно оформлял издание Йозефа Рота в переводе Юрия Прохасько. Открыл для себя великого писателя! Время от времени у меня возникают книжные горочки-пригорочки. Везет с авторами и издателями. Они сами меня находят...