Хранилище похищенных Европ

Мануэла Гретковская — автор, легко объединяющий в слове сакральное и коммерческое. Опыт классической науки, киносценариев, фельетонов, эмиграции, материнства, сексуальных отношений превращается писательницей в литературное тело — живое, с повышенной температурой, с язвами cамонаблюдений и желанием произвести надлежащее впечатление. Гретковская — папарацци с дорогой оптикой; она фиксирует своих коллег по перу — без косметики, свою страну — в неудобной позе, себя — в схватках, продавая литературные фотографии собственной дочери пренатального периода. Но ценность этих фотографий из жизни заключается не столько в пикантности выхваченных ситуаций, сколько в пряности авторской иронии, язвительных эссеистических акцентах и умении сложить частную и общественную жизнь в выигрышную композицию.

Несколько лет назад украинский читатель с удивлением открыл для себя статус автора среди польской читающей публики — «скандально известная Гретковская». Нам, украинцам, имеющим на полках книги Забужко, Пыркало, Поваляевой, Клименко, эротомана Винничука и словарь Ставицкой, трудно поверить в рецептивную проблемность европейских соседей. В нашей стране скандал продолжается не больше суток, поскольку для того, чтобы развивать логику события, у журналистов и специалистов по пиару нет ни сил, ни желания. Любой щепетильный вопрос пола обезвреживается замечанием уставшего редактора: «Тільки давайте без цих гендерів!», а любое идеологически-принципиальное интервью феминистки серьезный литературовед комментирует: «ось до чого призводить сексуальне утримання». Иногда местный критик напоминает индифферентного провинциального врача из картины «Формула любви»: «Видел я ихнюю Италию на карте — сапог сапогом, и все».

«Метафизическое кабаре» Гретковской могло бы зацепить скорее провокационной теологической символикой и метафоричностью отдельных выражений, чем двойным клитором главной героини. Проблемы национальной и сексуальной идентичности, затронутые в «Польке», логически должны были бы наложиться на темы из классических текстов Бовуар, Виттиг, Кристевой, Салецл. Книга «Сцены из внебрачной жизни», написанная вместе с мужем Пйотром Пьетухой, могла бы напомнить, скажем, фильм «С широко закрытыми глазами» С.Кубрика.

Тем не менее польское сообщество видит в текстах Гретковской скандальность, в тамошней прессе появление едва ли не каждого ее фельетона сопровождается комментариями и полемикой, нередко дело переходит на личности и персональные обиды. Одна из последних публичных перипетий случилась с Гретковской из-за ее публикации на политическую тематику в журнале Sukces, где литератор невнимательно отнеслась к фактам из биографии братьев Качиньских, кроме того, исказила фамилию министра финансов Польши. Это привело к скандалу с канцелярией президента и изъятию ее ответа-опровержения из уже отпечатанного 90-тысячного тиража. После этого возмущенная Гретковская пообещала обратиться за защитой лично к президенту Качиньскому, поскольку, мол, он обещал защищать журналистов от цензуры в прессе, а именноиз-за его персоны госпожу Гретковскую грубо вырезали из номера без предупреждения.

После этого понимаешь, что изображенные в «Європейці» неприятные моменты отношений Гретковской с массмедиа — это не художественное преувеличение и не домысел, а способ существования писательницы в обществе, устанавливающем для себя двойные стандарты морали: «У Польщі матюки репера нікого не обурюють. Не дивно — зневірений придурок із передмістя. Але коли до цього домішується інтелект, то слово «п...да» зрозуміють лише тоді, коли спереду причеплять імператив, а ззаду — Гайдеггера».

Справедливости ради следует сказать, что Гретковская сама страдает разрывом сознания между матерью и публичным лицом: она не матерится в присутствии дочери; позиционирует себя как отстраненную атеистку и в то же время со слезами на глазах любуется малейшим проявлением общения дочери с Богом. В конце концов, в тексте «Європейки» Мануэла Гретковская избегает предыдущих категорических заявлений и сентиментально признается: «Я не вірю в перевтілення. Я переконана в одноразовості душі. Проте вірю в реінкарнацію кохання протягом одних стосунків. Від закоханості до суперечки — і новий розквіт. Я буддистка почуттів у християнському обряді кохання».

Гретковской столь важно быть искренней, что она иногда проговаривается и позволяет поймать себя на ревности, зависти, страхе; она априори «подставляет» себя как человека эмоционального, не придумывая искусственную инстанцию рассказчика в «Європейці», а рассказывает-вскрывает по-живому, во время прямого эфира собственного сеанса психокоррекции. Это искренность специфического порядка — не откровенность случайного попутчика в поезде, а принципиальная позиция автора, поскольку она не может представить свою писательскую сущность иначе. Хотя риторически допускает противоположное: «Можливо, треба не бути, а прикидатись собою — і з цього робити мистецтво?». Мы можем легко заметить раздражение Гретковской в адрес Уэльбека, обвинить ее в желчной ревности и некорректности по отношению к коллегам по перу или по клавиатуре («Я не Хмелєвська, яка тут продається мільйонними накладами і їздить на лімузині з охороною»).

Да, Гретковская — абсолютно предвзята в любом вопросе, который берется освещать. В частности, «Європейка» густо пересыпана уничижительными замечаниями в адрес Москвы, российских издателей, атмосферы, архитектуры, российского способа мышления. Все документально правдивые события, произошедшие с писательницей в России, автор подытожила таким пассажем: «Під час переповідання травматичного випадку треба пересувати перед очима палець або олівець, зліва направо. Сенсаційні результати — палець або інший предмет пропихає крізь кишки мозкових звивин неперетравлену травму. Можливо, робота очей упорядковує зв’язки, заблоковані травмою. Випробовую на собі, промовляючи: «Я була в Москві», і пересуваю палець згідно з методом EMDR (Eye Movement Desensitivation and Reprocessing)».

Как бы ни радовали украинского читателя такие «приятные» художественные детали, но «изобличение Москвы» в книге «Європейка» появляется, кажется, с одной целью — закрепить статус книги в сознании читателя как пособие по моральной поддержке «похищенной Европы». В книге — это интерпретация Гретковской мифа о Зевсе, который превратился в быка и похитил Европу, с тем только отличием от классического варианта, что под Европой автор понимает именно восточную ее часть. В роли Зевса выступает старая классическая часть, которая в конце концов превращает Восточную Европу в телочку, чтобы с ней было легче спариваться. И когда Мануэла Гретковская рефлексирует по поводу судьбы своей нации «Ми — діти Європи, які шепелявлять по-польськи», то у украинцев должна появиться понимающая улыбка на устах, поскольку, Господи, мы ведь в такой же ситуации. Мануэла Гретковская нас понимает.

И с осознанием актуальности проблемы грани, изоляции, границы, гетто, буфера между большой Европой и Азией, можем ли мы не согласиться с такой грубой, но правдивой метафорой Гретковской? «Я сказала б, що мала видіння Євросоюзу на європейській рівнині. Це був туалет, єдиний на всій території, дерев’яна будка з зірочками замість сердечка на дерев’яних дверях. Навколо — народи переступають з ніжки на ніжку. Вхід до неї з плином часу перетворюється з природної потреби на фізіологічну необхідність. Хто не ввійде, той усе обсере… і наробить смороду на кілька поколінь».

Но просто будем иметь в виду, что права на издание «Європейки», написанной в 2004 году, выкупила Украина, а именно — издательство «Нора-Друк», и в России эту книгу пока переводить никто не собирается. Следовательно, с идеологической стороны воспринимайте эти дневники скорее как внутреннее чтиво. Даже если бы в Москве активно обсуждались неприятные моменты книги, вряд ли это вызвало бы скандал большего масштаба, чем те, к которым привыкла сама госпожа Гретковская. В крайнем случае, там обошлись бы банальным публичным сожжением артефакта.

В то же время, нам посчастливилось получить качественный перевод книги (С.Андрухович) в неплохом переплете, поскольку, как пишет сама автор, «скільки можна вже використовувати малюночки з фруктами: вишеньки для гомо, яблучка для гетеро? Невже, роблячи обкладинки, треба вибирати між інфантильністю й порнографією?».

У Гретковской неотъемлемым остается талант проектировать — высчитывать предстоящее читателю наслаждение от текста на уровне отдельной фразы, метафоры. Литератор умеет предвидеть появление нашей эмоции и выманить ее на поверхность. Гретковская в этом порыве всесильного дирижера даже стремится расписать партитуры для критиков (на самом деле, из-за страха услышать эти слова, автор стремится написать их первой): «Недовчена панюнця з банальними сентенціями жирує на своїх попередніх книжках і вступі Польщі до Європи — навіщо? Може, накласти на це свої авторські права? Г®етковська?»

И пусть сказанное для одних называется «заигрыванием с массовым читателем», для других это — «владение словом».

Мануела Гретковська. «Європейка» (Переклад з польськ. С.Андрухович.) — К.: Нора-Друк. — 2006.