Х-Л-Е-Б-А!

«Будет хлеб - будут и песни».

Л.И.Брежнев (?) «Целина» (?)

Хлеба! Зрелищ нам не надо. Каждый наш день - зрелище, настолько он причудлив. Нет, зрелищами мы сыты по горло. С хлебом хуже.

А тут еще на днях он снова вздорожал, хлебушек. И очень уж, знаете ли!.. То есть подорожал не толь-|ко хлеб, взлетели цены решительно на все. Но из-за хлеба взволновался я особо. Я, неприкаянный, без службы литератор, сижу в основном на хлебе. Работаю на хлебе. Он для меня как уголь для паровоза: мне в топку нужно бросать хлеб. Ясное дело, не сплошь хлеб. Но все же большей частью на хлебушек налегаю, как на недорогой продукт. Хлеб - самое дешевое, самое доступное для меня топливо.

Был.

А тут, черт побери, подорожал. И сильно, черт возьми! Это меня совсем подкосило, черт его подери. Подкосило, ясное дело, не только меня. Подкосило, всякого, у кого тощий карман. Таковых теперь великое множество. Да каждый второй! И странное дело, очереди хлебные при том не стали короче.

Позавчера я вовсе был поражен длинным хвостом, который даже не вмещался в магазине. К хлебной дороговизне прибавилось еще и долгостояние. Тут не знаю, чем надо быть, чтобы не выйти из себя. Тут надо быть... не знай даже кем... праведником Иовом, Сизифом каким-то, не знаю, кем еще, честное слово.

Но что поделаешь - стал в хвост. Если бы что другое, плюнул бы да ушел. А без хлеба как? Публика, конечно, раздражена. Такое внезапное стечение двух напастей: дороговизна и очереди. При всем нашем долготерпении не очень скрывает свой чувства. «Пора за вилы браться», - сердито ворчит вполне городская дама, выходя из магазина в полном расстройстве чувств. И это отнюдь не призыв к хлеборобскому усердию: вилы в данном случае - оружие народного гнева. Это атавистическая угроза. Удивительно, что сохранилась она, пусть в виде устной строптивости, после семи десятков лет страха.

А вот какой разговор услышал я за своим затылком, когда за мной народу наросло:

- А все они виноваты!

- Кто, «они»?

- Сами знаете, кто. Которые революцию делали. С них все и пошло кувырком. Они кашу заварили, а теперь уезжают.

«Они». Я тут же понял сей эвфемизм, метонимию сию. И тут же настропалился, внутренне затих. Мало того, что я литератор, что безработный - еврей я еще. Что такое еврей у нас - надо ли разъяснять? «Революцию»! Не так давно, когда революция считалась делом благим, никто не замечал в ней евреев. Зачем отдавать лавры?! Нынче, когда 17-й год честят повсеместно, революцию евреям вменяют в вину. Меня подмывало обернуться на собеседников. Но я опасался, что мой взгляд в упор мог быть расценен как вызов. Да и зачем оглядываться. Уверен, что те, за спиной, мало чем отличаются от тех, кого я могу видеть, не оборачиваясь.

Между тем за спиной продолжалось:

- Наворотили, натворили, нагадили. А теперь уматывают. А нам здесь мучайся. В глаза бы посмотреть тому, кто постановил продавать хлеб по такой цене.

Тут я с ними согласен. И сам бы хотел посмотреть в эти глаза. Впрочем, наперед знаю, что они такие же, как и у стоящих здесь за хлебом: неспокойные, с негасимым светом справедливости.

- И везде они успевают. Физического труда не любят. Чужими руками - да. Своих рук марать не любят. А вот дела-делишки крутить - это пожалуйста. Тут они первые. Племя такое, где полегче. Кино, политика, литература... Поэты-писатели... Этот, как его?.. Ахматова, Цветаева и... как его?».

- Зощенко. - накинул от

себя собеседник еще одно имя, засевшее в голове от прежних проработок. Да, видно, не совсем впопад. Поскольку главный докладчик лишь с некоторым усилием согласился зачесть и это имя. Ради согласия в беседе.»

Я опешил, услышав эти имена. Стоп. А не поторопился ли я принять это «они» на свой счет? То есть на свой еврейский счет? Да, но прозвучавшие за спиной враждебные имена касались меня тоже. Касались по другому, так сказать, по цеховому разряду. Ведь и я какой-никакой, а тоже «поэт писатель». И все-таки я перевел дух, ободрился. Приятней все же, если над тобой станут чинить расправу, то не по национальному признаку. Погром, геноцид й все такое - совсем какая-то, согласитесь, нелепая и обидная штука. Пропадать без вины, только из-за происхождения - очень досадно. Пасть же «врагом народа», инакомыслящим - все-таки меняет дело, поскольку «поэтом-писателем» ты стал по собственной дури, то есть сам как бы в этом виноват. В первом случае это животная какая-то смерть, борьба видов в духе Дарвина. Во втором же - не без героики: тебя уничтожают как личность, оказывают тебе отдельное внимание.

Меня так раззадорило это обстоятельство, что я гордо обернулся к собеседникам. Обернулся как «поэт-писатель». Как еврей - я б не встревал. Если б даже звучали более откровенные голоса. Не трепыхался бы. Дотерпел бы до получения своей буханки, а там - давай Бог ноги. А если бы совсем распоясались, стали орать «спасай Россию!», «бей!» и прочее - так и буханки бы не дожидался. Дернул- бы из магазина порожняком: жизнь дороже! Нет, я обернулся именно как поэт, как бы причисляя себя к прозвучавшим поэтическим именам. И полечь готовый, если что. Рядом с ними. Одной когортой.

Оба были пенсионного возраста. Один - большой, важный, с красивой сединой, по виду персональный пенсионер, которых нынче лишили перевеса в получении благ. Это он. в основном, держал речь. Другой - менее казистый, с орденскими колодками на груди, одна рука у него как-то висела плетью. Оба представляли собой тех, кого называют молчаливым» большинством, кто привык без ропота сносить тяготы.

И теперь вот заговорили. Надорвалось что-то внутри. Возопила Валаамова ослица. Но видать, не совсем лопнуло. Поскольку прибегают к иносказаниям. «Они». Когда лопнет, будут называть прямо, без недомолвок.

Я окинул их гордым, гневным взором поэта, и они молча и покорно снесли мой пламенный взор. Приутихли. Я удовлетворенно повернул голову снова к впередистоящему затылку, в сторону хлеба.

И тут я расслышал, как персональный шепотом сказал ветерану: «Еще один». Теперь сомнений у меня не было, что такое «они». Им же невдомек, что я тоже поэт, - кто меня безымянного знать может. А вот что еврей, - всякому видно. Стало быть, зловредные «они». - это я и мои соплеменники.

«Но что же тогда заставило их назвать в еврейском ряду Ахматову, Цветаеву, Зощенко?» - размышлял я, уходя из магазина с глянцево-коричневым ржаным каравайчиком. А упомнить Мандельштама, да имя уж больно замысловатое - не впроговор, язык не берет. Вот и махнули других, из того же зловредного ряда, чьи имена легче поддаются их косным языкам.

Ну как тут было не вспомнить ту же Марину Цветаеву, которая сказанула как-то:

«В сем христианнейшем из миров

Поэты - жиды».

Я улыбнулся не без горечи, но и без отчаяния. Поскольку в правой моей руке, на весу, как у дискобола, покоился теплый, увесистый хлебный кругляш. На эту статейку авось топлива хватит.