ЗДРАВСТВУЙ, РОДИНА

Вот и зима уже… На Олимпе нашем скандал, жизнь там бьет ключом и все по чьим-то головам. Но народ упорно безмолвствует. Некоторых в Киеве сие даже удивляет: как же так? А вот так. Поделиться с вами своей версией? Точнее сказать, образком, списанным с натуры. Оглянитесь, может, вы увидите и расскажете еще больше?

Начало сентября, начало осени, все еще начало нового тысячелетия. Я еду на свою родину, пусть и малую, в город Александрия. Это центр Украины, Кировоградщина, одна из черноземных столиц ее. Александрия к тому же достаточно крупный промышленный город — шахты и разрезы, добывающие бурый уголь, завод горного воска, завод подъемно-транспортного оборудования, электромех и прочая, и прочая. Народу живет свыше ста тысяч — по европейским меркам немаленький город. Хотя, конечно, в Европе, даже в гораздо меньшем городишке быт истинно городской, мало чем отличающийся от столиц и крупных центров. У нас не так: большинство александрийцев — горожане в первом или втором поколении и сохраняют как активные связи с деревней, так и все родимые пятна селянского быта.

Итак, я еду. Поезд «Киев — Луганск» плавно трогает с места, и я начинаю радостно ожидать момент встречи с родными и родиной, пусть и малой. Входит девушка-проводник, забирает билет и вручает комплект белья. Одновременно с этим в купе включается свет посильнее и становится заметной вся отчаянная вагонная обшарпанность. А белье источает болотную вонь, оно влажно, серо, просто мерзко. Двое молодых попутчиков объясняют мне, что из всех возможных вариантов я выбрал худший — «Луганск» наиболее мерзопакостный поезд этого направления. Обсудив, по славянскому обычаю, состояние дел в государстве и придя к согласованному, хотя и не новому тезису о том, что все у нас воруют и потому мы так живем, ложимся спать. И тут, во тьме и вони, я окончательно понял, что еду не в поезде, а в теплушке. Пахло хлевом, и мысли были о свинских мерзостях нашей жизни. Можно ругать правительство, можно ругать кого угодно, но ведь и мы, обычные граждане, хороши. Одни не стирают белье, а другие молчат себе в эту вонючую тряпочку. И т.д. и т.п.

В Александрии я не был несколько лет, поэтому ступаю на родную землю виновато и трепетно. Здравствуй, родина! Я тут вырос, тут похоронены самые родные и близкие мне люди. К ним я и приезжаю в первую очередь, к мертвым, которые живые. По замечательной поэтической формуле Семена Гудзенко «Неправда, друг не умирает, лишь рядом быть перестает…». А если это мама? Как ее может не быть? Она есть, она просто живет на определенном расстоянии от меня. Вот к ней я и приезжаю, чтобы еще раз зафиксировать это непередаваемое чувство.

Иду знакомой улицей вниз, туда, где провел все детство. Провинциальная скукоженность домишек меня нисколько не угнетает, скорее умиляет. Вот только разбитость тротуара... Но и к этому не привыкать. Очень скоро я натыкаюсь на базар. Его здесь не было! Точнее, он был, но гораздо дальше. А теперь вот разросся. Да так нахально, что пройти тут теперь непросто. Собственно, чему удивляться — базарная захламленность довольно долго определяла пейзажи в Москве, Киеве, других больших городах. Вот теперь и в Александрии торжествует рыночная стихия.

Поселяюсь у одного из своих престарелых родственников, и вместе с ним и женщиной, которая в настоящее время является его подругой по жизни, отправляемся на рынок. Тот самый, разбухший донельзя. Кажется, здесь все обитатели города, хотя мне объяснили, что есть еще несколько базарчиков поменьше. Собственно, город превращен в единое рыночное пространство, диковатое базарное поле. Выбор богатейший. Конечно, никаких лотков и в помине нет, продают с земли. Ну, так бывает и в Киеве, в самом центре — вокруг Сенного рынка, к примеру, немногим лучше. Только цены здесь на многие продукты, главным образом фрукты и овощи, другие. Смешные цены, ей-богу. Если в Киеве помидоры идут за полторы гривни и больше, то здесь можно купить и за 25 копеек. Ведро роскошных груш стоит аж две гривни, в столице кило таких тянет на две, а то и три… Я расплачиваюсь за все, каждый раз ахая от такой неправдоподобной дешевизны. Мое удивление вызывают вопросы: «А звідки ж ви? З Києва? Так у вас там грошви багато! Кучма для вас зробив цвєтущую жизнь…».

Подобное отношение к столице потом будет артикулироваться неоднократно. Очень напоминает то, как еще недавно мы относились к столице нашей бывшей Родины, Москве. Теперь все это звучит в адрес Киева. В первую очередь костерят власть имущих, а затем и рядовых столичных граждан. Зажрались! Мы тут загибаемся, а им и дела никакого нет. Ордена друг дружке вешают, вон, одному венценосному депутату аж три каких-то кавалерских, и стыда нет от народа, который пропадает и голодает. «Це не вільна Україна, це якась Африка, — так сформулировал свое концептуальное видение один из моих собеседников. — Начальство геть не бачить, що в тій Україні робиться. Самі тільки розборки там. Накралися, і не чіпай їх. Якби вони знали, як то все гидко».

Что тут возразишь? Они все видят и все понимают, хотя, судя по всему, на Печерских горах некоторые думают иначе. Слушаешь иного такого «провинциала» и поражаешься меткости суждений, тонкости понимания ситуации в стране. Хотя, разумеется, есть и иные мыслители, переводящие все в плоскость заговоров и державных интриг. К примеру, один из моих земляков убеждал меня в том, что во всем виноваты русские. Многовато их сидит в правительстве и вокруг президента, и все работают на вражеское соседнее государство. Не обходится и без поисков еврейского следа. И все же чаще я слышал критику, которая не зацикливается на поисках этнического происхождения различных групп державной и недержавной элиты, а видит причину в том, что вельможи наши обслуживают главным образом свои личные интересы, а на «громаду» им плевать.

Возвращаясь с рынка и обсуждая макро- и микропроблемы нашего совместного горестного быта и бытия, я еще раз поражаюсь тому, как плохо выглядит мой родной город. Разбитые тротуары и неухоженные улицы, во дворах горы мусора (справедливости ради скажу, что с мусором так было и раньше; помню, как страдала от этого моя бедная мама), многие дома выглядят так, словно война недавно прокатилась — запыленные, грязные, а в подъезды и вовсе заходить страшно… Позавтракав, отправляюсь на городское кладбище, к могилам родителей. Карабкаюсь на небольшую возвышенность, любуюсь александрийской панорамой. Честно говоря, похоже на большую деревню, окружившую островок городской цивилизации. Кладбище тоже больше напоминает деревенское, каждая могила взята в плен громоздкими оградками и засажена цветочками. Никогда я не понимал, зачем эти оградки… А еще надписи на памятничках. Почти все на русском, хотя большинство в городе говорит на украинском, пускай и разбавленном русизмами. За годы украинской независимости языковая ситуация никак не изменилась, и кладбищенское зеркало бесстрастно это фиксирует.

Меня ждет неприятный сюрприз: к могилам отца и матери пройти теперь непросто. Раньше тут была центральная аллея, ее все «застраивали», чтобы теперь и вовсе ликвидировать. В итоге какая-то топографическая какофония… Вот и здесь — дерево срублено и впритык к родителям припаркован прах еще одного моего земляка. Да есть ли на этой святой для меня земле хозяин? Хотя механизм понятен: денежку дали — и дорогого родственника похоронили в понравившемся месте. Что из того, что толчея и безобразие, когда могилы налезают друг на дружку. Привыкли так жить, привыкли так и хоронить. Получается, однако, что не только Киев виноват в том, что ситуация в стране такая, а не другая. Уж если на кладбище нет порядка, то где же еще его можно найти?

Стоя у могил, я всегда разговариваю с родителями. Рассказываю, что и как у меня, у родных. А вдруг услышат? Помню, хоронили мою бабушку и все село сошлось к ее гробу. Прощались и заодно передавали весточки своим — на тот свет. Умерший как почтальон — его снабжают если не письмами, так телеграммами. То самое ощущение: ушедшие все же есть, только на большей дистанции. В 91-м году, в декабре, я радостно сообщил маме и отцу об обретенной всеми нами независимости. Я знал, они бы порадовались со мной. Недолюбливали они прежний режим, любили Украину. Что же мы теперь с нею делаем? И что об этом рассказать самым дорогим людям? Нет, не буду я их огорчать. Рассказываю о хорошем. Оно есть. Оно в нас. Мы еще живы, мы продолжаем свой род, воспитываем детей и внуков, работаем…

На следующий день еду с родственниками в село и первым делом иду на кладбище. У могилки деда Павла и бабушки Марии вспоминаю их слова и жесты, их поступки и то, что именно взрастили они во мне. Дед, заядлый пасечник и рыболов, все пытался пристрастить нас с братом к любимым своим занятиям. Не получилось отчего-то. Пчелы кусались, рыба не очень ловилась. В последние годы и у него тоже. Дед Павло… Среднего роста, худой, типично казацкой внешности. Вольнолюбивые гены сказывались. К примеру, посмел не вступить в колхоз. Это в начале 30-х, сами понимаете, чем это было тогда. Свез имущество на коллективное подворье и пошел трудиться на ближайшую железнодорожную станцию, то бишь перешел в рабочий класс. Классовый подход уважал и применял на практике. Даже литературу делил на крестьянскую (номером первым в ней числил Тараса Шевченко) и рабочую (тут вне конкуренции был Максим Горький). Обожал читать труды по истории, имел собственные наработки на этом поприще. Очень любил трактовать исторические события. Много читал. Мир пытался хоть немножко совершенствовать. Именно он добился (путем многолетней переписки со всевозможным начальством), чтобы электричка останавливалась и здесь, у села Песчаный Брод. Теперь вот слушает вечный перестук железнодорожных колес…

Деревенское кладбище домашнее, ухоженное. Именно здесь я чувствую, что Родина у меня есть. Любовь к отеческим гробам — самое светлое и самое святое чувство, по которому и следует определять степень патриотичности человека. Подходим к могиле бабы Сани, близкой нашей родственницы, и в который раз видим полное запустение. Собственно могилы почти не видно, она заросла бурьяном, деревянный крест упал. В шесть рук быстренько обрабатываем последнее пристанище, поминая незлым тихим словом сына усопшей. Оставила она ему немалые деньги, поскольку слыла бережливой и рачительной хозяйкой, и вот что получила в награду. Решаем: надо собрать деньги и поставить бабе Сане памятничек. Оно зачтется нам — и на том, и на сем свете.

У могилы тетки Галины и ее мужа я плачу. Это мои любимые (другого слова не подберу) родственники. Ни о ком я столько не рассказываю и никого столько не цитирую. Как они меня любили и как любил их я! Вот пишу эти строки и слезы сами по себе катятся… У них ухожено, все вылизано до травиночки. Их дочь, а моя двоюродная сестра Вера, вне всякого сомнения, великая патриотка, хоть и называет меня не иначе как паном Бандерой и не очень празднует украинскую независимость. Потому что жить, по ее понятиям, стали гораздо хуже. Левая, по всем признакам. Я же скорее правый. Пожалуй, впервые думаю о ней с настоящей любовью и благодарностью, видя столь ухоженные могилы. Здесь нет левой и правой стороны, здесь только видимая бездонность неба и невидимая глубь земли, да еще черточка между двумя датами. Шкала, на которой выстроилась вся жизнь. Моя в том числе.

Дальше вон пустынный запущенный участок. Надо бы его привести в порядок — для того хотя бы, чтобы укрепить в себе чувство Родины. Большой и малой. Там захоронены те, кто умер в страшный голод 32—33-го годов. У тех, кто хоронил тогда, не было сил копать глубокие могилы, ставить какие-то отметины. Братская могила… И так неухожено. Ну, понятно, многие годы об этом даже вспоминать было не положено. Ну а теперь? Или все еще прежние стереотипы срабатывают? Вот ведь могила «красного партизана» в порядке. На самом деле «партизан» был просто вором, за что его и пришили в годы гражданской. Не кто-нибудь, а «белые». Мифы в 30-е сочинялись напропалую, искались герои — так вор сделался священной фигурой. И его могила тоже. Все это знали, однако же в каждую годовщину Великой (теперь уже не очень) революции шли к «партизанской» могиле с венками и дежурными поклонами. А от голодоморного пустыря отводили глаза. Сейчас мы выстраиваем иные мифы… Человек так устроен, что не может без них. И все же как бы сделать так, чтобы мифы не основывались на лжи? Как? Не начать ли вот с этого пустыря?

Все мое детство прошло под аккомпанемент рассказов о голоде 33-го. Мама и бабушка вспоминали о нем как о страшном сне. И боялись его повторения. Многие мои родственники боятся и сейчас. Поэтому и трудятся не покладая рук. Пусть стоят все заводы и почти все шахты (говорят, нерентабельны). Зато у каждого есть делянка земли, порой не одна, и они там вкалывают, обеспечивая себя пропитанием. Голода не будет, если, конечно, кто-то не догадается повторить фокус-покус осени 32- го: пройтись по частным сусекам да и выгресть оттуда все. Или же забрать те самые делянки. Во имя блага и процветания нашей любимой Родины. Что, думаете нет у нас сегодня подобных «мыслителей»? Сравните пенсии обычных граждан и госслужащих — ваши сомнения отпадут. Однако мерзкое население хоть и уменьшилось на пару миллионов, все же продолжает размножаться, а самая худшая его часть, пенсионерская, так и вовсе демонстрирует чудеса выживаемости. В итоге немыслимые нагрузки на бюджет и прочие серьезные неприятности.

Едем в другое село. Дорога в рытвинах и колдобинах. Поневоле вспомнишь про две беды наши — дураков и плохие дороги. Сведущие люди сразу поправят: это про россиян. Увы, и про нас тоже.

В селе рассказывают о прошлогодних президентских выборах. В первом туре проголосовали за коммуниста Петра Симоненко. Ну, не за эту же распрекрасную власть, из-за которой столько неприятностей. Ой, что было перед вторым туром! Стращали народ, как могли. Кто-то и дрогнул, хотя все равно за коммуниста больше было голосов. И что же теперь? А вот что — колхозы уничтожили. Почти теми же методами, что и создавали когда-то. Работать теперь негде. Хорошо, в соседнем селе нашелся умный человек, приехал и предложил каждому за его надел (выделили каждому по нескольку гектаров, только что ж с ними делать, голыми руками не возьмешь) 400 гривен в год плюс договоренную часть собранного урожая с гектара. Еще не знают, что получится. Но хуже все равно уже не будет.

Возвращаемся в город. Вечер провожу у родственника. Меня посвящают в подробности экономической жизни города. Все стоит. Жена родственника работает на одном из самых крупных предприятий, в прошлом месяце у нее было целых четыре рабочих дня, за которые начислили 27 гривен. Выплатят ли их и когда — неизвестно. Но если и выплатят, что это меняет? «Мертвый город, мертвый город…» — говорит мой собеседник, и мы выпиваем на посошок еще по пятьдесят капель.

...Вот и поезд тронулся. Всегда вспоминаю маму, как она провожала нас с братом и, идя по перрону, тихо махала рукой. Подбородок ее дрожал, глаза были влажными. Мы уезжали от нее в большой и неведомый мир, и она испытывала одновременно и гордость за нас, и страх. Мы улетали из свитого ею гнезда, а она все пыталась прикрыть нас своими крылами. В ноябре 86-го я буду ехать к ней и на последней перед родным городом станции увижу картину страшной катастрофы: поезд, шедший перед нами, налетел на другой. Погибли люди… Когда я добрался до дома, нашел маму мертвой. Теперь всегда буду думать, что смерть предназначалась мне и мама силой своей любви отвела ее от меня.

Всматриваюсь в темень. Город спит, почти нет огней. «Мертвый город, мертвый город…» — стучат мне колеса. Неужели это правда? Родина, моя дорогая, любимая родина умирает, и мне ничего не останется, как только приезжать на могилы? Ездят же так жившие в районе Чернобыля. Но нет, я не верю в это. Этого не может быть. Этого не случится. Только пора, пожалуй, проснуться всем нам. Страшный сон затянулся, и мы сами в том виноваты…