«Дорогой» их человек

Дэмиэн Хёрст? Художник? Не может быть, чтобы вы не слышали. Ну хорошо — если не фамилию, то уж работы его точно знаете — это он обклеил человеческий череп бриллиантами, выставил акулу в формалине. Это его работы продаются дороже, чем полотна Рафаэля, а работа For The Love of God (Ради всего святого!) была продана за сто миллионов долларов. Что-то припоминается, не так ли? Очень вовремя, потому что скоро он приедет в Украину — на открытие 6 октября выставки Reflection в PinchukArtCentre.

Мы встречаемся в его гостиничном номере после обоюдного часового ожидания — он ждал в номере, мы в холле. Это не путаница — это соображения безопасности. Никто не знает точно, в каком именно номере он остановился, — пришлось выяснять через его лондонский офис. Дэмиэн вежлив и замкнут, хотя внешне похож скорее на бывшего боксера, чем на великого художника.

— В Украине я второй раз — приезжал на концерт Элтона. — Пауза. Потом неожиданно. — Мне нравится Виктор… Здесь намного, не знаю, мягче, что ли, чем в России.

Это он, очевидно, о Викторе Пинчуке — главе Центра. Они сегодня вместе наблюдали за монтажом экспозиции. Всегда думал, что художники продают работы через галерею и больше ими не занимаются.

— Я всегда приезжаю на подготовку работы к экспозиции — мне важно, чтобы все было идеально. Недавно одну мою работу выставили в Метрополитен-музее в Нью-Йорке — кошмар, выглядит чудовищно. Коллекционер со мной не связался — и она стоит в неподходящем месте, освещение никуда не годится… И она там будет выставляться 3 года — ужас, сделать ничего нельзя… Вот с Виктором работать очень приятно — «невозможного нет»… А в «Мет» все наоборот — «ничего невозможно». Они ненавидят живых художников — им было бы проще, если б я уже умер и не путался под ногами.

Дэмиэн потягивает колу. Очень странное впечатление — он открыт, как-то по-особому сосредоточен и совершенно нейтрален. Он не улыбается при упоминании шутки насчет собственной смерти. Стоп. Это и не было шуткой! Смерть в искусстве — такой же фак­тор, как и выбор жанра или тех­ники. Хёрст первым из живых художников побил рекорды по стоимости работ, причем обошел Рафаэля. Достигнув первых же значительных финансовых успехов, он выкупил у галереи Saatchie 12 своих ранних работ за 8 миллионов фунтов.

— Тогда это казалось совершенным безумием — а сейчас выглядит удачным приобретением, можно сказать, дешевкой. Меня тогда спрашивали: «Как ты думаешь, почему Чарльз (Саатчи) продал тебе работы? Тогда я думал, потому что он хорошо ко мне относится, сейчас мне кажется — это просто потому, что я предложил больше всех. С моей стороны это был мужественный поступок — никогда не знаешь, как поведет себя рынок. Но я оказался прав — сохранил около половины значимых работ и вернул вложения. Остальные работы я храню у себя и придерживаю для специальных случаев. Одну работу я уступил Виктору — он хотел что-то из раннего и важного для меня — ну, он ведь музей создает, это не просто коллекция — вот я ему ее и продал. Если попадается приятный человек, который не просто деньги вкладывает, то почему бы и нет… Я, кстати, с тех пор довольно много своих работ выкупил обратно.

Вот уж холодный ум! Он говорит о своих работах как о составляющих рынка, впрочем, мы арт-рынок и обсуждаем. По-моему, он первый из художников скупает себя же, хотя я не уверен. Но не Ван Гог же был первым!

— Ну, Ван Гог в жизни не продал ни одной работы! Так что и выкупать было нечего. Меня удивляет, что другие художники так не поступают. Мне повезло — у меня были деньги. По-моему, это здорово — кроме всего прочего ты показываешь рынку уверенность, так что и с этой точки зрения это неплохо.

— Ну, деньги вообще довольно мощная вещь… Искусство, с другой стороны, очень сложно поддается определениям и оценкам. Можно, наверное, сказать, что деньги дают оценку искусству. Глядите — все дети рисуют. Все. Первое, что даришь маме, — картинку, которую сам нарисовал. Так что искусство в некотором роде становится первой валютой — ты выражаешь отношение, стараешься сделать приятное своей работой. Так делают все дети! Мы приходим в этот мир и наполняем его рисунками и фигурками, которые делаем сами. Потом — намного позже — мы начинаем зарабатывать деньги и тратить их — в том числе и на рисунки, фигурки. При этом есть то, что традиционно считается Великим Искусством. А в гробу карманов нет, с собой все не унесешь. Люди с деньгами могут создавать музеи! Так что искусство и деньги вещи полярные, но все же связанные напрямую.

Ко мне часто обращаются знакомые: «Нарисуй мне что-то или подари какую-нибудь картинку, я буду ее хранить и ни за что не продам!» И знаете что? Все, кому я дарил рисунки, непременно их продавали! Причем причины были дурацкие — не потому, что у ребенка рак и срочно нужны деньги на лечение, а чтобы купить какую-нибудь новую хрень!

Я не согласен, что художник должен быть голодным. Посмотрите на деньги как на объект — монеты это барельефы, а банкноты — графические работы. Для того чтобы убедить человека, что клочок бумаги действительно чего-то стоит, его нужно покрыть очень проработанным и трудоемким узором. Минимализм здесь неприемлем — нельзя просто написать: «это деньги» — никто не поверит. Нужно применить искусство — и тогда получатся деньги…

Это уже шутка. Не могу сказать, что Дэмиэн оттаивает — он просто вот такой, вещь в себе. А что по поводу шуток на тему его работ? Недавно Интернетом пронеслось, что какая-то безвестная молодая художница взяла пластиковый череп, обклеила его блестками, положила в аквариум и запихала в мусорник возле галереи, где выставлялся стомиллионный череп Хёрста. (На который пошел 8601 бриллиант, платина и человеческий череп XVIII века — если кому интересно.) При этом объектом искусства у девушки стал сам жест. Хёрсту ее затея понравилась.

— Череп в помойке! Мне очень понравилось. И художница молодец — если видишь возможность — вперед! Если есть череп с бриллиантами, должна быть его противоположность — в помойке. А недавно я шел по Лондону и кто-то сунул мне в руку флаер на вечеринку. Стандартный такой флаер — «Диджеи такие-то, музыка такая-то, там-то» — и на нем мой череп. Мне вообще известность на уровне кроссворда (знаменитый художник из пяти букв — Хёрст) представляется интереснее и важнее, чем обложки журналов.

— Ощущение очень странное, к нему я, наверное, никогда не привыкну. Скажем, сижу я в ресторане и вижу, что люди напротив перешептываются: «Смотри, вот Дэмиэн Хёрст». Первое, о чем я думаю — может, это знакомые? От­куда я их знаю? И только потом до меня доходит, что они просто меня узнали. Тут нужно смотреть в другую сторону, раз уж я их не знаю. Иначе я начну спрашивать: «Мы знакомы?». Или когда кто-то говорит «привет!», я тут же начинаю рыться в памяти — кто это? А они просто узнали лицо с картинки. Но знаете что? Это лучше, чем быть бедным и безвестным. А самое приятное в известности — это возможность получить столик в любом ресторане! И эта известность намного проще, чем у поп-звезд или актеров. У меня есть знакомые — их жизнь сплошное безумие — толпы народа… Художников все-таки оставляют в покое — машут с той стороны улицы, а не набрасываются, не хватают за рукав.

Хёрст — живое воплощение мифа о том, что все знаменитости знакомы между собой. В его случае это абсолютная правда — ведь все они с радостью покупают его работы! Знает он всех, но дружит с немногими. Его самый близкий друг — вокалист группы The Сlash Джо Страммер, с которым они ездили отдыхать семьями каждый год. Умер от сердечного приступа в 2002 году.

— Джо был замечательным человеком. Он был настоящим героем, и при этом очень славным и забавным парнем. Обычно человека, которого знаешь по сцене или экрану, представляешь по его образам, потом знакомишься с ним — и это страшное разочарование. Встречаешь Стинга, например, — а он полный идиот… А Джо в жизни даже лучше, чем ты себе представлял. Ему предлагали кучу денег за воссоединение «Клэш» — он наотрез отказался — нет и все, ни за какие деньги. Он понимал, чем были «Клэш» для целого поколения, что они значили для поклонников — и не мог подвести этих людей. Он знал, что является символом — и вместо того, чтобы тяготиться этим, как делает Стинг, он принял эту ответственность. При этом он всегда был с людьми на равных — во время концертов выходил на улицу и требовал, чтобы пустили тех, у кого нет денег на билет. Всегда пускал людей в гри­мерку — всех желающих. Ему говорили, что этого не стоит делать, но он впускал туда всех — если народу становилось слишком много, сам мог уйти. Ти­хонько говорил: «Там дальше по коридору еще одна комната — пошли туда». Я его обожал, он был настоящим дру­гом. Кстати, на открытие выс­тавки в Киев приедет его вдова. Помню, как-то у меня было открытие большой выставки, я напился и орал: «Я все могу! Все что угодно!» А Джо говорит: «Я знаю, чего ты не сможешь». Я отвечаю: «Да лад­но, чего это я не смогу??! Джо говорит: «Ты не сможешь надеть на открытие следующей выставки фес­ку», — знаете, такая дурацкая марокканская шапка? Я согласился: «Пожалуй, уж больно она дурацкая…» Но, по-моему, я все-таки ее надел.

Панк-эстетика вообще оказала сильнейшее влияние на Хёрста, хотя настоящим панком он не стал — родители не разрешали.

— Я был еще слишком маленький — в 1977 мне было 12, так что я не мог по-настоящему податься в панки, наверное, к счастью. Но я был в восторге от всего происходящего. Я так и работаю — никаких компромиссов, «пленных не брать» и ни в грош не ставить признанные авторитеты. И все-таки хорошо, что я тогда не попал в поток современного искусства, — я бы уже перегорел. Понимаешь, тут как в музыке — отец включал мне «Битлз», и я думал «Вау! Вот это круто!» А тут появились парни, которые все перевернули с ног на голову. «Секс Пистолз» были номер один в хит-параде, а потом их вообще запретили к показу по телеку! Родители были в ужасе, я был в восторге. Мир менялся у меня на глазах — это было потрясающе! Просто потому, что несколько человек сказали вслух — «Fuck off!». Мне это совершенно снесло чердак — я понял, что ВСЕ ВОЗМОЖНО. Все думали, что порядок вещей незыблем — одни определяют, что хорошо, что плохо, остальные их слушают — а наше поколение увидело, что это необязательно.

— Но даже для того, чтобы ниспровергать авторитеты, нужно их иметь. Кто из художников вызывает уважение Хёрста?

— Фрэнсис Бэкон, конечно. Как по мне, он вообще был первым панком в искусстве. Гойя несомненно великий, потом Сутин… Я люблю — как это сказать — непричесанную, размашистую живопись. Гойя гений. А вот Люсьен Фройд мне совсем не нравится. Сейчас я увлечен Джефом Кунсом (американский концептуалист), но любимый мой художник все-таки Фрэнсис Бэкон. Уорхол — у меня есть несколько его работ, он становится все актуальнее — весь мир превращается в Америку.

Домашняя заготовка — рассказываю Хёрсту про давешний разговор с друзьями о нем. Один сказал, что все это вообще не искусство, вот, мол, Возрождение или, скажем, Рубенс — вот те умели! На что наша подруга гневно обрушилась на Сикстинскую капеллу, утверждая, что ничего более пошлого не видела. Делюсь с Дэмиэном — он заразительно смеется.

— Чудовищная пошлость. Хо­рошо бы смотрелась в гостиничном номере. Один мой московский знакомый — архитектор — тоже говорил с друзьями обо мне. Те говорят: «А кто это?» Спросили у таксиста: «Знаешь Дэмиэна Хёрста?» Тот, конечно, не знает. А мой приятель его спрашивает: «А Да Винчи знаешь?» Таксист: «Кого?»

Мы смеемся. Пытаюсь выяснить, где произошел водораздел между (просто) искусством и современным искусством. Живой классик современного искусства не признает такого деления.

— Представь, с чего все начиналось, — люди живут в пещере, такое у них базовое существование. И тут один из них оставляет отпечатки рук на стене, а кто-то другой говорит — здорово! А кто-то начинает стучать костью об камень — и остальные говорят — круто! Давайте мы будем делиться с вами добычей, а вы стучите и ставьте отпечатки на стенку. Потому что именно такие вещи придают смысл существованию, выходят за пределы простого, обыденного существования. Людям нужно нечто ускользающее, эфемерное, что больше, чем, скажем, пригоршня золота, что-то за пределами обыденности. Это и есть искусство. Ведь произведение искусства — это что-то как бы и нематериальное, что-то, что никак не востребовано в жизни, и все-таки без него существование теряет смысл.

— А кто вкладывает смысл? Художник, критик, галерист или зритель?

— Если произведение искусства выглядит хорошо — значит, оно имеет право на существование. Все просто — как в музыке — хорошо звучит, значит, хорошая. Людей нельзя обмануть — включаешь песню — если начал пританцовывать, значит, она работает, значит, ее можно продать миллиону людей — она имеет смысл. С живописью, с любым искусством то же самое — оно должно вызывать вопросы. Если это просто остроумно, как шутка, — оно быстро приедается — при повторах шутка не смешна, становится скучно. Настоящее искусство не прискучивает.

Мне часто говорят:«Вот тебе повезло — можешь теперь делать все что угодно и оно будет продавать­ся». Нет, мне еще тяжелее — именно потому, что многое может сойти с рук… Что меня потрясает, так это люди, которые не интересуются искусством. Их спрашиваешь: «А почему вы не покупаете произведения искусства? А они говорят: «Мне не нравится, мол». Я их спрашиваю: «Вам нравятся белые стены?» Есть ведь потрясающие вещи!

Хм-м, а как же все знаковые моменты, весь постмодернизм и прочие штуки? Про то, что именно сочетание контекста и знака порождает текст и прочие умные слова? Скажем, когда Марсель Дюшан, которого считают одним из основателей современного искусства, выставил в галерее писсуар под названием «Фонтан» — ведь тогда именно галерея как контекст, как фон сделала из нехитрого фаянсового устройства объект искусства? Хёрст категорически не согласен. Не буду с ним спорить. Во-первых, он и есть современное искусство, во-вторых, он крепкий, суровый мужик, а в-третьих, у него есть художественное образование, а у меня нет.

— Работа должна быть настолько сильной, чтобы не зависеть от контекста. Я точно знаю, что если мятое полотно выбросить в мусорник и до вечера его никто не подбе­рет, значит, это дерьмо полное. Если бы писсуар с подписью валялся на ули­це — я бы его подобрал. Без подписи — не наклонился бы, а подписанный — точно забрал бы. Хотя тут уж от веса много зависит. Вооб­ще я много чего подбираю на улице. Недалеко от моего дома находится парк аттракционов — я там подобрал рукописное объявление «Извините, сегодня человека-снаряда не будет». Или табличку со столба «Арт-распродажа» — очень плохо написанная, корявая — абсолютный шедевр.

У меня неплохая коллекция искусства — «Электрический стул» Уорхола, скульптура Джакометти, парочка Бэконов, много Кунца… Я в последние несколько лет серьезно занялся коллекционированием — здорово, когда тебя окружает искусство! Скажем, Уорхола я выдрал из рамы, просто висит холст на стене — очень мощно! И для детей это очень хорошо: они видят искусство как оно есть — ни музея, ни стекол, ни даже подрамника — холст и стена.

У Дэмиэна три сына — двенадцати и семи лет, а младшему еще нет года. Вместе с женой Майей они воспитываю их в уединенном доме в северном Девоне. Дом старый — 300 лет, раньше в нем была сельская гостиница. Говорим о воспитании детей — интересно, они тоже хотят быть художниками?

— Здесь нужно быть очень осторожным — старшему всего 12… Они должны понять, что мне очень повезло… Я знаю довольно много детей художников — они совершенно выгоревшие, абсолютно неинтересные. Тут ведь что главное — я хотел быть художником и потому стал знаменитым, а дети хотят стать знаменитыми и для этого готовы заниматься искусством. Очень важно не наставлять, не рассказывать о проблемах, пока они не возникли, а быть рядом с ними, чтобы помочь преодолеть неизбежные трудности.

Раздается телефонный звонок. Очевидно, это означает, что наше время истекло. Логика разговора валится к чертям, пора просто задавать вопросы. Одна из работ, которую приобрел PinchukArtCenter — Rеsurrection («Воскреше­ние»), вызвала страшный скандал на выставке в Москве. Дэмиэна обвинили в святотатстве.Итак, религия

— Откуда такое пристальное внимание и заимствование образов?

— Я вырос в католической семье, так что это было неизбежно. Поразительная история, которой 2000 лет, а ее все пересказывают и пересказывают — значит, в ней что-то есть. Меня, правда, больше интересуют осечки — это самое интересное! А когда священники начали приставать к детям — вот тут мне стало особенно интересно. Вообще, когда кто-то кого-то в чем-то убеждает — мне тут же становится интересно. Ведь нужно же что-то, чтобы пройти сквозь тьму. Даже если дальше ничего нет, люди создают всякие конструкции, что­бы как-то разогнать темноту… Искусство — один из таких конст­руктов. Для меня разговор о религии и искусстве — это один и тот же разговор. Весь вопрос в вере. Ве­ра нужна. Если предположить, что мы можем умереть в любой момент и другой жизни нет, тогда зем­ная жизнь не имеет смысла — и что с этим делать?? Какой смысл в любом движении? Нужно создавать сказки, которые придают жизни смысл! Даже такие художники, как Бэкон, с его грубым реализмом создает свою сказку, свою историю.

Поскольку я очень серьезно отношусь к искусству, религия для меня еще один повод пошутить по поводу искусства. Ну и потом религия всегда очень визуальна. Скажем, католическое причастие очень похоже на таблетку — и когда эта мысль появляется, с ней можно играть — если они могут, то и я смогу! Религия, наука и искусство говорят об одном и том же — о бессмертии, о том, что ничего не кончается. И потом, у искусства всегда есть шанс удивить — смотришь на работу на выставке — и вдруг ловишь себя на мысли: «Где это я? Что происходит?»

Таблетки! Вспомнил! Благодарю Хёрста за замечательную идею вне галерей и музеев — в Лондоне он вместе с правнуком Фрейда открыл ресторан Pharmacy, где интерьер составляли полки с таблетками до потолка, а красотки в белом халате отправляли тебя либо в бар, либо собственно в ресторан. Меня туда отправил английский друг — как в важную лондоскую достопримечательность. Отличное было место — вплоть до 2003 года.

— Ты был там? Жалко, что закрылся ресторан. Хотелось бы сделать что-то похожее — как у вас это называется, «Апотека»? Безумное было место. Я понял, что ему скоро конец, когда пошел в туалет для инвалидов, чтобы принять наркотики — я тогда увлекался — а туда зайти невозможно, все забито вином до потолка. Я тогда понял — все, гаси свет.

Про наркотики всегда интересно, сейчас перейдем к этой щекотливой теме, о которой Хёрст говорит невероятно обыденно. Пока же замечу, что талант и коммерческая жилка Дэмиэна позволили ему извлечь пользу и из закрытия ресторана. Обстановку и дизайн ресторана составляли работы Хёрста, которые вернул себе, а потом продал через Sotheby’s за 11 миллионов фунтов. Но вернемся к алкоголю и наркотикам, с которыми он, согласно официальной биографии, завязал в 2002 году. Что подтолкнуло к решению — здоровье, дети или еще что?

— Пора было остановиться. Мне сын недавно сказал: «Папа, я очень рад, что ты больше не пьешь». Я спросил почему, а он говорит: «У тебя изо рта пена больше не идет»…

Звучит более чем впечатляюще. Хёрст оживляется — воспоминания о былых проказах явно навевают приятные мысли.

— Знаешь группу Happy Mondays? Мой друг, который в ней играет, всегда угощал меня экстази и все время сокрушался: «Да что ж ты все время все портишь?». Я всегда перебираю, увлекаюсь так, что не могу функционировать. Джо, с которым мы проводили много времени, говорил людям на вечеринках: «Не обращайте на него внимания, не разговаривайте с ним». Я был несносным — орал, бросался на людей… Я влазил в дымоход у себя в доме — конечно, когда вокруг тебя дети, это уже не так весело … Но я не жалуюсь — я прекрасно проводил время, хотя если б не остановился, уже помер бы наверняка. Да и обидно, когда окружающие тебя игнорируют. Джо меня спрашивал: «Чего бы тебе не остановиться на втором стакане вина?» Но мне всегда хотелось полного хаоса. Не умею понемножку, вот и держусь подальше от всего этого. Год уже не пью, но стоит выпить хоть глоток — все тут же разбегаются. Хотя по правде говоря, если б я встретил на вечеринке себя в этом состоянии, я б тоже не хотел с собой разговаривать. А я ведь заставлял людей с собой разговаривать — ужас…

Дэмиэн поглядывает на часы — пора. Удивительное впечатление от встречи, даже не знаю, как его и описать — он очень необычный, особняком стоящий человек. Не особенно высокого роста, крепко сбитый 42-летний гений. Решаю запечатлеть момент и, уже стоя, прошу автограф на книжке, которая была с собой. Он начинает писать, нет — рисовать! Это набросок бриллиантового черепа. Пока он рисует, бормочу что-то вежливое, а сам думаю обо всех незаданных вопросах — о теме смерти в работах, об отношениях с Саатчи, о скандалах вокруг работ, про участие в написании неофициального гимна футбольного чемпионата 1998 года… Эх… Одно утешает — картинка с подписью в книжке. Денег, наверное, немалых стоит. Честное слово, Дэмиэн, не продам — хотя бы чтобы испортить статистику!

А интересно, сколько она стоит…

Автор выражает благодарность PinchukArtCenter за помощь, поддержку и, главное, за появление Дэмиэна Хёрста в Украине.