ЮБИЛЕЙНЫЙ МЕЗОЗОЙ В ЯНВАРЕ ЦЕНТРАЛЬНОМУ ЖУРНАЛУ УКРАИНСКИХ ПИСАТЕЛЕЙ «ВІТЧИЗНА» ИСПОЛНЯЕТСЯ 70 ЛЕТ

Журнал при учреждении носил название «Радянська література», а выходить начал в препаскудные, прямо скажем, времена. В тридцать третьем году искусственно организованным голодомором Сталин ломал хребет украинскому крестьянству, сопротивление которого, даже враждебность, он ощущал всегда. И писателей задумал также согнать в большой колхоз. Так легче было за ними, нечестивцами, присматривать. А заодно, словно на ежеутреннем колхозном наряде, раздавать соцреализмовские заказы на взращивание романных панегириков и рифмованных од. Журнал и основали как рупор оргкомитета того колхоза, то есть Союза советских писателей Украины.

С началом войны великий вождь сообразит, сколь важно для победы будить патриотические, национальные чувства. Журнал станет называться «Українська література». В серой, как солдатская шинель, обложке он оставался единственным украинским литературным журналом, который, пусть спаренными, а то и строенными номерами, но постоянно выходил во время войны. Сперва — после оккупации Украины немцами — в Уфе, когда же фронт освободительным походом перешел на исстрадавшуюся украинскую землю, редакция перебралась в Москву. А в марте сорок четвертого возвратилась, наконец, из эвакуации на родное пепелище.

Вскоре после войны в верхах журнал решили вновь переименовать. В январском номере сорок шестого на обложке впервые появилось нынешнее имя.

В украинской литературе «Вітчизна», какое бы название она ни носила, всегда считалась высокой маркой. Журнал неизменно стремился печатать лучшее из того, что выходило из-под пера украинских писателей. Не было более или менее заметного имени в литературе, которое бы не появилось на его страницах. Через него прошли целые писательские судьбы, а украшение автуры составляли те, кого называем теперь классиками, — Тычина, Рыльский, Сосюра, Бажан, Гончар, Стельмах и прочие писатели первого ряда. «Вітчизна», где новые творения проходили изначальную апробацию и получали путевку в жизнь, всегда была своего рода лауреатским инкубатором, её авторов из года в год награждали высшими литературными премиями страны. А напечатанные в журнале произведения становились страницами школьных и вузовских учебников и хрестоматий.

Это совсем не означает, будто не появлялись и изделия политически заангажированных, художественно невыразительных перьев и авторучек, не возникали литературные генералы с дутыми репутациями, которые тотчас же исчезали со сцены, стоило лишь распрощаться с креслом. Но то самое ценное, что увидело свет в «Вітчизне» всех времен, берегло нашу духовность и главное сокровище народа — украинский язык, а значит, содействовало государственному завоеванию независимости.

Ныне положение писательского журнала крайне тревожно. Исчезла цензура идеологическая — появилась вместо неё финансовая. Средств на издание хронически не хватает, о гонораре писатели давно забыли. Годовая подписка едва покрывает стоимость двух номеров, а повышать номинал до себестоимости нельзя, так как подписчик «Вітчизни» — наиболее уязвимый слой населения: творческая интеллигенция, учительство, студенчество гуманитарных вузов. Да и налогами душат, будто литературный журнал — коммерческая структура. Во время войны уцелели, а теперь от номера к номеру со страхом ждем, что на издании, без которого нельзя представить историю украинской литературы семи последних десятилетий, вот-вот затянется петля.

«Зеркало недели» приветствует старейший журнал писателей с юбилейной датой и печатает сегодня фрагменты повести-воспоминания его многолетнего сотрудника, заместителя главного редактора, лауреата Национальной премии Украины имени Т.Шевченко писателя Игоря Малишевского. Полностью она будет опубликована в юбилейном № 1—2 журнала.

В «Вітчизне» я работаю очень давно. Пришел комсомольцем, а теперь вот трижды дед. Разве ж не чистый мезозой?

Вместе с ней пережил немало всякой всячины. Вызовы «на ковер», головомойки со взбучками. Все это происходило по соседству с Союзом писателей — в учреждении, прозванном в народе «великою хатою».

Стою как-то в кружке писателей, которые курили на ступеньках старинного особняка Союза и болтали, а мимо идет Федор Макивчук, многолетний редактор «Перця». Заприметил издали гоп-компанию, развернулся вдруг задом наперед, да так и двинул дальше. Выпятив задницу.

— Федя, что с тобой?! Радикулит?

— Несу в ЦК ж… для воспитания!

Вот и «Вітчизна» наша не раз шагала таким же кандибобером. Да, все, все было — и доносы, и зуботычины на пленумах или партактивах, и разгромные опусы в газетах, и любезности цензуры. О ней, родимой, я, впрочем, писал отдельно в пространном воспоминании «Монолог над могилой Главлита» («ЗН», 29.07 2000). Цензоры резали по живому наши подписные корректуры, в недрах Главлита составлялись черные списки запрещенных произведений, целые писательские имена надолго вычеркивали из литпроцесса. Памятны и продолжительные, с иезуитской режиссурой погромы с грозными постановлениями ЦК. Как, скажем, образцово-показательная травля за «Собор» Гончара или же за «Мертву зону» Гуцало. Да разве лишь за них? А за «Катастрофу» Дрозда, за «Мальви» Иванычука, за каждую новеллу Григора Тютюнника, за «Дебору» Бажана, за «Срібний автобус» Первомайского, за «Батальйон необмундированих», за стихи Винграновского или Жиленко, за «Південний комфорт» Загребельного, за... А впрочем, всего и не упомнишь, а дневников я по лености никогда не вел, о чем до сих пор жалею.

А тем не менее в жизни не все было печально. Вот по случаю круглых семидесятых именин «Вітчизни»-матушки малость эдакого и добыл из памяти.

День космонавтики

А привлёк меня в «Вітчизну» ровно сорок лет назад тогдашний главный редактор Давид Демидович Копица. Что он узрел такого в 26-летнем юнце, когда предложил возглавить отдел очерка, до сих пор не ведаю. Новобранец лишь три года как спрыгнул с конвейера журфака, прозябал на радио, а всё его литературное «достояние» составлял один как перст очерк, напечатанный той же «Вітчизною».

Вероятно, потому и запомнилась точная дата, что работу в «Вітчизні» я начал в самый первый День космонавтики — 12 апреля 1962 года. Новый праздник только что объявили в честь прошлогоднего полета Юрия Гагарина. Тогда на Крещатике, возле Главпочтамта, на тяжеленном — 8 кг! — магнитофоне «Репортер-1» я писал и писал восторженные отклики киевлян на полет. А вечером побываю на Никольско-Ботанической, дома у профессора математики университета Бориса Яковлевича Букреева. Ему недавно стукнуло сто, и начальство на радио решило:

— Грандиозно, если о нашем успехе в космосе скажет человек минувшего столетия!

На месте выяснилось: столетний профессор совершенно глух. Его сын, также профессор, только медицины, вел в это время дома прием больных. Он прекратил полуподпольный прием и стал кричать на ухо отцу:

— Папа, молодой человек интересуется! Что ты думаешь о запуске в космос?

— Что?!

Букреев-старший выкатил на Букреева-младшего глаза. А сын, знаменитый терапевт, продолжал орать в поросшее седым мхом ухо:

— Сегодня, папа, в космос запустили человека! Фамилия — Га-га-рин!

До Букреева-старшего, наконец, дойдет, и он бросит в мой микрофон историческую фразу:

— Чепуха какая-то! Что, им на земле делать нечего?!

Мое начальство на радио едва не хватит от нее инфаркт.

— Немедленно размагнитить!!! Чтоб этой гадости в радиокомитете не было!

Редакция «Вітчизни» помещалась тогда на втором этаже флигеля во дворе. С Ярославового вала Союз писателей переселился в роскошный старинный особняк на Банковой, 2, с парадной мраморной лестницей, с богатой лепниной, с каминами. До революции здесь была резиденция киевского генерал-губернатора графа Игнатьева. А в редакционном флигеле — губернаторская людская.

Пока после войны не отстроили здание Верховной Рады, особняк занимал ее президиум. До меня дойдет материальное доказательство этой перемены хозяев. Письменный стол ответственного секретаря, который вскоре передаст мне Дмитро Гринько, принадлежал самому председателю президиума Верховной Рады М.Гречухе. Исторический стол был темного мореного дерева, рассохшийся, но со старинной резьбой и бронзовыми накладками на замочных скважинах. Жаль, что развалился на источенные шашелем составные части, едва его подняли грузчики. Это случилось четверть века назад, когда мы переезжали в нынешнее помещение на улице Грушевского, 34.

А с Днем космонавтики закончу такой историей.

Под настроение перед знакомыми женщинами я иногда валяю дурака: никакой я, мол, не литератор, а всю жизнь был «закрытым» ученым, работал на космос. Если не верят, разворачиваю кожаное (и красивое) удостоверение:

— Вот у меня и справка есть.

Среди разных моих наград есть одна довольно своеобразная. В праздничный день12 апреля недавнего 1999 года меня наградили медалью Ю.Кондратюка. А в удостоверении черным по белому — основание награждения (конечно, стандартное):

«За непосредственное участие и личный вклад в дело освоения космического пространства».

Не больше и не меньше.

На самом же деле Национальное космическое агентство Украины и Федерация космонавтики отметили так нашу творческую киногруппу за создание документально-публицистического фильма о Кондратюке «Под чужим именем». В фильме показана трагическая судьба полтавского гения космонавтики, который своим прозрением помог человечеству достичь Луны.

А попробуй-ка опровергни казенную «бомагу».

Причина для увольнения

Копица надумал сразу же послать меня в командировку.

— Строится Северо-Крымский канал. Поезжайте и врежьте очерк.

Пешком и на попутках я пройду весь построенный кусок трассы канала от Армянска до Джанкоя. А уж на солнце поджарюсь, — не приведи боже. В том году в степном Крыму стояла бронебойная жара. На деревьях листва скрутилась, а кое-где пожелтела и осыпалась. И это в июне. Классический здешний суховей.

Перед моим отъездом Копица завел вдруг какой-то странный разговор:

— Я изучил кадровую историю «Вітчизни». Из последних редакторов никто не усидел больше трех лет...

Я удивился: с какой это он стати? Нет, я знал, конечно, что его отовсюду клюют. Пригрел, мол, в редакции Дзюбу и Сверстюка, постоянно печатает Ивана Свитлычного.

— Три года у меня минули, — вздохнул, — позавчера...

Словом, когда я вернулся из командировки, в редакции сидел уже новый главный редактор.

Любомира Дмитерко тогдашняя литературная молодежь побаивалась. Драч — об этом говорили шепотом — даже уничижительно намекнул на него в стихах: «сивоголовий метр із чорним піднебінням» (на самом деле прототип был другой). Слишком уж резкими были выступления Дмитерко против шестидесятников. Эпоха хрущевской оттепели постепенно шла на спад, а Дмитерко в руководстве Союза отвечал за печатные органы. Вот его и бросили на укрепление руководства «Вітчизною». Справедливости ради: вскоре он станет единственным редактором, кто будет печатать это, им же критикованное литературное поколение, — Гуцало, Дрозда, Жиленко, Винграновского, Григора Тютюнника, того же Драча.

По приезде из Крыма я спросил Гринько:

— Мне идти представляться новому редактору?

Гринько что-то буркнул и тут же слинял в редакторский кабинет. По возвращении загадочно блеснул очками:

— Вас вызовут.

Вызова я ждал целых три дня.

— Вы Игорь Юрьевич? — спросил меня Дмитерко, не вставая из-за стола.

— Я.

Он смерил меня взглядом карих глаз.

— Пока что работайте.

В приемной с немым вопросом на лице меня ждала молодежная часть редакции. Ну?!

— Наверное, уволит.

— За что?!

— За произношение!

Новый редактор не выговаривал букв «р» и «л». А их у меня и в имени с отчеством, и в фамилии предостаточно.

Вот так «пока что» и тружусь. И из тех многих-многих лет почти четверть столетия (подумать только) — с Дмитерко.

Первые редакторы

Когда работаешь в издании с такой продолжительности традицией, порой переживаешь довольно странные ощущения. Время словно спрессовывается, длинные перегоны истории «одомашниваются», стоит лишь вообразить на минутку, как на той же, что и ты должности, в свое время находился некто, кого знаешь разве что по учебникам литературы, да и то новейшим.

Самым первым, например, заместителем главного редактора, наряду с Иваном Микитенко, был Микола Хвылевый, правда, недолго. В Украине тридцать седьмой год начался раньше, чем определено григорианским календарем. К моменту учреждения журнала уже давно отшумел процесс выдуманной в чекистских кабинетах подпольной организации СВУ, а в год голодоморного геноцида «черные вороны» — зловещие локомотивы сталинской истории — зачастили перед рассветом в Ролит, писательский дом в Харькове, где поначалу и выходил журнал. Хвылевый не стал ждать, пока в какую-то ночь изо всех сил заколотят в его дверь, и пустил себе пулю в лоб.

А цепочка редакторов «Вітчизни» тянулась в исторической последовательности так: И.Кулик — И.Микитенко — И.Стебун — Ю.Яновский — Д.Копица — Е.Адельгейм — О.Гончар — А.Полторацкий — В.Козаченко — снова Д.Копица — Л.Дмитерко.

Самый первый редактор нашего журнала, поэт и переводчик Иван Юлианович Кулик бесследно исчезнет в сталинских лагерях в тридцать седьмом. Не спасёт ни статус старого большевика, ни годы добросовестной партслужбы, ни дипломатическая работа в Канаде.

Следующего редактора Ивана Микитенко (он, кстати, в самом первом номере нашего журнала напечатал пьесу «Дівчата нашої країни») в том же году найдут в пожелтевшей листве Голосеевского леса. Убитым при невыясненных обстоятельствах. Утром он пошел сдавать в НКВД личное оружие. Впрочем, несложно догадаться, кто прятался за теми обстоятельствами и старыми голосеевскими дубами. До самого хрущевского реабилитационного акта имя писателя было под запретом.

Юрию Яновскому повезет больше: его не будут бросать ни в сухую осеннюю листву, ни за решетку. При его редакторстве журнал и переживет дважды перемену названия. Когда после войны наверху надумают снова переименовать «Українську літературу», Яновский долго будет собирать среди писателей предложения. Любомир Дмитерко когда-то рассказывал мне:

— Утрясать новое название вызвали в ЦК. Яновский зачитал с листочка варианты, но начальство ни один не устроил. «Ступайте в приемную, думайте еще». Цейтнот! Тут и мелькнуло в разговоре: «Вітчизна». «Вітчизна»? Может быть, а?» — спросил Юрий Иванович. Название удовлетворило всех — и нас, и начальство.

Но самого Яновского, который вместе с журналом пережил тяжелые времена, вскоре турнут с редакторства. После разгромного постановления «О журналах «Звезда» и «Ленинград» вышел и цековский документ местного изготовления — «Про журнал «Вітчизна». Выискали, разумеется, «рецидивы украинского буржуазного национализма». Вскоре Яновского взялись распинать по всему тогдашнему партпрейскуранту — за роман «Живая вода». Не арестовали, но натуру впечатлительную, чувствительную, интеллигентную, писателя с больным сердцем, который даже собственную жену называл на «вы», в пятьдесят два года свели-таки в преждевременную могилу.

Такая, братья читатели, горькая нота попросилась вдруг в веселые именинные рассказы.

Поэты, поэты…

В свое время отделом поэзии «Вітчизни» заведовал сам Максим Тадеевич Рыльский. С нашим журналом он был связан творчески с самого первого номера — только что родившийся журнал поместил его «Декларацію обов’язків поета і громадянина».

Не так давно в 136-й киевской школе на Жилянской я учил наизусть стихи Рыльского к урокам Ганны Евгеньевны Турчиной, моей классной руководительницы. А совсем недавно, уже в университете, вытянул Рыльского в билете на экзамене. Здесь современную украинскую литературу читал нам совместитель — директор издательства «Радянський письменник» Александр Дьяченко. Его светлый образ длительное время сохранялся в издательской легенде.

Кто-то из редакторов слонялся по издательству, пытаясь стрельнуть деньги до зарплаты. А тут директор идет.

— Александр Сергеевич, одолжите десятку до двадцатого.

Дьяченко застыл посреди коридора ако столб:

— Тю, дурной! Заработать не умеешь?!

За Рыльского у Дьяченко я заработал «отлично». Но и в голову не приходило, что вскоре посчастливится принимать стихи из рук самого живого классика...

А произошло это так.

В «Вітчизні» почти все творческие работники всегда были членами Союза писателей. Дабы у них было время посидеть утром над собственными творениями, рабочий день в редакции начинался, когда все нормальные люди возвращаются с обеденного перерыва. Начальство в Союзе было в курсе, а вот перед ЦК приходилось ломать комедию, будто бы с самого утра крутимся на всю катушку. Один из сотрудников приходил на десять и отпирал редакцию. Дежурному полагалось принимать автуру, если кому-то захочется вдруг забрести почти, как шутили у нас, ночью. Если будут искать редактора из ЦК, придумать, где он, да хотя бы в туалете.

— Он вам сейчас перезвонит.

И тут же позвонить по телефону главному домой, где он по утрам горбатится над собственной рукописью.

И вот сижу как-то, дежурю, гранки вычитываю. Как вдруг кто-то цок-цок тростью по нашей железной лестнице.

Посетителя с благородными сединами, который на моем пороге переводил дух, опираясь на увесистую трость, я узнал мгновенно.

— Вы, вижу, новенький? — прищурился знаменитый посетитель и представился, будто его можно и не узнать: — Будем знакомы. Я — Максим Рыльский.

Когда же узнал, что в редакции я один, пристукнул тростью об пол:

— Эх, склероз проклятый! Забыл, что редактора утром не бывает, и стихи принес.

— Оставляйте, я передам.

— Нет, — доверительно наклонился к моему столу. — Почитайте при мне, хорошо?

И не ожидая согласия, ставит трость в угол и кладет передо мною аккуратно исписанные листки.

— Меня очень интересует ваше мнение.

Я растерялся. Вот те на... Что для поэта-академика, лауреата всего, что возможно, мнение какого-то шмендрика-неофита?..

Ни жив ни мертв, углубился в рукопись. Проглотил одним махом, но молчу, как пень. Что бы сказать достойное в такой странной ситуации?..

— Ну? — спрашивает Рыльский.

И я ляпнул первое, что пришло в голову:

— Можно печатать.

Максим Тадеевич чуть заметно усмехнулся столь тонкому наблюдению:

— Вот и я так думаю, — и встал. — Передайте, будьте любезны, ваше мнение главному.

Я думал, что Рыльский тут же забыл о моем существовании. Но вскоре перед каким-то сборищем в Союзе писателей он заметил меня в потоке людей и жестом подозвал к себе. Когда я пробрался к нему, вдруг заговорщически подмигнул, чисто по-мальчишески:

— Так что, Рыльского можно печатать?

Вероятно, вспомнил, что не так уж давно его не печатали вовсе. Выдающийся поэт вынужден был устроиться завлитом в оперный театр.

На том собрании я стану свидетелем, каким едким на язычок умеет быть при всей внешней степенности поэт-академик. Именно там он изрек легендарное:

— Вся мировая литература от Гомера, — Рыльский на трибуне патетически поднял указательный палец к потолку, а потом резко опустил перст вниз, — до Масенко...

Хохот поглотил окончание фразы. Поэт Терень Масенко, который любил усаживаться пред очи начальства в первых рядах, покраснел до самых залысин.

А в полемике Максим Тадеевич умел быть просто беспощадным. Одного залётного московского доктора от филологии отбрил за секунду. Этот столичный деятель принялся поучать с кафедры, что различия между русским и украинским языками нет, а последний — это просто местная разговорная речь, то бишь диалект «великого и могучего».

Тонкий знаток языка, Рыльский мгновенно среагировал без академических экивоков:

— Разница есть! Как, уважаемый, ваша фамилия по-русски? Ага, Калюжный. — Рыльский сделает многозначительную цезуру посредине: — Кал, говорите, южный? А по-украински это — гівно південне!

Для языковедческого симпозиума, конечно, не совсем академично, тем не менее выразительней, чем опровергать научными аргументами, не так ли?

Впрочем, и в мое время поэтическим отделом у нас заведовали известные в литературе лица.

Заскакивает, припоминаю, ко мне в секретариат зав. поэзией Иван Драч. Возбужден, очки поблескивают:

— Фу-у! Самотеку наелся... по уши!

Самотек на редакционном сленге — это кучи макулатуры, которая валом поступала по почте и называла себя поэзией. Большей частью графоманы и до сих пор пишут почему-то в рифму.

Я разводил руками. В отделе культуры ЦК стоило заговорить об этом, лицо цековского визави застегивалось на все пуговицы:

— Никто не отменял постановление ЦК КПСС о работе с письмами и жалобами трудящихся!

— Да разве романы или стишата это письма трудящихся? — пробовал взывать я к здравому смыслу.

— Там ясно сказано: на ответ десять дней!

Вот и приходилось заву разгребать груды рифмованной макулатуры. Драч терпел-терпел да и подал заявление на увольнение.

— Баста! Так и писать разучишься. Я уже не понимаю: то ли все они тупые, то ли, может, я?!

А вот заведующего поэтическим цехом Бориса Олийныка беспокоил не так бесконечный самотек, как нечто иное. Ежегодная пропускная способность поэтической рубрики — лишь несколько десятков подборок. А в могучих рядах СПУ поэтов всегда было значительно больше, чем прозаиков, и каждый стремился напечататься в «Вітчизні». Хочешь не хочешь, а приходится отказами портить отношения с коллегами по цеху.

Стихийное бедствие

Благословенный впервые когда-то Юрием Яновским Олесь Гончар напечатает в «Вітчизні» все без исключения свои романы. Первую книгу «Прапороносців» «Альпи» Гончар, рассказывали, подал в каком-то трофейном гроссбухе, написанной от руки. Вполне возможно, что с того времени публикацию в «Вітчизні» он считал приметой удачной судьбы нового романа. Ведь поход «Прапороносців» во славу начался именно с ее страниц.

Для очередных своих романов Олесь Терентьевич всегда просил зарезервировать первый номер. Тоже примета? Хотя напечатанный у нас «Собор» это не спасло.

Когда Гончар в слегка заломленной набекрень шляпе появлялся в редакции с папкой под мышкой, в рядах наших девчат из техперсонала возникала легкая паника. Это, будто толчки перед близким землетрясением, предвещало: скоро ни в субботу, ни в воскресенье выходных не будет. Поелику Олесь Терентьевич обожал дорабатывать свои романы в корректурах. Другой автуре такой произвол не разрешался.

— Все исправления только в рукописи! — останавливал прыткие авторские десницы Дмитерко и косился с притворным подозрением. — Или роман не дотянули? Так я могу еще отложить.

Автор бледнел до состояния стены за ним. На том попытки поменять слово на другое кончались.

На жалобы девчат, что после Гончара корректура снова черная, Дмитерко отвечал:

— Гончар есть Гончар. И совсем не потому, что он председатель союза.

Гончар просто изничтожал корректуры. Каждый свободный клочок на полях оттисков так густо испещрял корректорскими значками, вычеркиваниями, вставками, что с разрисованными вдоль и поперек гранками приходилось разбираться несколько дней. А временами размеры бедствия были таковы, что не имело смысла править. Я просто давал типографии команду перебирать роман заново.

За сверхнормативную правку редакция должна была платить типографии отдельно. А Гончар — это всегда удар по смете.

С годами у нас выработается целый ритуал. С версткой я ехал к нему домой на Ленина, 68. Правда, корректуру романа «Твоя зоря» (вскоре ему дадут очередную Государственную премию СССР) пришлось везти в Москву, так как почти до нового года Гончар был там в командировке. И в огромном номере гостиницы «Москва» фоном для наших бдений над версткой «Твоєї зорі» станет мерцание за покрытым изморозью окном рубиновых звезд Кремля.

А в Киеве действо происходило в уютном домашнем кабинете, за письменным столом, где те произведения и были написаны. Исправленную фразу Гончар проговаривал вслух, с разными интонациями. Временами казалось, что для него не так важно что написано, а как. То есть музыка текста превалировала над содержанием. Может, из-за того, что Гончар в молодости писал стихи?

В те времена в полиграфии не было еще компьютеризации, набор делали на линотипе, строка за строкой отливали в металле. Если же что-то добавлялось, приходилось переливать всё до конца абзаца. Вот мы и дурели с Гончаром над снайперскими попаданиями буква в букву по нескольку дней. Подсчитывали количество букв, а затем искали в лексике соответствующую замену. То я, помоложе и понетерпеливей, будто бы ненароком, пока Гончар раздумывал, вслух предлагал вариант. Он принимался нечасто, хотя в произведениях Гончара есть и отдельные мои слова. А то Олесь Терентьевич кричал в соседнюю комнату:

— Валюша, как тебе такое слово?

У Валентины Даниловны филологическое образование и хороший вкус, которому Гончар доверял.

Когда уставали, Олесь Терентьевич брюзжал:

— А Лев Толстой, между прочим, держал корректуру по десять раз.

— При Толстом ГОСТов не знали. Да и штрафов «Союзпечати» за опоздание тиража из-за чрезмерной правки.

А мог бы сказать проще: нынче, Олесь Терентьевич, Толстых нет…

Медаль и «водолазка»

В редакционный фольклор эта игривая историйка попала аккурат два десятка лет тому назад. «Вітчизні» выпадал круглый юбилей — пятьдесят. И за всяческие заслуги перед вечностью журнал наградили орденом Дружбы народов.

В ЦК назначили было торжественное юбилейное собрание. Но для поздравительной акции возникло неожиданное препятствие. Не было к чему орден цеплять! У «Вітчизни» сроду не было знамени.

Отсутствие стяга парторг редакции Борис Абрамович Буркатов воспринял как личную катастрофу.

— Ужас! Что о нас в ЦК подумают?!

А посему ликвидировать недосмотр Буркатов вызвался собственной персоной. Однако сразу же обнаружил: знамёна для коллективов изготовляет одна-единственная на весь Киев контора. А очередь там едва не до конца года...

Блат в бывшей Стране Советов был, как известно, всё. Нажали из ЦК — и нас «ознаменили». Вне очереди.

Знамя в наши хмурые, прокуренные, давно не ремонтированные стены сияющий Буркатов внес шикарное. Темно-рубинового роскошного бархата, золотом вышито название журнала, а на второй стороне — известный профиль с бородкой и лысиной цветным мулине гладью. И золотым шитьем призыв. «Вперёд», сами знаете куда.

Одновременно наградами республиканского пошиба отметят и нескольких кадровых работников редакции. Процедуру награждения в битком набитом актовом зале Союза писателей будет осуществлять секретарь ЦК по идеологии Капто.

Ольгу Василенко, многолетнюю нашу литредакторшу, наградили Грамотой Президиума Верховной Рады. К той кожаной с тиснением папке придавалась серебряная нагрудная медаль, которую ей и должны были вручить.

На юбилейный вечер она надела тонкий свитер-«водолазку». А надо сказать, что наша чернявая Оля... ну, как бы поделикатнее?.. Не Руслана Писанка, но дама довольно выразительных форм. И «водолазка» их подчеркивала, особенно сверху, где размещаются известные женские прелести.

Когда Капто подали медальку, чтобы прицепить на награжденную, он поднял глаза на курганы Олиной «водолазки» и...

Рука с медалькой замерла. Глаза уставились в одну точку.

Немая, граждане, сцена.

Караул! Высокое цековское начальство не знает, что делать...

В глазах Ольги блеснули задиристые чёртики:

— Да вы не стесняйтесь. Здесь места хватит!

Начальство едва не уронило медаль на пол. Обернулось спиной к залу, только плечи трясутся от сдерживаемого смеха.

В результате медаль Капто приколол Ольге где-то в районе плеча.