ГОВОРИТ АЛЕКСАНДР РОЗЕНБАУМ ИЗ ИНТЕРВЬЮ ПОСЛЕДНИХ ЛЕТ

В молодые лета трудно соблюдать заповедь: «Не сотвори себе кумира». Ужасно хочется восторгаться, впитывать умные мысли и считать своих современников, преуспевающих в культуре или политике, совершенством во всем. Они должны, просто обязаны остроумно и мудро отвечать на вопросы назойливых корреспондентов, с достоинством держаться и покорять всех ослепительной улыбкой, быть безукоризненным в поступках и блестяще справляться с делом, которому служат.

Особенно если речь идет о барде, о певце с именем, окруженном всенародным признанием и любовью.

На роль кумира претендовали многие. Одни вспыхивали и пропадали, поклонения не выдерживая, способностей не хватало. Другие уходили сами, не нуждаясь в наших восторгах, писали прозу, стихи. А публика хотела кумира. Хотела мистерий, шумных зрелищ, когда рядом, слева и справа подтверждение твоему восторгу, когда все в едином порыве аплодируют и орут, или встают и замирают...

Когда Александр Розенбаум поет про «Черный тюльпан», весь зал или стадион встает и, замерев, выслушивает песню от начала до конца. Ему рукоплещут воины- афганцы и романтические девушки, светящиеся одиночеством и томной грустью. У него аншлаги и толпы жаждущих проникнуть на концерт безбилетников. А профессионалы воротят нос и презрительно кривят губки, и журналисты не особенно рвутся брать у него интервью. В кривом зеркале повторяется история с Высоцким, который всю жизнь мечтал выпустить хоть тонкую книжку стихов?..

О личном

— У меня родители врачи. Я интеллигент не в первом поколении, но босяк по натуре. Мама меня отдала на скрипку, но я пошел в бокс. Штандр был гораздо интереснее этюдов Черни, но мама настояла — спасибо ей. Я вырос во дворе — тогда они были. Мог подраться, в милицию приводы имеются, но ларек не грабил, хотя и звали. Тормоз всегда существовал, хотя эта двойственность пай-мальчика и шпаны из коммуналки на Марата во мне звучит до сих пор.

— Я ощущаю себя страшно русским человеком, но при этом ничто еврейское мне не чуждо.

— Да, я воспитан своей страной. Когда я окончательно повзрослел? Года три назад. Но я не врал ни тогда, ни сейчас. Если завтра меня повезут на расстрел, знаю, что пойду за чистую правду. Мои мысли разделяет абсолютное большинство порядочных людей.

— В молодости я работал на «скорой помощи», я работал пильщиком-вальщиком, например. Во-первых, потому, что я люблю физический труд, во-вторых, я люблю лес, в-третьих, мне надо было студентом зарабатывать деньги. Я у мамы с папой никогда денег не брал, хотел быть самостоятельным с детства. Мыл полы в аптеке среди женщин, пилил лес и работал каменщиком. Надо просто любить тяжелую физическую работу. Я бы никогда не стал клеить коробки. Не потому, что это плохо. Это не по моей душе.

— На меня постоянно давит огромное количество работы и как следствие этого — невозможность принадлежать самому себе. Хотя это же одновременно доставляет и ощущение великого счастья...

— Время от времени я узнаю «новости» о самом себе. Причем иногда совершенно потрясные вещи. И умирал я уже неоднократно, и женился, и разводился, и, кончено же, эмигрировал в Израиль и Америку, находился под следствием...

— Конечно, эти слухи — неизбежная плата за известность. Меня это не раздражает. Я женат уже шестнадцать лет. И столько же лет нашей дочери.

— Говорят, я мало пою о любви, о женщинах. Я не могу об этом петь, я не хочу об этом петь. Об этом поют все наши популярные группы, вся попса. Блевать тянет. А идеал женщины? Их много — хороших, красивых женщин. Я в данном случае как Карл Маркс, говорю: «Ценю в женщине слабость, а в мужчине силу». Но это не значит, что сила — навалять кому-то, а силу духа, духовность. Я ненавижу, когда женщина «горит» на работе. Ненавижу.

— Я никогда не давал жене этого делать, даже когда зарабатывал 95 рублей в месяц. Я работал на три ставки, не вылезал со станции. Хотя не запрещал ей работать. Если хочешь работать, конечно, иди, получай удовольствие. Но «не гори». У тебя есть я, у тебя есть дом, у тебя есть ребенок. Это не домострой. От мужиков тоже зависит, как будет себя женщина вести. Сильная женщина, зачем она мне вообще нужна? Пусть она найдет себе матриархат.

О стране

— Я не склонен происшедшие в стране изменения ставить в заслугу Горбачеву. Это скорее заслуга времени. Вот смотрите, Хрущев был по голову в той же крови, что и Сталин. Но пришло время, и ему просто некуда было деваться — Сталина надо было развенчивать. Похожее произошло и с Горбачевым — он оказался ко времени. Был бы Сидоров, ну, может быть, плюс-минус год, два, но все равно бы это свершилось. Потому что нельзя... даже хулиганить нельзя бесконечно. Помните, как в «Двенадцати стульях» Васисуалия Лоханкина высекли его соседи по коммуналке за то, что тот не выключал после себя свет? Терпели-терпели, а потом взяли и отстегали.

— С тоской смотрю на заболевание государства и его граждан. Это то, что в психиатрии называется шизофрения с элементами маниакально-депрессивного диагноза. Придется нам подождать, пока государственные мужи наиграются в президентов, кардиналов, губернаторов. Чем бы дитя не тешилось, лишь бы не плакало. Но так мы скоро дойдем до удельных княжеств.

— Как я могу не реагировать на то, что происходит вокруг? Меня когда-то упрекали, мол, афганский цикл — это конъюнктура. Да какая конъюнктура, если у меня это болит?! Мне больно, поэтому я об этом и пою, и говорю.

— Это мое государство! Я человек Советского Союза. В одной новой песне я пытаюсь объясниться: «простите, что сегодня я правею, поскольку левых бросило в кювет...» За кем мне идти? Не знаю я такого государства — СНГ. И более того — знать не хочу. Я убежден, что большое государство вернется.

— Свои ублюдки есть и у евреев, и у татар, и у якутов — у всех. Что, народ Якутии требует суверенитета, когда там 80 процентов населения — русские, или якуты, которые в большинстве своем люди нормальные? Я так же не согласен, когда, бываю, допустим, в Израиле (хотя и понимаю, что там огромный клубок проблем), с теми, кто оправдывает изгнание палестинцев с земли, на которой жили их прапрапрадеды. А как могут литовцы требовать, чтобы русские люди, родившиеся и выросшие там, убирались из Литвы? Разве этого могут требовать нормальные люди? Я ненавижу Ленина и Дзержинского, так же как Троцкого и Свердлова. И мне стыдно, что последние — евреи. Но они и им подобные — еще не весь народ. А сколько евреев помогали Белому движению из-за границы? И многие ли знают, что полштаба батьки Махно было еврейским... Вот почему подводить все эти дела к национальному знаменателю — глупо, если не сказать больше. И жаль, что к нелюдям, которые играют на этом, так много прислушивается людей.

— Я за справедливость. Часть присвоенного КПСС должна вернуть. Пусть поделится с народом, о благе которого она столько лет так напряженно пеклась. И пусть для начала вернет Смольный институту благородных девиц, если мы, конечно, сумеем найти сегодня нужное число благородных девиц.

— Концерты в День Победы — святое. Я не хочу, чтобы забывался этот светлый праздник. Мы встречаемся с моими друзьями — моряками, подводниками, друзьями-афганцами в День Победы на Исаакиевской уже несколько лет, и заметно, что народу становится значительно меньше. Нехорошо это. Нехорошо перед памятью тех, кто ушел в той войне.

Сейчас многие люди того поколения находятся в некоторой растерянности. Получается, что вроде как зря они прожили жизнь. Но это все не так. Не зря.

— Я выступаю в зонах, потому что знаю: никто не приедет к этим людям, а сидят там до сих пор смотревшие «Греческую смоковницу», которую сейчас в каждом видеосалоне крутят, сидят бабы, порешившие мужей, издевавшихся, измывавшихся над ними... Мои недруги говорят: «Ты просто зарабатываешь себе политический капитал». А я так рассуждаю: кто же выступит в зоне, в войсковых частях, перед студентами, в колонии? Почему-то этого не делают Пугачева и Гребенщиков. Я их не осуждаю: значит, им это просто не нужно. А мне — нужно. Не все же деньгами измеряется, да надо и понимать — с кого можно взять, а кто — рад бы, да не может.

— Чем сегодня может жить человек? Надеждой и трудом. Трудиться на своем месте. И иметь надежду, что сегодня тяжело, но завтра будет гораздо лучше. Потому что не может такая хорошая большая страна с хорошим великим народом превратиться в дерьмо. И погибнуть. А дальше идет уже чистая политика. В Лос-Анджелесе забунтовали. Приехала национальная гвардия, дала по голове, и все. А якутам у нас автономию подавай, татары хотят границы по Ивану Грозному. Это уже тактика. А стратегия только одна — надежда. И нормальное делание своего труда.

— Я — за введение цензуры в творческой сфере. Мне надоело наступление серости, жлобства, непрофессионализма на эстраде. Мне надоели жуткие, хамские бездуховные тексты. Надоели негры, которых изображают люди, родившиеся в Тамбовской области. Мне надоела порнуха в два часа дня, везде, где только можно. Надоела грязь. Я говорю не о политической цензуре, а скорее нравственной. Рассказывать всему миру, как совершать половой акт, надо на специальных уроках или в специальной литературе. Но когда популярный артист берет себя за половые органы, выдавая неприличные телодвижения, и говорит публике: «Делай, как я», — это безнравственно, это оскорбляет три четверти нормального взрослого населения. Я не ханжа. Но я не хочу, чтобы на глазах детей круглосуточно крутились голые задницы.

Об искусстве и о себе

— Я ненавижу слово бард. Оно принижает музыку в песне, а значит, коверкает само понятие — Песня. Я музыкант. Для меня песня — это песня. Либо хороша, либо плоха... Тот, кто берется утверждать, что песня — прежде всего стихи, а музыка — так, подкладка, тот просто не знает, что такое песня. А песня — это, знаете ли, такой узкий, специфичный жанр. Я же музыкант и музыкой занимаюсь с пяти лет — я отзанимался роком, джазом, симфонической музыкой, эстрадной. Без знания музыки не может быть песни. Я не Окуджава. Мне скажут: Окуджава же нашептывает на три-четыре аккорда, но, по-моему, самые лучшие его песни — на музыку Шварца, потому что тот — Композитор от Бога, и он знает, что такое песня.

— Я профессиональный композитор, профессиональный аранжировщик, профессиональный пианист, все подтверждено дипломами. Поскольку я пишу стихи — значит я поэт, хороший или плохой — это не мне судить, но поэт. Я певец. Я пою с пяти лет, когда я пошел в музыкальную школу. И я — артист профессиональный и никакого отношения к бардам, которые поют хорошие или плохие стихи на большей частью никакую музыку, а на перебор аккордов с одной и той же мелодией — я к ним никакого отношения не имею. Все это выдумали они в середине шестидесятых годов, так вот там, в шестидесятых, они и остались. Один журналист задал мне очень хороший вопрос о том, почему реже слышен сегодня Высоцкий. Я обожаю Высоцкого и преклоняюсь перед его творчеством, он один из тех, кто сформировал мою психологию. Но он и вправду сегодня звучит реже, потому что время сегодня другое. Барды остались там, в шестидесятых. Хотя Высоцкого я тоже бардом не считаю, он выше их всех на голову... Я люблю и уважаю артистов, с теми же, кто поет на полянах, отношения у меня спокойные и достаточно прохладные. Я — артист эстрады. Мои друзья — это Пугачева, Кобзон, Гена Хазанов, Ротару. Это мои кореша. Мы вместе с ними где-то рядышком, и далеко не у костра. Вот некоторые умные, с поляны, говорят: «Ну что Антонов — «вишневые, грушевые, тенистые, прохладные»... А Антонова вся страна любит. Значит, надо подумать: а за что его любят? Да дай Бог им такие мелодии и такие слова, как Антонов пишет. А они все хотят, чтоб Мандельштам с Пастернаком в большом количестве звучали под музыку, потому что у них музыка уже внутри стиха заложена! Или еще вот: «Не слышны в саду даже шорохи, все здесь замерло до утра, если б знали вы, как мне дороги подмосковные вечера». Не Шекспир, ведь правда? А гениальная эта песня столько уже держится.

— Меня спрашивают: «Кто вы в большей степени — Семен, донской казак, солдат афганской войны, романтик, влюбленный в невскую землю?» Розенбаум — это все они, вместе взятые. Мои блатные ребята — очень благородные. Таких сейчас уже нет. Они не гопники, не бьют стаканом по голове, не ставят утюг на живот... «Взяли Маню на кармане» — это не песня про блатной карман, мусоров и даже не про Маню. Это про то, как женщина зазря отсидела восемь лет, своих не сдала, за любовь пострадала, а ее предали. Примчалась она после тюрьмы к Лехе своему, а дверь открыла шмара в рыжем парике. Это человеческие отношения на особом литературном материале. Раньше из-за этого страшный шум поднимали, теперь, слава Богу, все нормально. Поняли, кажется, что есть разные пласты жизни. Кое-где до красивости ох как далеко. «Салом врежу по нутру — забурел... Водки съем бутылочку, взгромоздюсь на милочку, а потом в парилочку, между дел». А таких ханыг, пока на «скорой» работал, знаете, сколько перевозил? Тонны. Такие, у которых никаких идей и желаний, кроме бутылочки, милочки и парилочки. И пока они есть, о них будут писать. Так что «блатные» песни — один уголок жизни. Казачьи песни — другое. Это воля, степи, традиции российской земли. Военные песни — тем более это я. «Афган» — напрямую я. А поскольку я прежде всего музыкант, разные пласты жизни я отражаю разным музыкальным языком.

Об Америке

— Меня не раз спрашивали, а чего это вы, 32 раза побывав в Америке, все же возвращаетесь в Россию? Да. Если и ехать куда-то — только в Америку. Я в душе, наверное, американец. Хотя вообще-то я российский еврей, сразу говорю. Но по натуре американцы наиболее близки русскому народу. Может, поэтому я там себя так легко чувствую? Они открыты, доброжелательны, вообще хорошие ребята. Если бы русских сейчас накормить, напоить, дать возможность психологически расслабиться, успокоиться — они были бы чистыми американцами. А насовсем уехать? Нет, никогда. Несмотря на все контракты, я всегда буду возвращаться в Россию. Здесь мой настоящий единственный дом.