Тарантино убивает наповал

Новейшие «Бесславные ублюдки» Квентина Тарантино, к удивлению многих, стали лидерами сборов в мировом прокате. Премьере Тарантино явно светит участь самого прибыльного проекта в персональной карьере Квентина. Только не в этом триумф. Мое субъективное ощущение после просмотра «Ублюдков»: Квентин жив!

На премьере «Ублюдков» в Канне в зрительской очереди лихой пок­лонник Квентина маячил надписью на футболке Inglorious cinemacritic (бесславный кинокритик). И после просмотра картины, боюсь, всей пишущей братии придется немого «пожить» в этом статусе. Непросто внятно объяснить кинотрюк Тарантино — в рамкам привычных мнений о том, хороша ли эта картина или не очень? И есть ли в ней искра гениальности? Или действует только бренд раскрученного имени?

Перед нами (зрителями всех мастей и степеней образованности), на мой взгляд, нечто совершенно новое и далеко не всеми постижимое. Здесь — игра кино в самое себя. И откровенные попытки прорвавшегося на киноолимп маньяка-синефила создать свой узнаваемый киностиль. Используя для этого все то, что дорого его сердцу из всемирной истории кинематографа.

У каждого порядочного киномана, очевидно, имеется своя персональная система кинокоординат. Это 100, 200 или даже 300 лучших фильмов. Не только академической классики и общепризнанных шедевров, но и многое из того, что пылится на задворках кинохлама. Что переворачивает сознание потребителя экранной иллюзии.

«Киномир Тарантино» — это именно то, с чем мы имеем непосредственное дело в его славных «Ублюдках».

А происходит в этом мире следующее… Добро, должное побеждать зло, развязало свою фантазию. И как это бывает только в кино, победило нацизм в лице Гитлера—Геббельса и прочей шайки… самим же собою! Вот это да! Силою воображения победило. И победило свободой создавать собственные миры и играть в них по своим придуманным правилам именно потому, что искусство кино всегда было реальностью параллельной. И «как в жиз­ни» быть в нем ничего не может.

Кино это грешило часто перекройками исторического фактажа, но все как-то робко и с оправданиями — мол, «Влюбленный Шекс­пир» это сказка, а вот «Список Шинд­лера» — это же героический эпос. Этой слабой стороне иллюзии наш Тарантино дал фору. «В кино как в кино». Это ошарашивает привычного к «поч­ти неподмене реального» зрителя. А кинематографу, буксующему в старых идеалах, открывает новые горизонты.

«Ублюдки» Тарантино (сознательно опускаю сюжетные перипетии, любой просвещенный читатель «ЗН», нырнув в паутину, тут же и отыщет «либретто») прямо и нагло утверждают: у нас все работает не вопреки кинематографическим принципам, как это сейчас декларирует множест­во публикаций, а именно благодаря и
потому.

Любой другой автор подобного фильма был бы подвергнут распятию. Даже на Голгофе. Сенефил же Тарантино собрал новую модель конструктора из своих блестящих фирменных деталек. Из шурупов высмотренных, взлелеянных не только у больших кинохудожников, но и у всей истории кино, включая его ширпотребное производство и аттракционность.

И над всем этим он возвел знамя киношной вседозволенности.

Скажу больше: этот шестой по счету фильм режиссера более чем просто цитированием отмечен печатью его же собственных штампов. Ну и что с того? Всем доподлинно известно, как любит Квентин спагетти-вестерны, фигуру Серджо Леоне или саундтреки Морриконе. И как старательно, по крупицам он внедрял это цитирование в свое прежнее кино. Когда смотришь «Ублюд­ков», ловишь себя не на том, что видишь в начальной сцене — «хорошего, плохого, злого». А в отточенных актерских работах находишь «старый Голливуд» периода едкой «нуаровской» риторики. Уличаешь в ироничных автоштампах и самого Тарантино, вновь использующего музыку Морриконе (под которую Ума Турман вылезала из гроба в «Убить Билла»). Или повторяющего оттуда же свои chapters (гла­вы). Или — мизансцены дуэли (я тебя — ты меня). Не говоря уже о знаковых пролетах камеры, следящей за мечущимся или целенаправленно идущим героем, начавшихся еще в «Бульварном чтиве».

Недаром в своих сценариях, например в «Убить Билла», Тарантино использует не описание кадра «наезда на глаза», а просто вставляет ремарку — «здесь как у братьев Шоу», имея в виду штамп продукции гонконгской студии, гремевшей в 60—70х.

Сам же Квентин и живет, и творит в пространстве из собранных им киноштампов, приемов, не создавая кинематографу новых ненужных языковых нагромождений, а используя те, что давно есть и эффективно работают. Тарантино — модернизатор старых механизмов. Тем паче что речь идет о жанровом кино.

Как водится в рамках жанра героического авантюрного шпионского фильма, всем должно достаться по заслугам. Хорошему — погибнуть во имя человеческого спасения. Плохой будет наказан. А сорвиголова-скальпорез, в точном исполнении Бреда Питта, в меру попугав и посмешив зрителя, пойдет дальше своей извилистой дорогой.

Персонажа Бреда Питта на весь этот фильм не так чтобы и мно­го. А на фоне немецких актеров, сочно разыгравшимся не на шутку, подобно их прототипам-оккупантам, даже такая выдумка как американский ковбой, режущий скальпы нацистам, может быть и слабовата. Но Бред старается! Са­мый красивый мужчина планеты не подводит заказчика. Он уместен и на этой, казалось бы, чуждой ему территории Тарантино.

Главный же герой фильма — уже увенчанный кан­нской ветвью за профессиональные заслуги актер Кристофер Вальц. Пожалуй, после инфернального садиста в исполнении Ральфа Файанса из «Списка Шиндлера» в кино не было столь «привлекательного» нацистского образа, как полковник Ханс Ланда. Этот охотник на евреев, полиглот и обаяшка.

Не знаю, как вы, но я бы иск­ренне удивилась, если бы не наш­ла у Тарантино и мощных женских образов. Практика «Убить Билла» и «Джеки Браун», да вообщем-то никто не скажет, что и Миа Воолас из «Бульварного чти­ва» сможет быть когда-нибудь забыта, сделала из этого режиссе­ра скульптора по изваянию емких и выразительных женских образов. В «Ублюд­ках» таковых два. И оба образа воплощают кинострасть Тарантино. Глядя на обеих красавиц, невольно уверуешь в то, что кинематографический бог Тарантино определенно женского пола. А почему бы и нет?

Одна — главная, по мнению режиссера, выжившая еврейка Шо­шан­на, которой в новой жизни достался кинотеатр и великая миссия поджечь нацистов с помощью кинопленки. Другая — британская шпионка в образе кинозвезды Третьего рейха. Одна меняет афишу фильма Рифеншталь на плакат отечественного колаборациониста Клузо, бросая сакральную фразу «в моей стране уважают режиссеров». Другая магией своей личности балансирует где-то между Марлен Дитрих и Хильдегард Кнеф, по ходу возрождая легенду подлинной нацистской дивы Цары Леандр, якобы также значившейся шпионкой, и, как положено персонажу, отыгрывает шпионские коллизии.

Здесь, повторюсь, Тарантино как кинематографист сам же с собой играет в прятки. Не мог он не сопроводить фильм песней Цары Леандр из хитового в нацистской Германии фильма «Большая любовь». Но и не мог не отказаться от идеи той, что шпионку-кинозвезду должна была сыграть Настасья Кински.

По тем или иным причинам нам приходится довольствоваться неожиданно блестящей игрой Даяны Крюгер. А память о Кинс­ки и ее огромных глазах в фильме «Люди-кошки» приходит вместе с композицией Дэвида Боуи (разумеется, из того же фильма). Проник­новенный голос Боуи удивительно не вяжется со всем прочим музыкальным рядом этого фильма. Но почему-то совершенно не смущает в отдельно взятой сцене.

Кстати, о музыке в целом. Так любимый режиссером Морриконе и сам «тень от тени». Удивительное использование его набивших оскомину мелодий Тарантино дает полунамеком: пару тактов, а дальше как будто «ну вы и сами знаете».

«Бесславные ублюдки», как и в свое время «Бульварное чтиво», это «новые глаза» на старые вещи. Это перетрушенное наследие и с любовью сконструированный новый пазл. А в нем на поверхности все, что и должно быть на поверхности, — зрелищность, сюжет, жанр. А в глубине все то, что и должно быть спрятано, — загадка: как продолжает, вопреки всем прогнозам, здравст­вовать постмодернизм с человеческим лицом? Для этого, оказывается, всего-то и достаточно лишь одной жертвы — сжечь в одном кинотеатре все фильмы ради мира. Из своей топки, из этого пожара антифашист Тарантино вышел не погорельцем, а победителем.