ЖАДАН И ЕГО ЧЕРЕПАХА

«…не знаю, может, это последствие авитаминоза...», ответил бы, наверное, мне Жадан, скажи я ему, что на прошедшем во Львове Форуме издателей меня почему-то везде преследовало ощущение чрезмерного количества хороших текстов — просто какой-то неожиданный избыток. Только откуда в начале осени авитаминоз? И откуда это перенасыщение? Может, мне действительно удалось выпестовать способность принимать тексты аккуратными дозами?

Соответственно и перспектива читать одну за одной обе книги Сергея Жадана — его прозу и его поэзию, а тем более писать о них — казалась мне довольно сложной. Кроме того, я боялась, что будут мешать рефлексии его первочитателей: филигранно выписанные послесловия — Андрия Бондаря к поэзии и Юрка Прохасько к прозе, которые я опрометчиво прочитала сразу. И потому, оказавшись наконец наедине с обоими корпусами его текстов — прозаическим и поэтическим, — я просто спросила себя: «А что мне открывает такая возможность?».

Современные аксиомы

Всегда в пути. И путь перед ним разворачивается спонтанно, и трудно представить себе, что когда-то распадется он на перепутья. Двигаться — это «тягтися поверхнею дійсності». Это просто тащиться, тащиться — неужели, в самом деле, на дороге никогда не встретится камень с тремя указаниями-возможностями, неужели, в самом деле, никогда не пережить всю экзистенцию выбора? По-настоящему, по-взрослому? Долго будешь думать — заснешь и проедешь свою остановку.

Автобусы, поезда, электрички, самолеты, подземки, автомобили — смена коней, смена ландшафтов и времен года — все это порождает осознание только одной постоянной, одной аксиомы: «коли їдеш — лише віддаляєшся». Жадан, в одном из своих последних интервью «Книжковому клубу плюс» сознающийся, что ему «замало України в Україні», этот Жадан все время удаляется, наматывая свою уже беспредельно растянутую пуповину на локоть — ее, его не усеченную память о родине.

«Коли їдеш — лише віддаляєшся і ніколи не будеш ближче, ніж є». Это движение — типичная обратная перспектива. Она повернута (чем — не уточняю) к вековечной народной мудрости, утверждающей, что с течением времени мы умнеем. Но по опыту часто кажется, что мы лишь накапливаем впечатления, собираем чемоданы мусора, наше тело приобретает все большее количество защитных рефлексов (впрочем, когда-то оно все-таки теряет свою чувственность), все больше защитных рефлексов появляется у нашего разума, и получается — мы хватаемся за жизнь тем энергичнее, чем меньше для того остается причин? Сережино «я так і не зрозумів» — самое честное в этом случае. Жить и писать — это будто наматывать и разматывать.

Довольно легко определить, что и когда было им написано. Сочиняя, он как будто изменял оптику. То, что раньше изображалось просто яркими пятнами, сейчас выписано в мельчайших деталях. Только это вряд ли сущностное изменение. Жадан меняется, как и время, — следовательно, не меняется. Вспомните, его тексты всегда были «свежими» — он пишет свою современность. Вчерашняя наивность или неотшлифованность его текстов — это наша вчерашняя наивность, это уровень нашего вчерашнего увлечения, ведь еще вчера (или позавчера?) мы восторженно называли его «своим Рэмбо». А сегодня, когда он давно перерос своего французского собрата, мы его так же восторженно называем… как-то иначе. Его тексты современны его времени. То есть с ним единосущные. Он знает об этом, он пишет «об этом», и тогда «как» и «что» его поэзии буквально совпадают. «Час і справді проходить, але він проходить так близько, що ти, /придивившись, уже розрізняєш його обважнілі волокна, /і повторюєш пошепки почуті від нього речення, /наче хочеш, щоб потім, колись, впізнавши твій голос, можна було сказати — /так поставала епоха, /так вона розверталась — важко, як бомбовоз, /залишаючи згаслі планети і перевантажені комутатори, /розганяючи з плавнів диких качок, /які, розлітаючись, перекрикують /вантажників, /бога,
/баржі». Здесь интересно: его желание быть свидетелем эпохи почти совпадает с осознанием, что скорее всего так и будет — история культуры начала века уже пообещала ему роль своего свидетеля. Или же — почти пообещала. Именно эта деликатная незавершенность ситуации из-за неопределенности обещания и ткет интригу, и творит вопросительную интонацию, с которой звучат все скрытые обращения этих поэзий.

Это о поэзии, а проза зато очень напоминает те яркие пятна его ранних стихов. Пока она тоже какая-то, можно сказать, первобытная. Непринужденная и вдохновленная удивлением, которое, как у детей, провоцирует все, что движется (особенно за окном очередного средства передвижения). Впрочем, еще большее удивление и поистине глубокое «взрослое» непонимание рассказчика, очевидно, вызывают неподвижные объекты, например, посиневший от наркотиков или алкоголя индус (из истории о лже-Джоне Ленноне), которого они вместе с тем же лже-Джоном и берутся «урохомити», перенося все время за собой с места на место.

Все события этого сборника, как через ситечко, проходят сквозь одно и то же «я», это и обеспечивает определенную целостность повествования. И все-таки что-то не позволяет ему превратиться в традиционный роман с ворохом сюжетных линий. Возможно, здесь помешала сегодняшняя «честность с собой» — осознанная фрагментарность мышления и письма, нескрываемая невозможность целостно представить разрозненные впечатления и рефлексии. Это теоретически, а на практике отрывистость этого наратива вполне естественна, хотя бы потому, что отражает биологические ритмы живого рассказчика: в его случае — сон и путешествие. Впрочем, можно объяснить и иначе. Учитывая то, что не только поэзия — проза также «пишется горлом», а горло, как известно, иногда нужно и «промочить», можно воспринимать эти паузы как глотание венского пива.

Эпистолярный роман

И все же обе книги — это роман. Большой роман в письмах. Конечно, можно было бы сказать, что проза Жадана — это имитация живой речи. Только после «кассетного предложения» от Прохасько настоящей речи, такое определение, бесспорно, казалось бы несколько натянутым. Следовательно, это эпистолярия, где живая речь имитируется на письме, поскольку письмо сегодня действительно преодолело свои каноны, свою традиционную риторику и «ожило», заговорило.

А вот все собранное под обложкой «Історії культури…» — конечно же, e-mail. «Ти відпишеш іще сьогодні, /торкаючись теплих літер, /перебираючи їх у темряві, плутаючи приголосні з голосними, ( як друкарка в старій варшавській конторі. /Важкі стільники письма /вже тьмяніють тим золотом, із якого сотається мова. /Пиши, лише не спиняйся, /продруковуй ці білі пустоти, протоптуй німий чорнотроп».

Несколько лет назад, когда почему-то все начали грустить — дескать, отошла эпоха писем, электронная почта убила целую эпистолярную культуру, — мне захотелось написать апологию e-mail. Ведь это действительно качественно совсем иное явление — и «письмами» их мы называем только метафорически. Мы просто стали быстрее и чаще отдаляться друг от друга — вот нам и подарена еще одна возможность «связи», отвечающая скоростям отдалений. Этот жанр «ведет» тебя сам. Стиль, ритм, раскованность и даже какая-то внутренняя эмоция — все это там присутствует. Что и говорить о сакральном «клик», которым ты выталкиваешь кому-то из своего окошечка только что твои строки. Думая о всех этих нажатиях, манипуляциях пальцами — вроде лепки, какое-то метафизическое ваяние текста — я понимаю, что даже Прохасько не удалось предвидеть такой его вариант. Он оставил эту возможность Сергею.

И вообще, эти книги — большая апология бумажных и виртуальных писем, неотъемлемых составляющих истории культуры начала — соответственно — прошлого и этого века. Более того, «я думаю, що якби існував прямий зв’язок із Богом», Жадан осуществлял бы его обязательно каким-то абсолютно своим «несусветным» образом. Например, наладив переписку с помощью «теплих коричневих конвертів
/з платівками польського року, /з тонкими подряпинами від божих нігтів
/на чорних полях», наконец, оправдав перед ним не только польский рок (хотя, казалось бы, зачем его оправдывать), а и все легкие и не совсем легкие наркотики, весь алкоголь и всех тех арабов, и наоборот, ему обязательно удалось бы оправдать и перед арабами, и перед польскими рокерами, этого самого Бога, находя для каждого из них соответствующие слова и аргументы, восторженно шепча в их уши: «можеш побачити його вінілову шкіру, /можеш відчути його полуничну кров, /змиваючи пил і /протираючи доріжки /губкою з оцтом».

Заключительная апория

Может, именно от запаха этого уксуса каждый пол ему кажется палубой, и от этой морской болезни часто темнеет в глазах, слипаются веки, и он засыпает. И снится ему, что каждая маршрутка — корабль дураков, каждая страна — yellow submarine, а весь мир — ...нет, не «Титаник», а Ноев ковчег, в трюме которого все твари, все отморозки время от времени пережидают очередной затяжной дождь. Ну, дождь он не очень любит, поскольку небо тогда неприятно давит на голову, тяжелое и влажное, заливает плечи, а плаща у него нет. Зачем ему плащ? Поэтому он тоже пережидает.

Когда же рассветает и вокруг появляется обновленная суша, он сразу же пересаживается на поезд (автомобиль, подземку, автобус) и едет, и пишет свои письма. О легкости бытия, такой невыносимой. Бытия, которое никак не поймать, никак не догнать. Как бы ни сокращал расстояние, как бы ни увеличивал скорость, как бы ни дробил свои и без того слишком частые движения горемычный Ахилл. Как бы ни напрягал он свои стальные мышцы — бытие, эта огромная, медленная, неповоротливая, тяжелая, «як бомбовоз», черепаха всегда, всегда будет впереди. Как трудно бежать Ахиллу...

А в принципе, это же ему снится...