Бриллиантовый дым. Дочь Ильи Ильфа раскрыла «ЗН» последнюю «тайну» автора «Двенадцати стульев»

«Труднее всего написать первую строчку!» — сокрушался Евгений Петров, друг и соратник Ильфа. И правда… Вот так напишешь — «15 октября 2007 года исполняется 110 лет со дня рождения выдающегося писателя Ильи Ильфа, родившегося в городе Одессе на Старопортофранковской улице в доме номер 137…» И самого покоробит: стандартно! А наберешь — «В этом же году и 70 лет со дня смерти замечательного сатирика, а также 80 лет со дня «рождения» его «Двенадцати стульев», которые мастерились темными ночами в редакции «Гудка» — осенью 1927-го…» И снова — информповодно, как-то пресно и обычно.

Совсем не так, как хотелось бы задать тон рассказу об этом необычном человеке «…с большими губами, со смеющимся взглядом, в пенсне, в кепке», каким запомнил его Юрий Олеша. И, уже добавлю от себя, с очень печальными глазами (судя по фото).

А вообще, как мне кажется, их было два…

Первый — «контекстуальный» — с псевдонимом «Ильф Ильф»: озорной, смешливый, остроумный, знающий цену меткому слову. Гениальный в своей литературной афористичности и жизненной наблюдательности. Обронивший, как бы между прочим: «Давайте ходить по газонам, подвергаясь штрафу» или «Собака так преданна, что даже не веришь в то, что человек заслуживает такой любви».

А второй — собственно «Иехи­ель-Лейб Файнзильберг, сын Арьи Беньяминовича Файнзильберга и Миндли Ароновны по браку в 1891 году, рожденный в 1897 году по старому стилю; обрезан 10-го дня» (согласно метрической книге одесского раввината), был сосредоточенным и не всегда счастливым человеком. Вечно сомневающимся, часто голодным, смертельно больным… С каким-то «вывихом» даже в своей лирике: «Комнату моей жизни я оклеил мыслями о ней…» И с трагическим надрывом в воспоминаниях: «Я знал страх смерти, но молчал, боялся молча и не просил помощи… Мне было очень страшно, я узнал страх смерти, и мне стало страшно жить…»

Прожив только сорок лет, сгорев на взлете, Илья Ильф оставил после себя два не ревизованных эпохами романа (в соавторстве с Ев­гением Петровым), а также «Од­ноэтажную Америку», сценарии кинофильмов (в том числе знаменитого «Цирка» Александрова), еще удивительный по лирической проникновенности эпистолярий… И единственную дочь — Александру. Александру Ильиничну Ильф…

В какой-то момент мне даже показалось «невидалью»: «дочь Ильи Ильфа живет в центре Моск­вы и согласилась на общение с вами, так что приезжайте…»

Но она действительно живет в центре Белокаменной. В районе мет­ро «Аэропорт». Очень скромная однокомнатная квартира со стеллажами книг. Маленькая кухонька — шаг туда, два обратно, не заблудишь­ся. Компьютер — постоянно корпит над литературным наследием отца. А близких рядом нет — сын с семьей в Израиле. Поэтому полное уединение: «Знаете, я очень редко сейчас куда-нибудь выхожу… А куда? Мир «вне» давно меня ничем не удивит… Разве огорчит… Так зачем же?»

* * *

— Не хотелось бы произносить «ужасно», но иного слова и не подберу. Меньшиков просто огорчил! Я не полюбила его в этом сериале… Текст пробалтывает. Больше собой любуется в кадре, нежели в образ входит. В общем, все они делают только то, что хотят…

— С вами никогда не консультируются? Но хоть кто-то из кинематографистов в разное время встречался с вами накануне — ведь экранизации-то одна за другой следуют?

— Много снимают. Но многое я не видела.

— И украинский мюзикл «Двенадцать стульев» с Фоменко и Гурченко тоже не видели?

— Даже смотреть не хочу. Как и фильм Василия Пичула по «Золотому теленку», где певец играет…

— Сергей Крылов.

— Да… Для меня существует только один Остап Бендер — это Сергей Юрский в фильме Михаила Швейцера. Лучше нет. И, думаю, уже не будет. Было время, когда на премьеру «Золотого теленка» — а это 60-е — меня пригласил сам режиссер. И, помню, как Сергей Юрский тогда спустился в зал, преподнеся мне огромный букет роз.

— А Марк Захаров не общался с вами накануне своей известной экранизации с участием Миронова?

— Нет. Никогда. Да и не жду я ничего подобного… О чем вы? Зачем это?

— А почему, собственно, «не ждете»? Ведь книги же переиздаются миллионными тиражами. На всех раскладках — «Стулья», «Теленок»…

— Но ведь только издатели имеют с этого пользу. Что же касается авторских прав, то, увы, наследники к этому не имеют никакого отношения.

— И получается, что миллион-миллион-миллион «стульев» — для вас лишь «бриллиантовый дым»?

— Так и получается. Отец умер в 1937-м. А Евгений Петров — в 1942-м. В то время авторские права были на пятнадцать лет. Потом их еще продлили на пять… И все закончилось в 1962-м. Так что богатеют лишь издатели. А я и наследники Петрова — как бы в стороне. Сын Евгения Петрова — сейчас в Америке. Ему, видимо, не до этого. И внучка Петрова тоже этим не занимается…

— Какие места в Одессе сегодня вам в первую очередь напоминают об отце?

— Там много замечательных мест. Там прекрасный литературный музей, я обожаю его сотрудников. Со многими дружу. И здания некоторые сохранились. Семья отца меняла дома. Сначала жили на Старопортофранковской улице, потом — на Малой Арнаутской. Позже — они перебрались на улицу Базарную, № 33. Жили и на Софиевской, 13 — в квартире
№ 36 — «…в большом угловом доме, в не уютной квартире». Сегодня в Одессе есть даже улица Ильфа и Петрова — только в районе новостроек. Это словно бы обо мне, когда некоторые без задней мысли могут сказать: «А так это вы? Дочь Ильфа и Петрова?»

В одесском городском саду об отце напоминает «двенадцатый» бронзовый стул в натуральную величину. На этом месте многие любят фотографироваться. Одесситы — люди бурные и неспокойные. Однажды проезжаю мимо одесского магазина «Матрацы» и вижу надпись: «Уважайте матрацы, граждане!» И подпись — «Ильф и Петров…» Эта цитата — XVII глава «Двенадцати стульев». Я, к сожалению, редко бываю в Одессе. А если бываю — то на день-два, не дольше…

Громкая Одесса

Александра Ильинична улыбается: весь абсурд этих «исследований» в том, что всю жизнь ее отец страшно боялся высоты! Какая там стремянка…

Сам же Ильф говорил: «Все равно про меня напишут: «Он родился в бедной еврейской семье…»

Семья его была не то чтобы бедная, но и не очень богатая. Отец — мелкий служащий в Сибирском торговом банке. И при желании о нем можно сочинить если не мемуары, то сказку: «Было у отца четыре сына… И каждого из них он хотел воспитать «нормальным человеком…»

«Нормальных» в его понимании не получилось. Три брата взяли впоследствии псевдонимы. Поскольку в творческой среде фамилия Файнзильберг трудно произносима. Таким образом, как многим наверняка известно, старший из братьев — Сандро Фазини, художник, увлекшийся кубизмом и со временем уехавший во Францию. Второй брат — Ми-фа, он тоже «ушел в художники». Третий — Илья Ильф, хитро соединивший первые три буквы своего имени и первую букву фамилии. И лишь младший, Вениамин, все же остался Файнзильбергом, проигнорировав большое искусство.

Одесский период Ильи Ильфа — река с подводными камнями. В детстве о нем говорили: «Рыжий, красный — человек опасный». Но и это, наверное, только в шутку. Поскольку Илья Файнзильберг, по воспоминаниям дочери, был во всем пример. И получал даже похвальные листы за хорошее поведение в Одесском 2-м казенном еврейском училище. Потом он получил аттестат Одесской школы ремесленных учеников. А когда грянул октябрьский переворот, пошел служить разъездным статистиком одесского комитета Всероссийского союза городов — его начальником тогда был Эдуард Багрицкий.

Знаменитая фраза Ильфа тех лет: «Я был солдатом… Я работал на стругальных станках… Но чекистом никогда не был».

Постоктябрьская Одесса — это кошмар и ужас. И еще осадное положение в связи с призраком Деникина. Объявлена мобилизация, Ильф призван «годным к строевой службе», несмотря на то, что сверкал стеклами очков, — неважнецкое зрение. По рассказу дочери, он прибывает на сборный одесский пункт по улице Дегтяревской, 24 с… книжкой под мышкой — «Боги жаждут» Анатоля Франса. В этом он весь.

Тогда же, когда Одесса стала перевалочным революционным пунктом для «белых», «красных» и остальных «разноцветных», по воспоминаниям Славина, Ильф некоторое время даже партизанил в красных частях. Только никому об этом не рассказывал. Скромничал или боялся чего? Когда победили Деникина и всех остальных и в Одессе окончательно восторжествовала советская власть, стало «…ужасно шумно в доме Шнеерсона…» И вот Ильф сначала в Югросте и агитпропе обкома ВКП(б): бедняга рисует листовки, плакаты и пишет пламенные революционные тексты. В 1921 году — «повышение по службе»: он уже бухгалтер кассово-операционного стола. В общем, он втягивается с головой в какой-то сомнительный «ОПРОДКОМГУБ» с его веселой торговой жизнью в сумасшедшей Одессе тех лет. И если б не литература, втягивавшая его в свои глубины медленно, но уверенно, так бы и остался сотрудником «ОПРОДКОМГУБа»… Но во всем виновата судьба. И… Отрешенная влюбленность.

***

— Не так давно — лишь спустя четверть века после смерти матери — я обнаружила некоторые ее письма к отцу… Нельзя сказать, что я ничего не знала об этих посланиях раньше. Знала... Но лишь недавно прикоснулась к ним. Письма отца, конечно, были известны. Но когда все сошлось — его и ее эмоциональные, лирические послания, то выстроилась, на мой взгляд, действительно какая-то эпистолярная история… Драма двух влюбленных, которых разъединяют расстояния и очень трудные времена — а это 20-е годы. Они всегда много писали друг другу. Особенно в период вынужденной разлуки с 1924-го по 1927 год. Мама осталась в Одессе, а отец уже работал в Москве в редакции «Гудка». Познакомились они в одесской художественной среде — в 20-е. Брат отца — художник Ми-фа преподавал в Одесской живописной школе, и Маруся Тарасенко была одной из его учениц…

— Некоторые современники Ильфа свидетельствуют, что она была влюблена в своего учителя — Ми-фу и поначалу просто игнорировала Илью Ильфа?

— Сохранилась одна ее запись от 17 ноября 1922 года: «Вот был сегодня Иля. Знаю только, наверное, что не люблю его. Ничего не понимаю. Не знаю, любит ли он еще меня. Кажется, любит».

Но уже осенью 1923 года эта любовь обрела какой-то неистовый, даже сумасшедший накал. И письма отца тому подтверждение...

«Чтоб я пропал, если я не люблю Вас!»

С разрешения Александры Ильиничны, предлагаем лишь несколько фрагментов этого захватывающего «эпистолярного романа» Ильи Ильфа и Маруси Тарасенко, который не так давно был издан ограниченным тиражом московским издательством «Текст».

…Вот одно из первых его писем, адресованных очаровательной одесситке Марусе еще в 1922 году. Причем, это послание Ильи Ильфа — из Одессы в Одессу. Все как полагается у влюбленных…

«Мне нет спасения от шумящего твоего дыхания. Все одно. Вечером в воротах гремит замок, я вхожу. Утром со звоном летит гидроплан, я просыпаюсь. Это ты и это любовь к тебе. Вначале тайная и неразличимая, теперь она стоит поперек моего дня. Нет пощады, в снах, что мне видны, она шумит твоим дыханием. Мне нечего писать, кроме как об этом…»

Дальнейшие эпистолярные шедевры Ильфа не могли не разжечь страсти в душе красавицы — с обликом голливудской кинозвезды. Но он по-прежнему, вырывая из себя душу, писал:

«Я видел только тебя, смотрел в большие глаза и нес чепуху… Моя девочка с большим сердцем, мы можем видаться каждый день, но до утра далеко, вот я и пишу. Завтра утром я приду к тебе, чтобы отдать эти письма и взглянуть на тебя»…

Или: «Дорогой друг, я вспоминаю твои губы, всегда теплые, как ты вся, огонь от печки и твое лицо, розовое и горячее. На повороте, бегущий и гудящий, звенит вагон, и от звона и от твоего дыхания я задыхаюсь…» Это уже 1923 год.

А вот его любопытнейший текст на бланке газеты «Гудок» (Самара, июль, 1924 год):

«Многоуважаемая Мару­ся, помните ли Вы еще меня? Я теперь живу на Сенной улице. Чтоб я пропал, если я не люблю Вас!»

Ответы не заставляли себя долго ждать. Она отвечает. «Я могу только сильно сжимать руки и говорить — Господи, как можно быть таким хорошим! Я могу только много. Много целовать маленького Бога. И что мне еще? Это можно только один раз обнять за шею? Или нельзя? И это мое, Иля? Да? И вы держали это, в своих руках, хороших руках? И коробочку? Иля, мой родной Иля. Ну, что я могу сказать. Я хочу плакать. Много плакать. Мне много радости, радости до печали. Мне очень, очень тихо. Я не могу смеяться и громко разговаривать. Мне слишком хорошо, и я боюсь. Одесса. 1923 год».

И еще один фрагмент: «Иля, вы мой, вы страшно. Страшно хороший. Я не знаю, как написать. Так вдруг подымается что-то внутри. Ползет к горлу, и не знаешь, что делать. Вы ведь знаете, родной, как мне трудно писать. Мне кажется, что я совсем уже не та Маруся, что была прежде. Мой хороший, милый, милый Иля. Об этом даже нельзя писать. Я вас много, много люблю. Одесса 1923 год».

Десятки писем… Говорят, что даже после смерти Ильфа Маруся писала ответы на его старые послания… Вместе они прожили только тринадцать лет. Она так и не вышла замуж, пережив супруга на полвека.

***

— С большой симпатией отношусь к личности и к творчеству Валентина Катаева… После книги «Алмазный мой венец» о нем говорили разное. И разные. Но, как мне кажется, Катаев был очень порядочным человеком. Взять хотя бы историю рождения тандема Ильф-Петров. Ведь именно Катаев предложил эту «сделку», если помните. Он решил поиграть в Дюма-отца, предложив моему отцу и своему брату поработать «неграми-литераторами», сочиняя авантюрный роман — на его тему, как раз о стульях и драгоценностях… Но когда прочитал рукопись, поступил деликатно и интеллигентно, признав в этой работе подлинный литературный блеск.

На плечи Катаева со временем легла ответственность за судьбу жены Евгения Петрова. В 1942 году, когда ему было 38, он разбился на самолете под Севастополем. Причем, это довольно странная история — пассажиры выжили… Я, конечно, многое отражаю в своих рассказах только по воспоминаниям мамы... Когда началась война, мы были с нею в Крыму. А в Москве уже вовсю шла эвакуация… Рядом никого — мы совсем одни. А надо срочно уезжать в Барнаул. Время эвакуации как будто ластиком стерто из моей памяти. Помню лишь, как возвращались обратно в конце 1943 года. И ехали так долго… Еды никакой! А у меня еще стоматит… Помню, рядом в вагоне лежала луковица и кусочек черствого хлеба — и такое желание все это проглотить, я вам даже передать не могу!

Мы добирались с мамой из Барнаула жуткими военными дорогами почти месяц! Настоящий военный ад… Мама впоследствии меня доверила какому-то военному, чтобы быстрее довез в Москву (меня там встречала тетка). А сама она уже на перекладных добралась в столицу позже.

Вы спрашиваете, как она жила без отца? Конечно же трудно. Ей определили пенсию… Не самую большую. Поэтому было тяжко. Она нашла работу в одном заведении, которое давало возможность подрабатывать. И для них она расписывала пластмассовые тарелки. И занималась этим делом, как говорится, «от всей души» — рисовала пейзажи на этой посуде, какие-то ободки. При этом была страшной перфекционисткой. Бесконечно что-то переделывала. Не могла успокоиться, если не получалось. Так в доме собирались целые кипы ее разрисованных тарелок. А потом эту посуду куда-то отвозили — наверное, на склад. Но денег все равно не хватало. Ведь гонораров за произведения отца мы не получали. Его книги просто не издавались в то время…

— А что произошло в 1948 году, когда Союз советских писателей вдруг «очнулся» и специальным постановлением секретариата заклеймил творчество Ильфа–Петрова, назвав их книги клеветническими, порочащими действительность? Раньше что ли — в 20—30-е не прочитали? Ведь даже в «Огоньке» печатали.

— Представьте, некоторые так и заявили: «А мы этого раньше не читали!» Дескать, только сейчас прозрели.

— А кто конкретно стоял за травлей Ильфа уже после его смерти? Может, Фадеев, председатель Союза?

— Я бы не переходила на личности… Понимаете, тогда — сразу после войны — все очень изменилось. Космополитизм, противостояние с Америкой. Из советских библиотек изъяли весь тираж «Одноэтажной Америки». Я хотела было отнести эту книгу в подарок своей классной руководительнице, так мама меня остановила и запретила это делать, чтобы, не дай Бог, ничего не произошло.

— А мама как-то непосредственно ощущала на себе «клеймящую риторику» «совписа»?

— Я узнала об этом гораздо позже. Ведь что для меня в то время было интересно — прогулки, уроки, школьные друзья. А мама принципиально избегала при мне разговоров на эти «запретные темы».

Но, тем не менее, популярность произведений Ильфа и Петрова в народе была не шуточная. Как-то во время школьного отдыха, остолбенев, я услышала, как некоторые ребята, мои ровесники, при мне наизусть цитировали отдельные главы из «Двенадцати стульев»! Сама я читать обожала. «Айвенго» — любимая книга детства.

— Александра Ильинична, а что на самом деле произошло в 1936 году во время съемок фильма Григория Александрова «Цирк», когда Ильф и Петров, как сценаристы, решили снять свои фамилии из титров картины? Может, Орлова была в чем замешана?

— Ничего особенного там не происходило. Больше выдумок вокруг этой темы. Просто им не понравилась сама постановка Александрова. Они посчитали, что это чистая калька голливудских мюзиклов. Ильф и Петров написали ведь довольно успешное либретто — «Под куполом цирка». И спектакль с таким же названием с успехом шел в Ленинграде. Уже потом, вернувшись из Америки, они увидели смонтированный фильм — и почему-то очень огорчились… К тому же, Александров выбросил некоторые яркие эпизоды из их сценария.

— Это не было связано с тем, что Александров чуть раньше вымарал имя Эрдмана с титров своего другого знаменитого фильма — «Веселые ребята»?

— Нет. Эти истории никак не связаны.

— А вас не удивляет, что до сих пор вспыхивают литературные споры относительно прототипа Остапа Бендера. Одни утверждают, что это одесский аферист Митя Ширмахер, другие видят в Остапе писателя Катаева…

— Продолжу вашу мысль… А третьи, а это уже сам Валентин Катаев, уверяли общественность, что больше всего под «ранжир» Бендера подходил… Остап Шор — тоже яркая одесская личность. Катаев находил даже портретное сходство между литературным героем и тем конкретным человеком. Шор был атлетически сложен, смугл. Это был мужчина с хитринкой и каким-то романтическим флером. Он был братом поэта Фиолетова, которого по ошибке подстрелили бандиты… Хотя должны были бы подстрелить именно Шора! Так как этот человек более вращался в определенных «кругах». Ведь многие из тех ребят, кто впоследствии стали писателями, активно работали и в милиции. Евгений Петров, например, там работал… Совсем мальчишкой пошел в украинский уголовный розыск. И сам же проводил дознания по семнадцати убийствам! Занимался также ликвидацией двух неуловимых банд…

— И якобы именно с Петрова впоследствии создавался образ неистового юного сыщика в популярном «Зеленом фургоне»…

— А Остап Шор, если мы говорим о прототипах Бендера, был очень хорошо знаком со всей той компанией. Родился он в Никополе. Жил в Одессе. Но впоследствии его следы затерялись. Отец и Евгений Петров однажды встретили Шора в Москве. Есть даже свидетельство жены художника Евгения Окса (друга отца) о том, как Ильф однажды воскликнул: «Вава, жаль что вы не были у меня раньше, только что от меня ушел Остап Бендер!»

Остапов понесло…

И еще одно отступление на заданную тему. Все тот же Валентин Катаев уточнял: «Остапа тянуло к поэтам, хотя он за всю свою жизнь не написал ни одной стихотворной строчки. Но в душе, конечно, он был поэт, самый своеобразный из всех нас. Вот таков был прототип Остапа Бендера». Конец цитаты.

И в продолжение… Второй, пожалуй, самый популярный претендент на «должность» Бендера — это одессит Митя Ширмахер. Александра Ильинична, правда, уточняет, что он совсем не Ширмахер, а просто — Махер. Так вот этот самый колоритнейший персонаж, прихрамывавший на одну ногу и носивший ортопедический сапог, проявлял чудеса изворотливости и изобретательности в «тихой» и не до конца «советской Одессе». Его причисляли к славному сословию «одесских комбинаторов». А брат Ильфа прозвал его «хромым бесом Тюркаре». Сам Махер-Ширмахер часто бравировал в кругу знакомых: «Я — внебрачный сын турецкоподданного!». Когда же интересовались его специализацией, парировал: «Я — комбинатор!»

По мнению Александры Ильф, у этого Мити действительно есть немало шансов выиграть «тендер» на подлинность Бендера. Так как Илья Ильф познакомился с Ширмахером еще в 1920-м — и образ этот забыть не представлялось никакой возможности. Тогда только-только самоорганизовался знаменитый «Коллектив поэтов» — некое объединение молодых одесских литераторов, как бы «клуб по интересам». И миссия хромого Мити в этой затее оказалась просто исторической. Как известно старожилам-одесситам, аферисту Мите удалось вытрясти у местного горсовета не только деньги на творческие нужды, но даже целое здание для своего «предприятия» оттяпать.

Впоследствии в Одессе открывается литкафе «Пэон четвертый». А когда советская власть попыталась было «уплотнить» некоторых «зажравшихся», ничего у нее не получилось именно с Митей! Пронырливый Ширмахер выбил себе огромную трехкомнатную квартиру на улице Петра Великого, обставил ее стильной мебелью (плюс столовое серебро, кузнецовский фарфор). И сделал эту обитель культовым местом для самых неспокойных литераторов.

Это был «огонек», на который слетались одесские литературные дарования. И имена-то какие — Юрий Олеша, Эдуард Багрицкий, Валентин Катаев, Илья Файнзильберг (Ильф), Зинаида Шишова, Лев Славин, Владимир Сосюра. Позже — Семен Кирсанов. Объявление о встречах молодых литераторов регулярно печатала даже одесская газета «Известия». Дело было поставлено на широкую ногу. Успех предприятия был обеспечен. К Мите — возможному Бендеру — впоследствии подселился и Эдуард Багрицкий, которому надоела трудная жизнь в пролетарской вони.

Но и хромой аферист, несмотря на всю свою «комбинаторность», по мнению Александры Ильиничны, не последняя инстанция в поисках подлинного Бендера… Этим вопросом она занялась всерьез. И установила…

Когда в 1911 году семейство Файнзильбергов (отец, мать и четверо их сыновей) переселились на Малую Арнаутскую улицу в дом № 9, квартиру № 25, то соседями будущего автора «Двенадцати стульев» стал не менее пронырливый торговец-комбинатор Г.М.Бендер — он держал мясную лавку. Брат Ильфа — Михаил Файнзильберг — в 1913 году закончил коммерческое училище, где преподавателем немецкого языка служил некто Ф.Ф.Бендер. Чем не подходящий кандидат? В те годы многие одесситы знали и преподавательницу городской женской гимназии Луизу Мартыновну Бендер. А уж когда Илья Ильф служил в «ОПРОДКОМГУБе», то вместе с ним работал еще один «персонаж» — по фамилии… Бендер.

Так что дочь Ильфа со всей ответственностью мне заявляет: «Не ищите только одного Бендера! Их много… Может, их несколько… А, может, он только один? А может его и вовсе не было? И все это только плод литературной фантазии моего отца и Евгения Петрова».

***

— Есть в литературной среде и еще один довольно живучий миф, будто бы именно Бендер и погубил Ильфа… Вы слышали подобное? Будто бы советская власть не могла простить писателю некоторые пассажи из «Двенадцати стульев», наподобие: «Кто в Советской России не подвергается опасности, тем более человек в таком положении, как Воробьянинов? Усы, Елена Станиславовна, даром не сбривают». А возможно, кого-то из цензоров и сатрапов слишком расстрогал образный сон Бендера: «Остап видел вулкан Фудзияму, заведующего Маслотрестом и Тараса Бульбу, продающего открытки с видами Днепростроя…»

— Мне знакома эта тема. Больше того, год ухода отца — а это 1937 год — некоторые почитатели его творчества связывают с годом сталинских репрессий. То есть видят в его смерти политический подтекст. Долгое время общалась с французским исследователем Алленом Прессаном — он гасконец, как и д’Артаньян. Так вот мсье Прессан почему-то вбил себе в голову, будто вокруг смерти Ильи Ильфа существует роковая «тайна». Будто бы он покончил с собой, не в состоянии смириться с невыносимой советской действительностью. Этот исследователь мне сказал: «Вам хочется думать, что ваш отец умер в своей постели? Ну так и думайте, если вам от этого легче! А все не так…» Одна немецкая газета — в 1937-м — написала, что отец покончил с собой по политическим мотивам... Правда, Евгению Петрову пришлось тогда писать немцам ответ: подобного не могло быть и так далее…

Находились остроумные люди, которые видели в мумии (один из эпизодов из «Золотого теленка») намек на Владимира Ильича Ленина, тоже называли отца едва ли не «диссидентом»… А кто-то считал наоборот: дескать, «Стулья» и «Теленок» — это сугубо сталинский заказ.

— Чтобы жить стало «веселее»? Потому что «лучше» уж было некуда?

— Знаю только одно… Если и есть «тайна» в его смерти, то лишь в том, что он был очень больным человеком…

— Он только в Нью-Орлеане почувствовал первый приступ болезни? Или ваша мама вспоминала какие-то еще ситуации?

— Тогда, в Америке, Евгений Петров написал: «Ильф был бледен и задумчив. Он уходил в переулочки, возвращался еще более задумчивый. Вечером сказал, что уже десять дней болит грудь — днем и ночью, а сегодня кашлянув, он увидел кровь на платке…»

Отец был болен туберкулезом… Но он работал. А о его нездоровье вспоминал также Славин — о том, как все ребята бегали купаться в холодную реку, а Ильф оставался на берегу… У него на скулах были красные пятна… И годы гражданской войны — это же страшный голод, это не прошло бесследно... Тогда ведь все голодали… А потом, когда казалось, что его жизнь несколько изменилась в лучшую сторону — сначала он получил комнату в Сретенском переулке (его соседом был Юрий Олеша), позже появилась отдельная квартира, гонорары, огромный успех его романов, он всегда искал подарки моей маме, которые привозил ей из разных командировок, — так вот тогда и случилась эта «американская трагедия»...

Поездка в Америку подорвала его здоровье… Это было страшно утомительно — путешествовать в машине столь продолжительное время. Любой здоровый человек это перенесет с трудом. В результате, конечно, родилась прекрасная книга — «Одноэтажная Америка». А вот здоровье…

Да, боролись за его жизнь. Но безуспешно. Он ездил в разные санатории — не вылезал из них. Тоже бесполезно. Евгений Петров на похоронах отца в апреле 1937 года сказал, что это и его собственные похороны… И хотя без Ильфа он написал несколько киносценариев, в том числе довольно популярного фильма «Антон Иванович сердится», — у него словно бы ушла почва из-под ног.

Чуть позже Петров пронзительно написал об отце, вспоминая, как редко Ильф говорил о своей болезни: «Такой грозный ледяной весенний вечер, что холодно и страшно делается на душе. Ужасно, как мне не повезло…».

Однажды, незадолго до ухода, отец взял в руки бутылку шампанского и с грустью — по-чеховски — пошутил: «Шампанское марки «Ich Sterbe»?»