ГЕРОЙ И ПЕСНЯ

Однажды забастовку объявили мы опять.

И только Кейзи-машинист решил не бастовать.

К чему бороться, думал он, не лучше ль есть свой хлеб.

Так рассуждал штрейкбрехер Джонс, короче — скэб.

Кейзи Джонс с машины
не слезает.

Кейзи Джонс привычный держит путь.

Кейзи Джонс — послушный раб хозяев.

А они ему повесили медаль
на грудь.

Песню эту привез в Москву летом 1949 года знаменитый негритянский певец и драматический актер Поль Робсон. Он был приглашен на празднование стопятидесятилетия со дня рождения Пушкина. Борец за права своего угнетенного народа, давний друг Советского Союза, Поль Робсон видел в нем страну, где расовые и национальные противоречия разрешены, страну, которая возглавляет борьбу за права угнетенных народов во всем мире. Ничего лучшего кремлевские вожди и желать не могли. Полю Робсону был оказан пышный прием; о нем одном советская пресса писала больше, чем обо всех остальных прибывших на торжества «представителях прогрессивного человечества». Затем певец отправился на гастроли по стране. Пресса захлебывалась.

Но шлягерами песни Поля Робсона не стали. Билеты на его концерты расхватывались не потому, что был он официально возвеличен. Он был американец, представитель страны, чья музыка была под запретом. А ее помнили: всего несколько лет прошло с тех пор, как во всех кинотеатрах страны звучали в «Серенаде солнечной долины» мелодии Глена Миллера. Приезд Поля Робсона пробудил надежды...

...Не оправдавшиеся. На ломаном русском языке он заводил: «Широка страна моя родная...» Голос его был действительно прекрасен: глубок, выразителен — но этого, извините, наслушались и без акцента...

И другие его песни тоже были вне рамок обычных представлений того времени об американской музыке, как преимущественно джазовой. Песня «Старик-река (Миссисипи)» — старая песня негров, продаваемых в рабство вниз по реке — просто не могла быть повторена ни одним из русских певцов — прежде всего из-за невероятной силы чувства, которое вкладывал Поль Робсон в исполнение. Это не означает, конечно, что русские певцы не могли петь с чувством — но то была совсем другая музыкальная культура.

...Ну, и Джо Хилл, приснившийся Полю Робсону («Вчера я видел странный сон, пришел ко мне Джо Хилл...»), не мог присниться тем, кто в жизни не слыхал этого имени.

И только одна песня Поля Робсона получила самое широкое распространение — о машинисте Кейзи Джонсе. В ней был ритм, под звуки ее можно было танцевать «быстрый танец» — переименованный фокстрот. И она звучала везде: с концертных эстрад, по радио, на танцплощадках. Я слышал ее бессчетное количество раз — как бы иначе запомнил? Не монолог ведь Чацкого, наизусть учить не заставляли...

Но кто-то рельсы развинтил
в глухую ночь одну.

И с моста в речку Кейзи Джонс — бултых, ко дну.

Как это сочетается: тонкий вкус, высокая культура — и эти дрянные куплетики?

А дело в том, что реальный машинист Кейзи Джонс никаким штрейкбрехером никогда не был. И в оригинальной песне о нем были совсем другие слова.

Настоящее его имя было Джон Лютер Джонс; он родился в 1864 году. Кейзи — название городка в штате Кентукки, где жила его семья, когда он был мальчиком. Кейзи он стал называть себя, уже работая на железной дороге Иллинойс-Центральная — чтобы отличаться от другого Джонса. Именно эта железная дорога проходила через городок его детства; там он и влюбился в паровозы, рельсы — в железнодорожную технику вообще. Другой, впрочем, в те времена и не было. Он стал железнодорожным телеграфистом и прославился тем, что быстрее всех отстукивал ключом депеши. Затем он перешел в кочегары и, наконец, в машинисты. Все было, как в другой песне, русской, о машинисте Васе.

...Он окончил школу машинистов

И повел по рельсам паровоз.

Ты лети, лети моя машина,

Ах, как много вертится колес!

Ах, какая чудная картина,

Когда по рельсам мчится паровоз!

У Кейзи Джонса был самый новый, только что с выставки паровоз. В ту пору машинистам, как впоследствии пилотам, разрешалось украшать свои машины. Машинисты-охотники, к примеру, цепляли рога оленей — а Кейзи Джонс обзавелся свистком с шестью тональностями — нечто вроде флейты. Все стрелочники, кочегары, машинисты, ремонтники, все, чьи дома были расположены неподалеку от железнодорожного полотна, по свистку знали: едет Кейзи Джонс. На линии Чикаго — Нью-Орлеан его участком были 119 миль между городами Мемфис и Кантон.

И стрелочники говорят,
услышав звук свистка:

«Да это ж друг наш Кейзи
Джонс катит издалека...»

Сначала Кейзи Джонс водил товарные поезда, а потом удостоился высшей для машиниста чести — ему доверили водить скорый поезд Чикаго — Нью-Орлеан, называемый «Снаряд». Кочегаром у него был негр Сим Вебб.

Вечером 29 апреля 1900 года Кейзи Джонс и Сим Вебб привели свой поезд в Мемфис. Их смена кончилась, они могли отдыхать. Но тут они узнали, что машинист «Снаряда», идущего на юг, заболел, вести поезд придется им. Выбора не было, пришлось соглашаться. Они только попросили, чтобы к составу прицепили их паровоз — тот, на котором они только что приехали. Поезд пришел с опозданием; не отдохнув, Кейзи Джонс и Сим Вебб повели состав со «своим» паровозом на юг. Он должен был уйти из Мемфиса в 11.15 ночи — но ушел в 12.50 утра. 95 минут опоздания предстояло наверстать в пути. В составе было шесть вагонов — почтовый, багажный, два пассажирских и два спальных... Просвистел знаменитый свисток, поезд тронулся.

Ночь была мглистой и пасмурной, но Кейзи Джонс знал каждый мостик, стрелку, сигнал на своем пути. Через сотню миль, в городке Гренада, он уже отставал от расписания всего на тридцать пять минут. До Кантона — городка, где паровозная бригада должна была смениться — было 88 миль. Кейзи Джонс рассчитывал прибыть туда точно по расписанию...

Ночь темна, сквозь просветы в облаках иногда показываются звезды; поезд несется по одноколейной трассе со скоростью 70 миль (113 километров) в час. Искры летят из трубы. Всего 14 миль осталось до Кантона, а там — отдых...

— Сим, — кричит Кейзи Джонс, — мы в расписании! Нагнали!

— Отлично! — отзывается Сим.

— Не сбавляем скорости. Шуруй!

— Есть, сэр!

Топка полыхает, кочегар машет лопатой. Впереди — разъезд Воган с параллельной, примерно в километр длины, колеей. Здесь встречные поезда пропускают друг друга. На эту маневровую колею и начал двигаться с магистральной товарный состав, чтобы очистить путь для «Снаряда» Кейзи Джонса. Но очистил не до конца. У товарного оборвался шланг со сжатым воздухом — для торможения. Два вагона остались на магистрали. И в это время послышался знаменитый свисток Кейзи Джонса. «Снаряд» приближался. Сигнальщики побежали навстречу ему, размахивая красными фонарями.

Но Кейзи Джонс не видел их. Мало того, что ночь была туманной, но поезд еще и шел в этот момент вдоль дуги. Ничего нельзя было увидеть из окна со стороны машиниста. Но зато кочегар увидел силуэты вагонов. Он закричал, и тогда Кейзи Джонс увидел вагоны тоже.

— Прыгай! — крикнул Кейзи Джонс и нажал изо всех сил на тормоз. Кочегар соскочил на площадку и прыгнул. Мог спрыгнуть и Кейзи Джонс. Но кто бы тогда удерживал тормоз? На сумасшедшей скорости паровоз «Снаряда» ударил в застрявшие на пути вагоны. Когда под обломками свалившегося набок паровоза нашли тело машиниста, он все еще сжимал одной рукой рычаг управления, другой — тормозную рукоятку. Только он один и погиб. Пассажиры отделались ушибами, Сим Вебб, кочегар, очнулся на станционной скамье полчаса спустя. Он сильно расшибся — но через три месяца снова начал работать.

Одним из пассажиров был журналист Адам Хаузер. На следующий день нью-орлеанская газета «Демократ» напечатала его статью — репортаж о случившемся.

«Машинист Джонс, — писал Хаузер, — спас пассажиров ценой собственной жизни... Думаю, не меньше полугода должно пройти, прежде чем об этой катастрофе перестанут говорить в депо, рабочих столовых, поездах... И это относится не только к дороге Иллинойс-Центральная, но и ко многим другим в Луизиане и Миссисипи».

Он был прав: о крушении много говорили. Но этих разговоров действительно хватило бы не более чем на полгода, если бы... Если бы среди коллег Кейзи Джонса не было барда. Черный мойщик вагонов Уоллес Сандерс занимался днем своим делом, а вечером, аккомпанируя себе на банджо, распевал песни собственного сочинения. Денег он, конечно, за это не получал — да вряд ли ему и в голову приходило, что можно. Платят ведь за работу — мойку вагонов, а песни — это для души.

Из истории известно, что барды — вообще народ бескорыстный. Корыстные таким делом не занимаются.

Гибель машиниста Кейзи Джонса произвела на Сандерса сильное впечатление. Черный бард очень любил машиниста. И он начал складывать песню: мурлыкал на ходу, подбирал мелодию. Вскоре песня была готова. Вот ее начало. (Перевод — мой, другого никогда не было. Я постарался перевести почти буквально.)

Апрельским утром в ранний час шел поезд вдоль дуги.

Глядит в окошко пассажир,
не видит он ни зги.

А машинистом — Кейзи Джонс, отличный человек.

Спасал людей, погиб в пути, ушел от нас навек.

Шумливы дети, есть хотят,
спать не уложишь их.

К жене приходят, говорят, что
мужа нет в живых.

«Вот, дети, вам последний хлеб, что ваш отец принес».

Хорошим машинистом был
бедняга Кейзи Джонс.

Не шедевр поэзии, отнюдь. Но теплота чувствуется, жалость к погибшему машинисту и его семье. Ничего общего с той пропагандистской мерзостью, которая звучала полвека спустя в Советском Союзе.

Уоллес Сандерс не получил за свою балладу ни цента. Но ее подхватил народ. В ту пору в Америке было больше четверти миллиона миль действующих железных дорог — и сколько же людей на них работало! Песня о Кейзи Джонсе была для них, об их погибшем товарище, о том, что может случиться с каждым из них.

А были еще и железнодорожные бродяги — хобо — целое сословие тогда, со своей культурой, местами сборищ, легендами. Песня о погибшем машинисте мгновенно вошла в их репертуар.

И таким образом Кейзи Джонс, бывший при жизни сравнительно не так уж широко известным, приобрел после смерти эпические масштабы, стал фольклорным героем.

К 1908 году вдоль всех железных дорог Америки, у всех костров, где собирались погреться хобо, звучала песня о храбром машинисте Кейзи Джонсе.

Однажды в Аризоне бродяги вылезли из старого железнодорожного вагона, который был им жильем, и расположились на травке. Жаркий день сменился прохладным вечером, хобо пили пиво; один из них играл на гитаре и пел. Прохожий шел мимо, остановился, послушал.

— Спиши слова, — сказал он певцу.

— Что дашь? — спросил певец. Прохожий протянул десять долларов, блокнот и карандаш. Певец отложил гитару.

Через год в одном из бродвейских театров Нью-Йорка состоялось первое представление нового водевиля. «Кейзи Джонс, храбрый машинист, — извещали афиши. — Слова Лоренса Зиберта, музыка Эдди Ньютона». Популярная песня стала одним из номеров водевиля. Авторы лишь отшлифовали слегка творение старого негра. Они и деньги получили — и немалые. Водевиль пользовался успехом, его поставили многие другие театры страны. Черному барду снова не досталось ни цента. Авторы, впрочем, были великодушны, пришедшему взять интервью журналисту, заявили: «В основе нашей работы лежит старая негритянская песня о храбром машинисте Джоне Лютере Джонсе...»

Могила в штате Теннесси,
в ней Кейзи Джонс лежит.

И рельсы тянутся вблизи,
и паровоз бежит.

Не позабудем мы его,
он был душою чист.

Таких героев больше нет,
как этот машинист.

Каким же образом на месте простой, грустной и, как говорится, душевной песни оказалась глупая, злобно-пропагандистская чепуха? Сам же Поль Робсон и привез? Коммунист, «борец за мир» — в советском понимании этого термина — он вполне мог стать рабом собственного образа, окрасить все свое творчество «классовым содержанием», а что не поддавалось — выбросить. То есть, в еще более буквальном смысле слова, чем Маяковский, наступать на горло собственной песне.

В целом так оно и было. Но в данном конкретном случае... Слова русского текста песни о Кейзи Джонсе говорят о том, что писал их человек, мало знакомый со стилем жизни в Америке, но зато обладающий мышлением, пропитанным советскими концепциями. Деньги — вознаграждение за труд в Америке, медаль «За трудовую доблесть» вешают там, где деньги мало чего стоят. И рельсы на железной дороге развинчивать — концепция партизанской войны. Тем более, что с моста в речку бултыхнулись вместе с машинистом-штрейкбрехером и пассажиры поезда. Кто бы пошел на такое в Америке? И кого бы это остановило в Советском Союзе!

Воображение рисует: начало пятидесятых, руководитель джаз-оркестра приходит к чиновнику министерства культуры утверждать программу нового концерта. Диалог открывает чиновник.

— Так, хорошо, колхозная-раздольная, солдатская-маршевая, студенческая-лирическая... А это что? «Песня о машинисте Кейзи Джонсе». Откуда такое имя, кличка, что ли?

— Американское.

— Американское?! Да вы с ума сошли! Забирайте, и смотреть не хочу!

— Очень хорошая песня — теплая, грустная, душевная. Поль Робсон пел.

— Сам?

— В его деле заместителей не бывает.

— Он уехал, а нам отдуваться. Ладно, посмотрю, раз сам. Храбрый машинист... спас пассажиров... велел кочегару выпрыгнуть, а сам остался... герой... Не пойдет! Колхозную утверждаю, солдатскую и студенческую — а эту вычеркиваю.

— Но мы же все-таки не хор Пятницкого, не ансамбль Александрова, мы — джаз!

— Какой еще там джаз, забудьте это космополитское слово. Эстрадный оркестр — вот вы кто. Герои-машинисты могут быть только у нас, в Америке их быть не может. Но у нас не может быть крушений. Закажите песню про героя-машиниста, который водит тяжеловесные составы. Подпишу немедленно.

— Поль Робсон про это не пел.

— Опять за свое! Поль Робсон, Поль Робсон... И так нехорошо, и эдак. Хорошо, музыка пускай остается. Но текст меняйте весь. Должна быть борьба рабочих за свои права, против капиталистических эксплуататоров...

— Сделаем, о чем разговор! Поэты-песенники — такие ребята, шустрей не бывает. Завтра же у вас на столе будет новый текст.