Душа и потемки. Марина Неелова. Эксклюзив о самом главном

Критики так писать не должны: «Эту актрису я очень люблю». Критикам вообще не следует обольщаться: порою дорога расплата за сценический обман. Но вот все равно обольщусь и упрямо напишу: люблю, обожаю. И всегда «обманываться рад», как только вижу ее на подмостках — в «Вишневом саде», в «Марии Стюарт», в «Крутом маршруте», в «Сладкоголосой птице…», в «Шинели». И разве Марина Неелова, отметившая на этой неделе юбилей, не достойна называться великой артисткой? Во всяком случае, она одна из пяти чудом уцелевших в нынешних повсеместно торгашеско-сценических «потемках» действительно великих лицедеек конца ХХ — начала ХХІ века. В том же ряду, как на мой вкус, Демидова, Доронина, Фрейндлих. А Чурикова, увы, по производственным причинам, из этого субъективного рейтинга выскользнула, поскольку разменялась на хазановские антрепризы и рязановские телеподделки наподобие «Карнавальной ночи-2» (но это совсем другая история).

Когда говорят, что Неелова почти не дает интервью, это «почти» следует вымарать. Поскольку никаких интервью она не дает вообще. В последние лет десять — точно. И некоторые якобы «ее откровения» — стряпня хитрецов путем интернет-дайджестирования.

Но вот уж действительно — случай... И, почитай, уникальная возможность… Так сложились обстоятельства (не без помощи друзей), что пообщаться с актрисой посчастливилось более трех часов. Говорили о сыгранных и несыгранных ролях, о парадоксах актерской природы. О Голландии (где у нее дочь и муж). Возможно, это не совсем «форматное» интервью. Но и Неелова вне текущих «форматов». Не мелькает, не мельчает, не тусуется, предана одному театру. Тяжелый занавес опускает перед всеми, кто хотя бы через створку пытается заглянуть в ее частную жизнь. И уж, конечно, к ней даже не пытается пристать сериальная нечисть — все равно это бесполезно. «Право, не знаю, о чем рассказывать», — говорит в первую минуту встречи. — «А я и не хочу вас ни о чем спрашивать. Просто хочу вас слушать».

«Играя Елизавету Английскую, словно иду по черному коридору»

— Знаете, я часто раздражена газетными статьями. Раньше я много читала периодики. А сегодня, когда что-нибудь попадается на глаза, чувствую, как это не совпадает с моими желаниями и с моим настроением.

Мне кажется, некоторые рецензенты приходят на премьеру с заранее заготовленной «шпаргалкой». А потом что-то додумывают, «соревнуясь» друг с другом в фантазиях. Спектакль и актерская работа уже мало кого волнуют. Главное — выделиться, напустить тумана. Помню, в журнале «Юность» когда-то прочитала материал Константина Рудницкого. И тогда меня это потрясло. Он так замечательно и тонко разобрал постановку, что я сама начала осознавать о чем играю… Теперь в рецензиях — чаще междусобойчики в изобретательности.

Во время репетиций «Шинели» костюм мне подавали из окна. Это было на подготовительном этапе. Потом мизансцена изменилась. Но после премьеры мне рассказывают, будто бы написали, что шинель подают именно из окна... Значит, человек не видел постановку Фокина! И все это сочинялось наскоком, по обрывкам чужих фраз. Да и потом, если честно, мне уж давно надоели всяческие их «построения»: а вот надо было сделать то, а вот если бы поставили эдак… Надо принимать спектакль по тем законам, которые предлагают создатели. И надо пытаться понять внутреннюю жизнь постановки, а не навязывать свои, порою глупые «построения».

Извините, если резка в суждениях. Предпочитаю не говорить на эти темы, поскольку не вижу в них особого смысла. Артист и не должен ничего рассказывать, объяснять. Все на сцене, там есть возможность высказаться. И уверена: всегда можно составить впечатление о человеке, даже не общаясь с ним, а только увидев его в той или иной роли…

— У вас ролей много, кажется, по пять спектаклей в одном блоке, когда приезжаете из Гааги в Москву. Как настраиваетесь на столь контрастные, порою просто пограничные, а иногда и откровенно запредельные состояния, если в одной цепочке, друг за другом и день за днем Елизавета, Раневская, Акакий Акакиевич, Анфиса, Александра дель Лаго… Это ж с ума можно сойти от ежевечерних эмоциональных перепадов. Я, например, себя физически плохо чувствую в зале, когда вы натягиваете «королевскую кожу» Елизаветы только в одной сцене — смертного приговора Марии. А на следующий день — уже новая «кожа».

— Видите ли, в чем дело… Мне кажется, я еще не потеряла интерес к этой профессии. Даже наоборот. Чем дальше — тем больше она меня завораживает некими процессами. Именно в тот момент, когда нужно выйти на сцену и ощутить, что с тобой произошло что-то «не то»…

— Что именно «не то» с вами происходит перед спектаклем?

— Полностью меняется организм.

— То есть вы уже как бы не Марина Неелова, не мать взрослой дочери, не супруга известного дипломата. А кто тогда?

— На эту тему можно сделать исследование — о том, «кто я такая» в процессе перехода в ту или иную роль. Только кому это нужно? Когда только выходишь за границы своего «я», в каждом отдельном случае с тобой начинает происходить нечто необъяснимое. Все время меняешься. Возникают новые состояния — то жесткость, то приподнятость, то растерянность. Этот процесс перехода в иное «я», может быть, и есть самое интересное в профессии. Например, к Елизавете Английской из спектакля «Играем… Шиллера!» (режиссер Римас Туминас) у меня особенный путь — к ней иду только черным коридором.

— Это как? Понимаю, что это не закулисный коридор «Современника»?

— Это мрачный, порою кошмарный коридор. Это движение наощупь в потемках, когда начинаю неадекватно реагировать на окружающий мир. Причем происходит это за два дня до спектакля. И меня уже тогда начинает ломать, лихорадить: «Не хочу! Не могу! Какой ужас ждет впереди!» Вроде начинается внутреннее отторжение части меня самой. Вроде неведомая сила отнимает мою оболочку, обволакивая ею новый незнакомый силуэт — со всеми его драмами, провалами, трагедиями. Перед «Елизаветой», представьте, у меня всегда температура подскакивает.

— Это потому что образ королевы-девственницы в режиссерской транскрипции Туминаса столь сложный? Или потому что вы себя так настраиваете, даже накручиваете? Ведь десятки актрис, в том числе и в Киеве, играют Елизавет, но я не уверен, что перед спектаклями они хотя бы кашляют — от эмоциональных расстройств.

— Она на меня давит... Постоянно. Если изучить все написанное о ней, то можно найти немало неоднозначных сведений о ее характере, о сложной личной судьбе. Каждый шаг ее как политика — чаще многоточие. И на этом многоточии она столько лет продержалась на троне, не растеряла преданность подданных, сохранила веру. Говорила: «Смотреть на корону легче, чем носить ее». Это была такая тактика — женская, коварная. С одной стороны — аналитический ум. С другой — женское начало. Бесконечный внутренний дуализм. Ведь, как известно, были даже сомнения относительно природы ее женского начала. Но у Шиллера — черно-белые тона трактовки этой судьбы. Елизавета — злодейка, Мария — жертва.

— Но уже у Цвейга — попытки реабилитации.

— Безусловно. И Туминас говорил об этом, закладывая свой парадоксально-ассоциативный ряд в спектакль о Марии и Елизавете. Некоторые зрители иногда теряют повествовательную нить во время просмотра. И как будто бы находят уже свою особую нитку сюжета и далее следуют за ней — вдоль или поперек шиллеровской истории. Если спросить меня в тот или иной момент, о чем я играю, то, боюсь, это будет не ответ, а бред сумасшедшего. Ну вот, например, очень сложная сцена встречи двух королев. У моей героини — руки за спиной, словно связаны. И средства выразительности в этот момент я напрочь теряю. Спрашиваю режиссера: «А у меня что, руки отрублены? Я что, должна стоять совершенно «голая» на сцене?» Но есть важный момент и в том, что на самом-то деле королевы никогда не встречались. Шиллер просто придумал их встречу. И тогда во мне самой уже возникает сослагательное наклонение: а вот если бы, то тогда бы… И я вроде сама улетаю, будто парю над этим парком, над их встречей... И вижу такую картину: две девочки в беленьких носочках (именно беленьких, запомню навсегда это свое ощущение) бегут по полю, не подозревая, что их ждет впереди, пока раздается только детский смех. Режиссер: «Да! Пусть будет детский смех!» Но у Шиллера ведь ничего подобного — какой смех? Это трагедия! Но опять-таки это мой «улет» — и порою он очень опасен…

— Чем он опасен?

— Тем хотя бы, что иногда не осознаешь, в каком месте текста находишься. Такие вот странности в работе. Часто думаю о Елизавете. Может, даже больше, чем положено. Хотя спектакль идет давно. Думаю о ее невероятном одиночестве в мужском мире, где каждый предатель — Эссекс, Сесил, Лестер. И не знаешь, откуда ждать подвоха. Хорошо, если мысль режиссера совпадает с твоим ощущением роли.

— А если не совпадает? Сегодня многие модные режиссеры пытаются одновременно «совпасть» с разными театрами, создавая постановки по конвейерному принципу. Неужели им есть дело до этих ваших мучений? Поставил – побежал дальше… А вы мучитесь.

— То, что режиссер не может одновременно ставить и «Лес» Островского, и какую-нибудь «Запиндю», для меня понятно как божий день. Уважающий себя постановщик не должен размениваться, суетиться. Нельзя на одно колено усадить две возлюбленные и каждой одновременно читать сонеты.

— Но ведь многие из ныне распиаренных (ваш Серебренников, к примеру) и размениваются, и суетятся, и за это их постоянно клеймит пресса. Ну вот какие, например, у вас самые приятные последние театральные впечатления — вне «Современника»?

— «Ричард» у Кости Райкина. По форме четко. Ничто не выскальзывает из общего рисунка. Бывает так, что спектакль вообще лишен формы. А бывает — только чистая форма. У Райкина сошлось.

«Иногда просыпаюсь… и чувствую на себе сморщенное личико Акакия Акакиевича»

— Если бы вы взяли на себя роль саморецензента: многое ли сошлось в «Сладкоголосой птице» Уильямса, где у вас сразу две роли — Хевенли и принцессы Космонополис?

— Два эти образа — рассказ о том, «как не случилось». Пропустили встречу, пропустили судьбу. Впоследствии принцесса Космонополис все превращает в некий театр, поскольку в жизни что-то оборвалось. Она чудовище, конечно. И ее профессиональная жизнь несомненно кончена. Да, ее последний фильм побил кассовые рекорды. Но что потом? Что будет впереди? А будет лишь мгновенная вспышка… Или сомнительная возможность сыграть бабушку какого-нибудь главного героя. А для нее это — ничего. Пустота... На эту тему я когда-то смотрела замечательный фильм с потрясающим финалом. Не помню названия…

— «Бульвар Сан-Сет» с Глорией Свэнсон в роли Нормы Дэсмонд?

— Да-да… И в той картине героиня тоже терпит фиаско — и это проходит через безумие. Мне кажется, в чем-то похожий финал мог бы быть и в нашем спектакле. Но режиссер выстроил иначе — лестница, уход .

— Не сомневаюсь, вы смотрели известный спектакль Художественного театра по той же пьесе Уильямса, где Александру играла Ангелина Степанова.

— Я посмотрела тот спектакль довольно поздно. Только в записи. И то только после того, как отыграла несколько постановок «Птицы» на нашей сцене. Не хотелось предварительно впитывать какие-то впечатления. Виталий Яковлевич Вульф, кстати, переживал, что я играю не так, как Степанова. Но это никак и не пересекается с моими представлениями о героинях и о смысле самой пьесы. Во мхатовской версии 1975 года, на мой взгляд, были смещены акценты. Если героиня Ангелины Иосифовны говорила: «Поцелуй меня…», то герой Игоря Васильева — Чанс Уэйн — целовал ее в лоб. Но очевидно, что героиня Уильямса сняла мальчика для иных целей... И если она просит его подать таблетку, то эта таблетка явно не от головной боли. Это другое. У нее в жизни и осталось два «стимулятора», которыми еще как-то поддерживает себя, — наркотики, мальчик. Поскольку профессия потеряна. В таких случаях кто-то пьет, кто-то молится. У нее свои способы ухватиться за ускользающую жизнь.

— Степанова, как мне кажется, играла победу профессии, апеллировала к теме возрождения из пепла.

— Думаю, это совсем не то, о чем писал Уильямс. Я видела экранизацию «Птицы» с участием Элизабет Тейлор — откровенно плохую работу. Видела еще одну американскую актрису в этой же роли — никак. Виталий Яковлевич однажды сказал, что я сыграла в нашей постановке не тему, а частный случай. Но, в общем, я пыталась играть именно тему, а не отдельную ситуацию. Ведь в то время, когда во МХАТе ставил спектакль Всеволод Шиловский, о многом попросту нельзя было говорить. А Кирилл Серебренников и молодой актер Юрий Колокольников хорошо владеют английским и, перечитав Уильямса, еще раз убедились, что пьеса не о том, о чем привычно ставят. Надо помнить о драматурге, дружившем с известными актрисами своего времени — с Анной Маньяни, со многими другими. А их судьбы — это и наркотики, и алкоголь, и молодые люди. Было и это. А не только таблетки от головной боли.

— Марина Мстиславовна, надо понимать, кинематограф из вашей жизни ушел вообще? Это позиция? Или некая ситуация зависимости от плохих сценариев, которые предлагают?

— В своей профессии я завистлива. В хорошем смысле. Это случается, когда смотришь на экран и сожалеешь: ну почему это играю не я! Но, знаете, в последнее время особо нечему завидовать. Или я смотрела не те фильма? Хотя по большому счету я в своей жизни так ведь ничего и не сыграла…

— Ну, как сказать.

— Речь не только о кино. Я не сыграла Джульетту. Я не сыграла Ундину. Я не сыграла Жанну д’Арк…

— …вы не сыграли Бланш Дюбуа. Вы не сыграли Аркадину. Вы не сыграли Вассу Железнову. Но ведь есть еще время.

— Мне несколько человек предлагали сыграть Вассу. Но режиссер Валерий Фокин остудил пыл: «Зачем тебе Железнова?» С ним, как известно, мы недавно выпустили «Шинель» Гоголя — тоже непростой для меня спектакль.

— В котором Фокин словно бы умышленно оборвал гоголевский финал…

— Таково его решение. Наша «Шинель» идет не на основной сцене. Во время спектакля на стене — театр теней. И еще небольшая лесенка будто в библиотеке. В этом спектакле я живу как бы внутри ржавой шинели. И почему-то часто думаю о соблазне, завладевшем Акакием Акакиевичем. Ведь из-за шинели он предал и себя, и свой пусть ничтожный, но все же мир, в котором его не замечали, обливали помоями, а он находил удовольствие в строчке, в округлости буковки. Такой был маленький, но все же теплый мир, а потом его не стало. Иногда я даже просыпаюсь в своей постели и, спохватившись, чувствую на себе… сморщенное личико Акакия Акакиевича. Эту его странную гримаску… Уснула после спектакля — и проснулась с ним же. Ужас-ужас, одним словом. Потом это, конечно, уходит. Куда-то... Ненадолго. Но приходит Раневская — из «Вишневого сада». А у нее другие ноги, другая голова, другие руки. И все это заново втекает в меня. И в каждом из них — что Акакий, что Раневская, что Елизавета, что Анфиса — часть одной души, которая постоянно блуждает в потемках...

Однажды мой друг Юрий Рост пришел на спектакль «Спешите делать добро» по пьесе Михаила Рощина. А я уже играла свою роль несколько не по возрасту. И вот Юра сделал снимок, а потом звонит: «Какой удивительный эффект! На фото — тело девочки, а лицо будто бы медленно стекает, превращаясь в лицо совсем другой женщины… Что за фокус?»

«Из режиссера я пила кровь стаканами — и никак не могла уняться»

— С Валерием Фокиным вы встречались не только в «Шинели», но и во многих других спектаклях «Современника». Ну а вот с кем из режиссеров наиболее комфортно вам работалось — с тем же Фокиным, может, с Виктюком? Или с Туминасом? О Галине Борисовне, конечно, разговор отдельный. С кем из них наиболее уютно в процессе?

— А я совершенно не думаю об уюте. Никогда! Для меня это не имеет значения. Я нуждаюсь только в конечном творческом результате. Некоторые режиссеры по этой причине меня видеть не могут! Литовец Туминас кричал: «Эту жэнщину убэрите от мэня падальше — мэтров на двэсти, чтобы ана мэня нэ извадила!» Когда уже заканчивались репетиции «Стюарт», я все равно изводила его допросами, вопросами. Я приставала к нему везде — в буфете, в зале, возле театра. Я пила из режиссера кровь стаканами и никак не могла уняться. А он человек иного психологического склада. Во многом мы не схожи по темпераментам и по взглядам на театр. Но вот пересеклись ведь. И, как мне кажется, произошло некое взаимное оплодотворение. Когда прихожу на репетиции, то просто обязана любить режиссера. А иначе зачем к нему приходить? Без любви я не могу ничего делать вообще. Я должна не только любить, но и знать, что сама любима. Иначе все бессмысленно. Все — фальшь и дешевая имитация. Вот вы спрашиваете о комфортности работы с известными режиссерами… Но ведь, к сожалению, многие мои работы с прекрасными постановщиками так и не состоялись.

— С кем конкретно?

— С Камой Гинкасом полгода репетировали «Даму с собачкой». Но спектакль не выпустили, потому что был занят Абдулов, а у него кроме репетиций еще 38 параллельных занятий в сутки. И вот мы вышивали, вышивали свои узоры — петелька-крючочек — и почти пришли было к финалу. Но из-за чистой глупости наша «Дама» не вышла. Потом Гинкас выпустил уже другую версию, но без меня. Похожая история еще с одним его спектаклем, где я должна была играть, — «Скрипка Ротшильда». Увы-увы… Но что ж теперь — плакаться? Надеюсь, остались другие роли. Давно идут разговоры о театральном проекте Никиты Михалкова. Он мечтает поставить «Чайку». Сыграть Аркадину — заманчиво. Тем более что Никита Сергеевич в работе восхитителен. Я снималась у него в «Сибирском цирюльнике», поэтому знаю, о чем говорю. Порою его хочется съесть от удовольствия — только потому, что он такой хороший и так любит артистов. У него даже готова экспликация «Чайки». И решение неожиданное, необщепринятое, скажем так. Однако…

— Сейчас он одновременно занят двумя фильмами — не до театра.

— Вот так и получается — кладбище несыгранных ролей. А многое хотелось бы успеть. «Старосветские помещики» мне интересны. В «Мертвых душах», кажется, могла бы сыграть едва ли не все роли — нашелся бы режиссер. Интригует Оскар Уайльд: скажем, «Веер леди Уиндермир» — это акварельно, тонко, сцеплено особым эстетским клеем и вроде бы написано об одном, а по сути — совсем о другом, недосказанном. Но многие режиссеры мечтают о чем-то более великом, уж не о «Веере» точно. Либо «Лиром» удивить, либо «Макбетом» шандарахнуть. Роман Виктюк когда-то начинал репетиции «Месяца в деревне» Тургенева. И удивительные у нас были репетиции. Абсолютно не похожие на то, что он делал. Рождалось что-то смешное и трагичное. Он планировал спектакль только на четырех — Наталья Петровна, Верочка, Беляев, Ракитин. К работе приступили после «Адского сада» Ренато Майнарди — у нас в «Современнике». И уже тогда Виктюк очень настроженно ко мне относился. Да и меня предупреждали многие: «Ты никогда не сможешь с ним сработаться, потому что он каждый пальчик выстраивает и кричит на репетициях!» Возможно, я действительно была для него каким-то замшелым символом соцреализма… Но вот встретились. И он начал провоцировать меня на разнообразные идиотические решения. Да что говорить… Даже когда он кричит, оскорбляет, все равно превращает это в любовь.

— Есть сведения, будто Виктюк хотел поставить спектакль о Гитлере — с вами же в роли фюрера.

— Что это за новость?

— Сам же Роман Григорьевич и заявлял об этом — пьеса Юкио Мисимы «Мой друг Гитлер».

— Да?.. Я помню эту пьесу. Но впервые слышу о том, что должна была в ней играть. Безусловно, для такого материала нужен особый режиссер, остро чувствующий форму. Роман Григорьевич раньше чувствовал. Сейчас — не знаю. Мы давно не встречались в работе.

«В Голландии у меня — полная обломовщина»

— Марина Мстиславовна, что кроме пьес читаете на досуге? Может, есть авторы, которых неожиданно и не без удовольствия открыли для себя в последнее время?

— То, что я не читаю газет, понятно. Но и от беллетристики отошла — подальше. Читаю исключительно мемуары. А если литература художественная, то это Чехов, Бунин, Толстой, Набоков. Из мемуаров был период увлечения Лилей Брик. Потом — период Толстого.

— А вам не предлагали попробовать себя на педагогическом поприще — в ГИТИСЕ или в Щукинском училище?

— Предлагали. Не раз. И меня это интересовало. Но я еще хочу поиграть немножко. Надо отдаваться полностью одному делу, а не раздваиваться. Хотя с молодыми режиссерами или актерами всегда интересно. Тот же Юрий Колокольников, который играет Чанса в «Сладкоголосой птице», запомнился мне задолго до репетиций. Увидев его, подумала: вот был бы идеальный Чанс, только повзрослеть ему нужно (в пьесе герою – 29 лет). И вдруг я, Галина Борисовна и Евгения Кузнецова (заведующая литературной частью «Современника») приходим на один из спектаклей Серебренникова — и видим Юру… Такое совпадение! «Сладкоголосая птица» молодого актера «повзрослила», если так можно сказать. Поначалу он признавался: не понимаю, о чем играть. Но впоследствии, как мне кажется, нащупал что-то важное в роли. Хотя, конечно же, не все приняли и актерские работы, и сам спектакль. Тот же Виталий Яковлевич Вульф его просто ненавидит…

— По-моему, наоборот: именно вас он очень любит.

— Любил. А после «Птицы» говорил, мол, не стоит смотреть такую гадость.

— Марина Мстиславовна, вы сегодня живете на две страны — Россия и Голландия…

— Да, семья в Голландии. Дочь Ника в Академии искусств. Когда я ближе познакомилась с методикой их обучения, то поначалу растерялась. Там студентам дают полнейшую свободу самовыражения. Они отпускают их фантазии на все четыре стороны — что хотите, то творите. И графика, и лепка, и офорты, и все что угодно. В этом есть свой плюс. Но, думаю, больший плюс был бы, если б они учитывали и наши методики — традиционные. То, что дает ремесло (в хорошем смысле слова). Я не консерватор. И понимаю, что искусство должно будоражить эмоции. Часто в Голландии прихожу на разные выставки. Попадешь иногда в какой-нибудь зал, а там разбросана грязь или клочки бумаги валяются — это арт-зрелище… В Гааге есть прекрасный пруд, где уточки плавают. Присмотришься: а на каждой из этих уточек — специальное полиэтиленовое платьице. Это тоже арт-зрелище.

Или возвышаются в одном из парков фигуры обнаженных мужчин — красивые, стройные. Вдруг — «щелк»: и в нижней части этих силуэтов внутри вспыхивают лампочки. Люди ходят, радуются, фотографируются на фоне подсвеченных красавцев. Это их жизнь. В этом их радости. При том, что народ там простой и очень открытый. Голландия — богатая страна, но она никогда не демонстрирует свое богатство, поскольку это неприлично.

У нас есть знакомая дизайнерша — состоятельнейшая в Голландии женщина, — и она иногда приглашает к себе в гости. Приезжаем: маленький домик, очень скромный интерьер, лестница такая крутая и узенькая, что можно несколько раз свалиться, пока поднимешься на чердак. А вокруг этого домишки — десять гектаров земли (ее собственность). Причем находится все это в одном из самых дорогих мест в стране. Я представляю, что бы устроили «наши» на этих десяти гектарах — средневековые замки из красного кирпича, а вокруг территорий — десятиметровые заборы и еще дивизию охранников выставили. Обратила внимание, что в Голландии все ужасно одеваются. Некоторые москвичи — просто модели на подиумах. А у них — кроссовки, ботинки, джинсы. Среднее поколение вообще никак не выделяется. Для них не это главное. Истинно прекрасной они делают свою страну. Когда там расцветают тюльпаны, я понимаю, что можно запросто сойти с ума от красоты. Ничего подобного я не видела никогда. Есть такие цветы, которые, кажется, даже и на земле-то не растут, а только во сне распускаются. И проходят мимо этих цветов тысячи людей, и ни у кого нет желания что-то растоптать, сломать. Сплошная пасторальная идиллия. Вроде бы и не ХХІ век, а другой — сказочный.

— Не скучно жить внутри такого умиления?

— Ну как вам сказать? Я же туда отдыхать приезжаю, а не работать. У меня там есть любимый диван, куда забираюсь с книжкой, и уже тогда наступает полная обломовщина и сплошное благорастворение в голландском воздухе. В какой-то момент ощущаешь, что жизнь там — это нереальные декорации для несыгранной пьесы.

ДЕТАЛИ

Марина Неелова родилась в 1947 году в Ленинграде. Окончила Ленинградский государственный институт театра, музыки и кинематографии. Ее учитель — известный актер Василий Меркурьев. Мечтала работать в Большом драматическом театре у Георгия Товстоногова. Но с 1973 года — в театре «Современник». В кино дебютировала студенткой, сыграв в картине Надежды Кошеверовой «Старая, старая сказка». Общепризнанным триумфом актрисы стала ее работа в фильме Ильи Авербаха «Монолог». Среди других киноработ — фильмы «Дорогая Елена Сергеевна», «Осенний марафон», «Ты у меня одна», «Тюремный романс». В последнее время практически не снимается. В «Современнике» на первых порах ей предложили сыграть в спектакле «Валентин и Валентина» (вместо ушедшей актрисы). Роль Валентины стала для нее счастливым звездным билетом. Сотрудничество с Галиной Волчек подарило Марине Нееловой много прекрасных спектаклей — «Три сестры», «Вишневый сад», «Анфиса», «Крутой маршрут». Последние десять лет Марина Неелова живет на две страны. Вместе с супругом-дипломатом Кириллом Геворкяном и дочерью Никой в начале 90-х она уехала в Париж. А три года назад они переехали в Гаагу. Сохраняя преданность профессии и «Современнику», Марина Неелова специально выстраивает свои графики так, чтобы играть в театре весь свой репертуар. В ближайших планах актрисы — Булгаков. Это спектакль для малой сцены совместно с известным актером Виктором Гвоздицким.