Четвертая сестра. Галина Волчек: параллельный монтаж

Худрук театра «Современник» на следующей неделе отмечает свое …летие. Галине Волчек — …5. У меня вообще-то руки коченеют, когда текущие информповоды вынуждают рисовать юбилейные цифры этим видным активным женщинам — театральным строительницам и воительницам. Посему трое-точием в данном случае и ограничусь. Свою же «дату» (так и говорит — «эту дату!») Волчек решила отметить вдали от родины — в Арабских Эмиратах. И правда, какой смысл слушать лесть или искренность — если она это слышит и так ежедневно (в разных интерпретациях)? Накануне великого юбилейного отбытия ГБ откликнулась на мой вечный зов — и пригласила в руководящий кабинет: поговорить «за жизнь», «за театр». В этот же вечер в «Современнике» давали «Три сестры». Режиссура Волчек — третья сценическая редакция знаменитой чеховской пьесы.

Мизансцена выстроилась сама собою. Кабинет ГБ. Большой плазменный экран. Прямая трансляция «Трех сестер»: играют Алена Бабенко (Маша), Ольга Дроздова (Ольга), Вика Романенко (Ирина), Владислав Ветров (Вершинин), Игорь Кваша (Чебутыкин). Волчек (с кипой бумаг) посматривает на экран, фиксирует замечания. На другом конце стола, на месте В.Путина (когда тот обсуждал в этом же кабинете «Горе от ума») — автор этих строк. И уже намечается некий «спектакль в спектакле». Когда ГБ — вроде проигрывает то, что недотягивают некоторые ее артисты на сцене (экране), по ходу вступая и в параллельный диалог. А автор — как бы раздвоившись — чувствует себя и внутри «трехсестринского» измерения и одновременно с «четвертой сестрой»… Коей Галина Борисовна могла бы стать запросто. На всех законных основаниях. И уж если бы стала (в обход Чехова) — а вдруг (!) — полагаю, не так бы маялись эти Прозоровы. ГБ, сильная и мудрая, быстро бы утерла им носы, утешила, собрала чемоданы — «Да! Скорее в Москву!»

Сначала Машу играла Неелова, гениально играла. После — Ольга Дроздова, хорошо играла. Теперь — Чулпан Хаматова и Алена Бабенко (в очередь), чувственно играют.

ГБ говорит, что Чехов — ее самый-самый любимый писатель. И уверяет, что такой высоты «человековедения», которое предлагает Антон Павлович, бессмысленно где-либо еще искать: хоть перетряси все библиотеки.

Утверждает также, будто бы новые, «отредактированные» «сестры» (со множеством медийных лиц) стали жестче. Ибо жестче жизнь. Сугубо внутренняя необходимость постоянно диктует ей перечитывать эту пьесу — и каждый раз переосмысливать. И еще постоянно приходить в театр, когда идет этот спектакль (а публика на него реагирует живо, билетов — не достать). Чтобы по новой «прошивать» петельки крючочки в сестринских «платьях». Выдернется где ниточка — так и «фасон» уж не тот...

«Три сестры» Волчек — культурный, интеллигентный, в возвышенном смысле «негромкий» спектакль… Старомодная трагедия. Есть здесь особая атмосфера. И все тот же пронзительный сакраментальный вопрос: почему же эти милые-красивые-умные-мечтательные сестры столь несчастны?

Волчек и отвечает: потому что милые, красивые, умные, мечтательные…

Ольга (Ольга Дроздова): «Сегодня утром проснулась, увидела массу света, увидела весну, и радость заволновалась в моей душе, захотелось на родину страстно…»

— Галина Борисовна, а почему, собственно, они так и не уехали? Почему утонули в своих разговорах да грезах: мол, когда-то жизнь будет лучше, «веселее»? Когда-то… А ведь время уходит?

— Знаешь, точно такой же вопрос мне задала на первой репетиции Чулпан Хаматова: «Галина Борисовна, а что их держит в губернском городе?»

Но это закономерный вопрос для наших реалий. А те — чеховские обстоятельства — совершенно иные. Это же надо предполагать. Чулпан поняла… И ты поймешь…

— Отчего постоянно видят в этих сестрах только «страдалиц»? Ведь на них же можно смотреть и как на эгоисток законченных? Все о себе, о себе, а ведь вокруг рушатся и другие жизни, жизни милых людей?

— Ты прав. Эгоцентризм — движущая сила разных чеховских характеров. Но, пожалуй, больше этого все-таки в «Вишневом саде», нежели в «Сестрах». Ну почему сценический круг опять медленно? Что это такое?

Ирина (Виктория Романенко) — срывающимся детским голосом: «Сегодня утром вспомнила, что я именинница… И вдруг почувствовала радость… И вспомнила детство, когда еще была жива мама…»

— Этим летом вы гастролировали с чеховскими спектаклями во французских городах. Действительно ли этот автор по-прежнему столь нужен Европе, как об этом постоянно пишут западные СМИ?

— Он вне моды. Это навсегда. Французы принимали нас хорошо. Правда, в разных городах — разные моменты. Все равно к ним с «нашим» Чеховым нужно пробиваться. Их зрителей, например, могут раздражать наушники… А я, например, не могу представить, как люди воспринимают «бегущую строку» — над сценой! Это же не мюзикл, а психологический театр. В Париже был потрясающий зритель. Интеллектуальный, начитанный. Наблюдать за лицами людей, которые подъезжают к зданию театра уже радость… В Марселе — иное.

— В Марселе-то вы как раз выступили с «сестрами» в период грузино-российского конфликта. Это сказывалось на реакции тамошней аудитории?

— Видишь ли, в чем дело… Ой, извини, сейчас запишу, потом отвечу…

Вершинин (Влад Ветров): «Хорошо здесь жить… Только странно, вокзал железной дороги в двадцати верстах…»

Так вот, в Марселе театр изначально ориентирован на некие социальные вещи — акции, проекты, фестивали. Там распространена специальная форма работы со зрителем — абонентская база. При составлении договора она передается тому театру, который должен гастролировать… Но… «завтра была война». И в итоге владелец базы мне без обиняков впоследствии объяснил: вы понимаете, Галина, меня обвинят, что привечаю русский театр в то время, когда такое творится в СМИ вокруг России—Грузии…

Поэтому для нас Марсель и оказался самым трудным гастрольным городом.

В Каннах, правда, было лучше. Да там и климат лучше!

Впрочем, зритель везде прекрасен.

— После «Сестер», может, сразу за «Чайку»? Не пора?

— Хочу и «Чайку», и «майку»… Много чего хочу. Но скажу я вам, Олег, одну сугубо «криминальную» вещь…

— Очень интересно.

— Я, очевидно, отношусь к особому виду людей, которых называю «ядоустойчивыми».

— Что за «вид» такой?

— Даже если самому устойчивому к отраве человеку без конца на мозги капать яд… То…

— Даже вода камень точит (что уж там яд)? Это хотите сказать?

— Я не часто об этом говорю, но сейчас скажу: мою жизнь в театре не просто испортили, исковеркали — эту жизнь пытались «подрубить» под корень. Причем планомерно рубили.

Вершинин: «Само собой разумеется, вам не победить окружающей вас темной массы! В течение вашей жизни вы должны будете мало-помалу уступить… Вас заглушит жизнь… Но все же вы не исчезнете… Не останетесь без влияния…»

— Галина Борисовна, да кто эти «отравители»? Вспомним всех поименно.

— Те, кто этот «яд» постоянно и пускал в меня… По капле…

— Образ, конечно, красивый — яд… Сразу про отца Гамлета вспомнилось. Но вы-то — сильная женщина. Не много ли эмоций из-за каких-то мелких ядовитых змей?

— Но я же никогда и не называю эти имена.

— Между прочим, в одной из публикаций к юбилею «Современника» вы утверждаете, что после ухода Ефремова именно вас и «заказали». Так все-таки кто же этот заказчик? Сам Ефремов, который не мог пережить того, что театр без него продолжал успешно работать? Может быть (как версия), Олег Табаков, который впоследствии тоже ушел из «Современника»…

— Я искренне надеюсь, что нет… Олег Павлович, кстати, в одной из недавних телепрограмм высказал интересную мысль: все, кто ушли из «Современника», так и не стали счастливыми. Он сам так сказал.

Андрей: «Милый дед! Как странно меняется, как обманывает жизнь…»

…Поэтому о Лелике я думаю как о близком друге. Хочу так думать о нем. О ком-то другом — как о товарище. Марк Захаров — товарищ. Просто все они слишком долго молчали, когда вокруг театра все это творилось…

Были нанятые «киллеры», которые вымещали на мне, как на режиссере, свой ядоносный опыт. Клеили мне постоянно «бытописателя»…

— Разве это упрек? Пусть бы кто сегодня из «модернистов» поставил хороший бытовой психологический спектакль. Никто же не поставит.

— Мне все эти люди никогда не были страшны. Страшно и опасно то, что они постоянно влияли на актеров, на труппу. Этим ядом они пытались измазать и зрителя — отвернуть его от «Современника». Знаете, я всегда заранее знала, что выдумают, как оскорбят… (Смотрит на экран, записывает.)

Вершинин: «Как бы мне хотелось доказать вам, что счастья нет, не должно быть и не будет для нас… Мы должны только работать… А счастье — это удел наших далеких потомков…»

— Извините, уж давно времена изменились. Вы — на троне. Некоторые ваши идеологические погубители, уверен, давно в загоне, в забвении.

— Знаешь, мне когда-то хотели показать папку из архива КГБ, где собрано «досье»… На меня.

— И что они там насобирали «на вас»?

— Я категорически отказалась это читать! Даже видеть это не пожелала!

— И зря. Наверное. Узнали бы, вероятно, немало интересного. Хотя бы о том, кто конкретно из театра строчил на вас доносы. Были такие?

— Я тогда даже предположить подобное боялась! Поэтому и отказалась. Подожди-подожди… Запишу…

Ольга: «Всякая, даже малейшая грубость, неделикатно сказанное слово волнует меня…» (сцена из третьего действия, на сцене — Ольга и Наташа).

…Да, безусловно, как ты говоришь, «времена изменились». Но в каком-то смысле мне было легче с теми, с прежними. Почему? Да потому, что они были предсказуемы. Они же не влияли на климат в коллективе? Не влияли! Хотя театр был раньше под строжайшим цензурным надзором. Некоторые спектакли в «Современнике» приходилось сдавать раз по пятнадцать. В том числе «Эшелон», «Восхождение на Фудзияму». Иногда художественные обсуждения превращались просто в судилища! А в идеологическую комиссию ЦК меня вызывали как на работу… Всякое было в то время.

Но, повторюсь, все эти проработки не влияли на внутреннюю атмосферу. Эти же — «новейшие отравители» — пытаются спровоцировать ситуацию «изнутри». И это гораздо опаснее — болезненнее.

Вершинин: «…таких, как вы, в городе теперь только три, но в следующих поколениях будет больше, все больше и больше…»

Я, поверь, не такого уж особенного мнения о себе! Работаю, есть спектакли… И есть в конце концов зрительный зал — и его не обманешь. Он четко реагирует и на театральную искренность, и на сценическую фальшь.

— Зал-то у вас всегда переполнен. Вон, говорят, билеты даже на январь распроданы. А представляете такое: «зритель уходит» — потому что кризис и безденежье. Не до «Сестер» ему, с их-то чеховскими рефлексиями.

Ирина: «О, я несчастная! Не могу я работать… Не стану работать. Довольно, довольно… Ненавижу и презираю все, что только мне дают делать…»

— А я этого не боюсь! Мне интуиция подсказывает, что никуда они, зрители, не денутся — никто никуда не уйдет. Этот кризис, конечно, может повлиять на экономические аспекты (декорации, например, станут дороже или костюмы), а зритель — он не предаст…

— А как ваш театр пережил кризис в 90-е? Тоже ведь не сладкое время было, когда залы пустовали?

— То было иное время. Это нельзя даже сравнивать! И мы не ощутили оттока аудитории. Правда, тогда была совершенно иная стоимость билетов. Цены были не то что ниже, чем сегодня, а значительно ниже.

— А какая сегодня максимальная цена билета в ваш театр?

— Три тысячи…

— Рублей?

— Рублей конечно! Долларов, что ли? Ты с ума сошел? Ну что она делает?! (Смотрит на экран.)

Маша: «Милые мои, сестры мои… Призналась вам , теперь буду молчать… Буду теперь, как гоголевский сумасшедший…»

— Девяностые — время сумасшедшего ельцинского «разгуляя». И время, когда, говорят, вы очень дружили с семьей, а с ним самим?

— Что значит «дружила»? Я с огромным уважением относилась к Борису Николаевичу. В это время Виктор Черномырдин предложил мне войти в «Наш дом — Россию». Это было движение, а не политическая партия. Там были умные, интересные, прагматичные люди.

На юбилее Ельцина в Кремле я сказала: благодарна Борису Николаевичу за то, что при нем писатели перестали писать «в стол» и за то, что доносы в горком партии уже не перечеркнут ту или иную судьбу. Я действительно ему за это благодарна.

А если говорить о «дружбе», то в большей степени это относится к Наине Иосифовне. Она удивительный человек. С чуткостью и заботой отнеслась ко многим актрисам советского кино. Всегда была добра, внимательна к Марине Ладыниной, Лидии Смирновой, Софье Пилявской, многим другим... Сам Борис Николаевич очень любил наш театр — и это правда. Иногда приходил к нам с целой компанией — со своими соучениками. Я-то ведь знала Ельцина не по телевизионной «версии», как многие. Я знала его лично… И могу утверждать, какой это был непростой, но интересный человек.

Чебутыкин (Игорь Кваша): «Через год дадут мне отставку… Приеду сюда к вам и изменю жизнь коренным образом… Стану таким тихоньким, благо… благоугодным, приличненьким…»

— Галина Борисовна, вы ведь не только Ельцина, но и Путина лично... Все эфиры не так давно обошел сюжет: «Путин в «Современнике» смотрит «Горе от ума». Потом вы с ним в этом же кабинете долго чаевничали. Так ему действительно понравился спектакль Туминаса, который некоторые критики называют едва ли не «русофобским»?..

— Путин реагировал хорошо. Смеялся. Спросил меня, как зовут артиста, который у нас играет Репетилова. Он первый и аплодировать начал. Что-то Сергею Гармашу (он в роли Фамусова) потом говорил…

— Вас загодя предупредили, что такой гость в театре появится?

— Вообще никто не предупреждал. Даже «рамку» не успели поставить. Можете не верить, но это так… Путин приехал без всякого предупреждения.

— А Дмитрий Анатольевич уже был на каком-нибудь спектакле?

— Нет.

— А с ним дружите?

— Я? Да, мы знакомы…

— А почему Путин выбрал именно ваш театр, а не, скажем, Художественный, табаковский?

— Наверное, потому что в других театрах он уже был.

— Это где он был? Не был он. Иначе бы весь Интернет разорвался после такого культпохода.

— Ну, тогда не знаю. Возможно, у него хороший вкус, если только к нам приехал.

— Галина Борисовна, вам, должно быть, известно, что есть круг деятелей, склонных клеймить интеллигенцию, и вас в том числе, за некое «заигрывание» с нынешней властью?..

— За всеми этими «дискуссиями» на тему «художник и власть» тоже определенная ангажированность. Если говорить о том, почему конкретно ко мне хорошо относятся некоторые высокопоставленные люди, то, возможно, просто они неплохо разбираются… в людях же.

Во-первых, я никогда у них ничего для себя лично не просила…

— Прямо Воланду следуете, который советовал: никогда ничего не проси, придут и сами дадут…

— Во-вторых, единственное, о чем просила — на 50-летие «Современника», — чтобы Путин раздал награды не в Кремле на дорожке, а непосредственно в театре. «Им» это понравилось. Для себя же — ничего не просила. Только грамоту дали.

Ирина: «А завтра вечером я уже не буду слышать этой «Молитвы девы»… Не буду встречаться с Протопоповым… А Протопопов сидит там в гостиной; и сегодня пришел…»

Я вообще никогда не хотела казаться им лучше или хуже, нежели есть… Мне даже странно говорить об этом. А почему, собственно, никто не задается вопросом об отношении «художников» к американским властям или французским, или испанским? Почему художника необходимо «любить» именно за конфронтацию к властям? Да, безусловно, когда того требует твоя позиция или определенная ситуация — иди на «вы»… А когда нет — то зачем же идти?.. Ну, Бабенко?

Маша (Алена Бабенко): «В голове у меня перепуталось… Все-таки я говорю, не следует им позволять…»

— Женственна. А, кстати, у Бабенко был сценический опыт после «Водителя для Веры»? Или сразу к вам в «Современник»?

— Не было у нее опыта театрального никакого.

— Галина Борисовна, а почему вы вообще так неистово любите артистов? Прямо глазами их поедаете? Трепещете, коллекционируете их? Ведь многие из них предатели… Злоязычники.

— А разве может скрипач не любить инструмент, на котором играет? Смотри, смотри — она таки держит рисунок, держит мизансцену. У Чулпан это иначе.

Маша: «Так вот целый день говорят, говорят… И живешь в таком климате, того гляди снег пойдет, а тут еще эти разговоры…»

— Вот вы говорите о «заговорах» вокруг театра, а у вас и Чулпан — медийная артистка, и Бабенко… И все ваши звезды нарасхват. Марина Неелова одна чего стоит.

— Я рада за них.

— Рады, но почему-то грустите…

— Знаешь, я по сей день вспоминаю слова Зиновия Гердта: «В Москве есть только два места, где не обманут — консерватория и «Современник». Вот и не хочется обмануть впредь.

— Что вас поддерживает, когда обстоятельства играют «против» и когда негативная энергия витает вокруг?

Одна из сцен спектакля, звучит музыка, вращается сценический круг. Вершинин: «Жизнь тяжела… Она представляется многим из нас глухой и безнадежной…»

— Не знаю даже. Мне, наверное, в чем-то Бог помогает. На самом деле я чувствительный человек. Не могу назвать себя таким уж розовым оптимистом. Я просто научилась жить по формуле: «Могло быть и хуже…» В широком смысле.

— По-ахматовски: «Я научилась просто мудро жить, смотреть на небо и молиться Богу…»?

— Я вообще верю — и в театре, и вне театра — только во взаимную любовь. Если она есть — я это чувствую… Вот в ближайшее время хочу, чтобы у нас показали свои работы только молодые режиссеры — этюды, фрагменты. Мне важно, чтобы в театре новый режиссер находил общий язык с артистами. И хотелось бы, чтобы такая взаимная любовь состоялась на уровне «белого листа» — чтобы мы открыли некоторые новые имена еще не «порванными», не запачканными… Не переданными в «Современник» какими-то «посредниками».

— Может, поиск новых постановщиков таким вот вашим способом — это тоже борьба против кризиса? Кризиса, давно охватившего режиссуру — и в Москве, и в Киеве… И везде, пожалуй. Кроме Прибалтики — оттуда как раз нарасхват.

— Возможно.

— Почему ваш сын, режиссер Денис Евстигнеев, долго не запускается с новыми кинопроектами? Иные за год успевают по три картины снять. А у него последняя лента, кажется, «Займемся любовью» — давным-давно.

— Это сложная для меня тема. Дело в том, что Денис не станет снимать — лишь бы снимать. Он ищет импульс, свою историю. Очевидно, не находит пока.

— Его «Мама» с Мордюковой — спустя десять лет — воспринимается совершенно иначе: груст-
ная притча о родине-матери, которая, обезумев, теряет детей, а потом пытается соединить то, что уже несоединимо.

— Мне тоже показалось, что этот фильм сегодня иначе смотрится. Возможно, это как хорошее вино — прежде должно было настояться.

На экране — Ирина и Маша…

— А о чем играют в «Сестрах» Хаматова и Бабенко — об одном и том же. Или о разном?

— Обе играют о любви. О жизни. О мечте, которая или осуществима, или — нет…

Маша: «О, как играет музыка! Они уходят от нас, один ушел совсем, навсегда…»

— Что, по-вашему, сегодня должен делать человек, чтобы как-то «самосохраниться» в этом всеобщем, коллективном дурдоме, в этих разных «кризисах»? Какие энергии он должен в себе аккумулировать, на ваш, режиссерский, взгляд?

— Должно быть чувство радости и благодарности уже хотя бы за то, что ты живешь на этом свете. За то, что Бог и родители дали тебе это счастье. Да, трудно, тяжело, порою ужасно даже. Но все равно нельзя культивировать в себе энергию неприятия, разрушения. Иначе разрушишься сам…

Три сестры застыли на авансцене, музыка звучит и вроде бы всхлипывает. Ольга: «Музыка играет так весело, бодро, и хочется жить… О, милые сестры! Жизнь наша еще не кончена…»

ГБ (Волчек) выключает плазменный экран. Из зала доносятся аплодисменты: нарастают, а потом — тают.