Нужны ли нам две «версии» украинского права?

Приступая к гражданскому праву, я посоветовал своим студентам приобрести для занятий, семинаров и т. п. непременно украинский «вариант» Гражданского кодекса (по причинам, изложенным ниже). И позднее с удовлетворением увидел на столах «ЦК», а не «ГК». По простоте душевной студенты просветили: просто «украинский» закон дешевле его русского «аналога» на целых 5 грн. (Копия дороже оригинала — такое и в арт-бизнесе бывает.) Ну да это понятно: в цену книги входит и стоимость труда переводчика. Плюс, как бы помягче выразиться, лингво-географический фактор…

«Переводчики — почтовые лошади просвещения», — писал А.Пушкин. Пессимистичный В.На­боков позднее «подправил» метафору: у него переводчики — «ослы просвещения». (Уникальный билингвизм автора «Лолиты» и «Защиты Лужина», возможно, дает ему определенное преимущество в такой перекличке классиков.) Случайно или нет, но одним из показательных переводческих казусов была история именно с лошадью, описанная А.Полторак в «Нюрнбергском эпилоге».

…Когда показания трибуналу давал Г.Геринг, переводила молодая, но старательная переводчица. Но вот наци №2 сказал что-то о «политике троянского коня»… И тут почтенная коллегия и публика услышали нервное бормотание переводчицы: «Какая-то лошадь?! Какая-то лошадь?..» Геринг продолжал говорить, но его уже мало кто слушал — шеф группы переводчиков скомандовал: «Stop proceeding!» Переводчицу, не знающую древней истории, заменили. Несмотря на военное положение, трудно предположить, что «специалиста» в данном случае постигала судьба безвестного толмача из кинохита 70-х («Был у нас толмач… Ему переводить, а он лыка не вяжет — вот мы его в кипятке и сварили»).

Вот еще несколько историко-переводческих анекдотов.

…Роман Г.Флобера «L’education sentimentale» переводился ранее как «Сентиментальное воспитание», а не «Воспитание чувств». Что, разумеется, совершенно разные вещи.

…А произведение В.Гюго «Notre Dame de Paris» вместо «Собора Парижской богоматери» получило в одном из первых русских переводов название «Наши дамы в Париже». (На книжной выставке в Пекине можно увидеть книги русских классиков: «Отцы и сыновья» и «Любовь Мити» (И.Тургенева и И.Бунина, соответственно.)

…В «Войне и мире» есть место, где солдаты поют «Ах, вы сени, мои сени!». Л. Толстой пришел в отчаяние (как вспоминает его дочь), когда увидел французский перевод: «Vestibules, mes vestibules!»

Первенство в этом списке может принадлежать истории с пресловутым «Седым графом» (сортом чая «Earl Gray»). Хотя для украинского потребителя, возможно, и представляло бы интерес действительное имя несчастного графа, а не прозвище, данное ему толмачом, приглашенным из экономии в то романтическое время (начало 90-х), когда только начинался ввоз в страну колониальных товаров. Вообще именно этот, казалось бы, совершенно тривиальный случай с чаем, можно представить в качестве идеальной модели того, во что перевод может превратить оригинал. Совершенно реальные варианты (до сих пор на рынке) предложены такие: уже упомянутый «серый граф», «седой граф» (укр. «сивий граф») и что-то уж совершенно фантастическое — «ранний серый [чай]». Впрочем, каждая глупость, по Шекспиру, имеет свою внутреннюю логику. Можно отследить, в частности, откуда взялся «ранний серый»: Gray (имя собственное) превратился в gray (серый, седой), Earl (титул — граф) по созвучию — в early (ранний). Учитывая контекст (чай черный, зеленый, красный), почему бы не быть и серому чаю — «раннему»? Далее фантазия поможет потребителю осознать все достоинства именно раннего сорта чая, собранного на ранней заре нежными руками ланкийских девушек-сборщиц. (У Ю.Тынянова по такой схеме — из-за кляксы и неверного «перевода» на новую строку — «родился», женился, был выслан в Сибирь, возведен в полковники и «умер» поручик Киже, никогда не существовавший.)

Историй такого рода, частью отретушированных любителями лингвистических казусов, множест­во. Они могут быть вполне безобидными и пополнять «сокровищницу» переводческих казусов, но в юридической сфере неправильный перевод даже одного слова может иметь серьезные последствия. В международной практике известен случай, когда даже не «полноценное» слово, а всего лишь неопределенный артикль (одна буква!) стал предметом толкования перевода на уровне судебных учреждений ООН. Вообще именно для международно-правовой сферы роль перевода чрезвычайно важна: тексты договоров должны быть мак­симально близки, хотя это не всегда возможно. (Строго говоря, это совершенно невозможно, как утверждает, например, У.Эко, согласно которому перевод — это «сказать почти то же самое».) В текстах международных договоров вставляют положения типа «совер­шено на английском и французском языках, причем оба текста име­ют одинаковую силу» (Европейская конвенция о правах человека), что часто не только не устраняет проблему, а вызывает иногда дополнительные трудности. В некоторых случаях указывают на приоритет конкретного варианта текста.

Международно-правовой аспект этой проблемы не выглядит отвлеченным для украинских реалий, если принять во внимание фактическое двуязычное «существование» права. То есть право — это естественно — создается на языке государственном, но существует оно (в головах ли значительной части граждан, в реальных правоотношениях) в двух, условно говоря, «вариантах». Причем эти «версии» права вовсе не аутентичны, что вызывает недоразумения и проблемы, как будет показано ниже.

Благодаря (кавычки — по требованию) указанной геолингвистической особенности Украины вся юридическая, нормативная литература издается в двух вариантах. К чему, к каким последствиям это приводит на практике, можно продемонстрировать на примерах. И начать — с Основного Закона.

Некоторые переводческие штампы так прочно въелись в конституционную ткань, что благополучно переезжают из издания в издание, из года в год. Статья 1 Конс­титуции гласит: «Україна є суверен­на і незалежна, демократична, соціальна, правова держава». В переводных изданиях (Харьков, Одес­са): «Украина есть суверенная…» и т. д. Такие ляпы напоминают «онемеченные» конструкции типа: «Это есть хорошо», «Это не есть хорошо» (Das ist gut), уместные в околоинтеллектуальном «стебе», но не в тексте Основного Закона, пусть и в переводе. Вероятнее всего, в роли «осла просвещения» здесь выступает компьютер, точнее, программы перевода, а погонщиками этих бедных животных — издатели переводных Конституций. Экономия на редакторах и корректорах приводит к таким текстам, как, например, статья 89 Основного Закона:

Оригинал: «Верховна Рада України для здійсненя законопроектної роботи, підготовки і попереднього розгляду питань, віднесених до її повноважень...»

Перевод: «...для подготовки и предыдущего рассмотрения вопросов». (Издано в Харькове)

Любому грамотному человеку ясно, что речь идет о «предварительном рассмотрении», а не «предыдущем». Но машинный перевод предлагает именно «предыдущий». Впрочем, у машины хватает «интеллекта» предложить соответствующий синоним, но не хватает его (интеллекта) у упомянутых «погонщиков», для которых Конституция — источник прибыли (что нормально), вот и «гонят» сущий бред (что ненормально).

В то же время надо сказать о следующем. Некоторые оригинальные конструкции, созданные в спешке, в поисках компромисса любой ценой (не забудем, как, когда и кем создавалась многострадальная наша Конституция) настолько неудачны, порой логически бессмысленны, что перевод (тем более перевод!) иногда просто не может не быть практически бессмыслицей. Возьмем статью 147 Основного Закона: «Конституцій­ний Суд України є єдиним органом конституційної юрисдикції в Україні». Не нужно быть профессиональным юристом, чтобы увидеть никчемность, бесполезность атрибута «єдиним». А в русском варианте эта статья приобретает смысл заклинания, мантры. В некоторых случаях так и пишут «единым» (т.е. объединенным?), в других — «единственным» (а кто спорит?). Последнее формально верно, но совершенно ненужный эффект избыточности остается. И никакой Пастернак, Маршак или тот же Эко не смог бы «перевести» такого рода пассажи на рельсы здравого нормативного стиля, ибо лексическая «бомба» заложена в исходном тексте, а переводчик не уполномочен ее «разминировать» — речь ведь идет не о «Гамлете» или «Фаусте», где интерпретаторы указанного выше калибра могут позволить себе многое.

Неуместные для юридических текстов усилительные обороты вместо усиления того или иного положения правового документа ослабляют его, затуманивают изначальный смысл. Простейший, можно сказать, классический пример «ложных друзей» составителя закона (как говорят переводчики, attractive detractors — «привлекательные ловушки») — выражения типа «категорически запрещается…» или «…обязан строго исполнять…» Добавлением усилителей «категорически», «строго» и т. п. достигается совершенно противоположный от ожидаемого эффект. Осетрина, как говорил классик, не бывает первой или второй свежести. Если что-то запрещается категорически, значит, есть вариант не такого «категорического» запрета, если некто обязан «строго исполнять» некие положения, правила, то есть, разумно предположить, запреты не столь строгие, второсортные. (Как говорил один знакомый бухгалтер: «Эта операция будет не совсем законной».)

Так называемая избыточность хороша, а порой необходима в некоторых областях, например в технике цифровой связи (знакомой автору по первой профессии), для предотвращения и коррекции ошибок. В юриспруденции для достижения «особой четкости изображения» (еще раз воспользуемся специальной терминологией) избыточность в виде повторов выражений необходима во избежание неодинаковых толкований, в случае спора. Поэтому с такими неудобочитаемыми «периодами» можно примириться: здесь не до эстетических изысков. Но мы говорим о вредной избыточности, которая, как было сказано, лишь запутывает пользователя. Или просто превращает текст в бессмыслицу. (На харьковском Южном вокзале есть Зал сервисных услуг. Надо полагать, автор этого текста сильно удивился бы, если бы узнал, что сервис (англ. service) и есть услуга и «сервисные услуги» есть не что иное, как «услужливые услуги» или «сервисный сервис»). Одно дело вокзал, другое — Конституция.

Явной избыточностью страдает конструкция и содержание статьи 16 Конституции: «Забезпечення екологічної безпеки і підтримання екологічної рівноваги на території України, подолання наслідків Чорнобильської катастрофи — катастрофи планетарного масштабу, збереження генофонду Українського народу є обов’язком держави».

Естественно, со смыслом этой нормы все в относительном порядке. Но что дает этому смыслу описательная конструкция — «катастрофи планетарного масштабу»? Это добавление вызывает у воспринимающего текст ощущение, что «отцы-составители» чуть ли не гордятся «планетарным» масштабом катастрофы. Другой вариант восприятия — законодатель, выражая волю народа, заранее как бы частично снимает с себя ответственность за социально-экономический упадок в стране. Третье предположение — в тексте явно просматривается желание как бы застолбить сомнительный «приоритет» страны в планетарных катастрофах. Еще один подтекст (несколько «фрейдистского» толка) — да, да, говорит законодатель, преодоление последствий чернобыльской катастрофы — обязанность государства… Но так как катастрофа — «планетарных масштабов», то и ответственность должна нести планета. Точнее, Европа. Еще точнее, Западная Европа. Вот какие причудливые ассоциации могут вызвать неуместные эмоциональные «уточняющие» обороты! Как бы то ни было, никакого смысла рассматриваемое положение не несет и даже в рамках Основного Закона страны такие эмфазы совершенно излишни. Я назвал бы этот феномен «эмфатической избыточностью» юридических текстов. (Один американский профессор права из Техасского университета (S. Levinson) называл подобные явления конституционными глупостями (constitutional stupidities)

К слову, фатальные ошибки, приведшие к «планетарной катастрофе», в определенной мере были вызваны нечеткостью инструкций о «строгих», «категорических» и «не очень строгих» запретах, предписаниях. Если вместо эмоционально окрашенных и т. п. выражений используются простейшие с точки зрения юридической техники конструкции, возможностей для превратного истолкования и манипуляций остается меньше.

Хорошая цитата или плохой перевод?

Возвращаясь к проблеме «переводных» законодательных текстов, можно высказать несколько парадоксальное предложение о допусти­мости… «суржика» в юридической сфере. (Конечно, я не имею в виду бытовой жлобский коктейль, по недоразумению называемый русским языком, при том, что к языку Тургенева и Лермонтова он имеет самое косвенное отношение.). Скорее, предлагаются некие, если угодно, «правила цитирования» нормативных тестов (по аналогии с «Blue book» или «Chicago manual»). Если в украинских реалиях перевод создает проблемы, а не решает их, то нужно вообще избавляться от «переводных» законов.

Не касаясь здесь вопроса языка как культурного явления, можно обратить внимание на такой феномен, как использование русскоязычными депутатами или чиновниками в своих выступлениях отдельных украинских слов и фраз. Звучит все это иногда действительно несколько странновато, порой комично. (Воинствующий эстет или профессиональный патриот имеет все основания для большего недовольства и, соответственно, — иных эпитетов. Хотя лично я считаю, что попытки говорить государственным языком надо приветствовать. Нельзя научиться плавать, не входя в реку. Мне эти вставки напоминают отчасти широкое использование юристами прошлого латыни.) Но я не об этом. Можно заметить, что вставки «оригинала» не случайны. Кони или, скажем, Спасович уснащали свою речь юридической латынью для обозначения предметов, которые должны быть одинаково поняты всеми. Так и в нашем случае, с поправкой на «калибр», говорящий инстинктивно употребляет государственный язык в наиболее ключевых, специфических местах — дабы избежать ненужных смыслов, привнесенных переводом.

До языковой идиллии (языковой унитаризм, мультилингвизм и далее — по вкусу) далеко. Лучше — для всех — использовать оригинальные «вставки», чем «хорошо» применять плохой перевод: в конечном итоге, как показано выше, такой «перевод» — это перевод времени и средств. В юриспруденции должен использоваться только украинский язык, причем именно из рациональных, а не (только) культурных соображений. (Разумный человек не будет настаивать на немедленном «введении» украинского языка, например, в хирургию или в авиацию, но в юриспруденции предметом, инструментом, средой — всем является именно язык, текст, смысл.) Профессионально использовать на практике, цитировать нормативные акты следует только в оригинале. Исходным «кодом» должен быть только и исключительно украинский вариант текста, а не сомнительные «переводные» нормативные опусы. Тогда не будут иметь место совершенно недопустимые для практикующих юристов ситуации, когда выражение из статьи 27 ГК Украины «правочин… є нікчемним» переводится (в фундаментальном двухтомном русскоязычном «кирпиче») как «сделка… является никчемной». А модальность долженствования в статье 1109 ГК («в договорі має бути встановлений максимальний тираж твору) не будет трансформирована «ослами просвещения» в совершенно противоположную «в договоре может быть установлен тираж произведения»). Эту «творческую» обработку мы находим тоже чуть ли не в «классическом» увесистом томе ГК Украины. Впрочем, можно списать это на специфический одесский юмор, по месту его издания. Это было бы смешно, если бы такое творчество не извращало полностью смысл нормы.

Если профессионалы права будут использовать исключительно оригинальный текст (а суды и государственные учреждения просто обязаны это делать, как подтвердил 22 апреля с. г. Конституционный суд Украины), то исчезнет необходимость в официальном (и даже в рабочем) переводе юридических документов. Естественно, компаративисты могут сколько угодно исследовать русские переводы украинских законов: сравнительное правоведение полезно и для изучения национальных законов, ибо, сравнивая, — понимаешь. Но экспериментировать в практической юриспруденции с двумя «версиями» права не нужно.

Если сообщество юристов не будет использовать на практике только украинские законы (т. е. тексты), процессы, аналогичные трансформации «графа Грея» в «седого графа» и далее в «сивого мерина», будут развиваться. И это, следуя стилю «переводной» Консти­туции, «не есть хорошо» — недалеко и до правовой шизофрении.