ВОЙНА И СВЕТ В ЗЕРКАЛЕ ЛЬВА ТОЛСТОГО

Киевский кинотеатр «Жовтень» в рамках фестиваля фильмов киностудии «Мосфильм» (тех, что нынче отреставрированы и озвучены в системе Dolbi Digital) показал четырехсерийную картину Сергея Бондарчука «Война и мир». Если кто не помнит — это экранизация одноименного романа Льва Толстого, сделанная Сергеем Бондарчуком в середине 60-х и тогда же получившая мировое признание, даже увенчанная американским «Оскаром».

Директор «Жовтня» Людмила Горделадзе пригласила актрису, вдову Бондарчука Ирину Скобцеву и оператора фильма, руководителя процесса восстановления картины Анатолия Петрицкого (к своему стыду я не знал до этого, что он сын знаменитого украинского художника Анатоля Петрицкого). Оба показались при знакомстве совершенно замечательными. Скобцева — ничего старушечьего, бабушкинского. Прямая спина, осанка королевы-матери, четкая и при этом очень естественная речь. Когда заговорила о своем супруге, умершем в 94-м, вдруг упомянула, что на его могилу на Новодевичьем была насыпана родившая его украинская земля. И что она уже обращалась к киевским властям с просьбой об увековечении памяти Бондарчука — в любой приемлемой форме. Тут речь ее прервалась… Понадобилась небольшая пауза, чтобы справиться с нахлынувшими чувствами.

Потом мы, я и Алик Шпилюк, редактор журнала «Кіноколо» (где и предполагается напечатать интервью), долго беседовали со Скобцевой и Петрицким. «Хитрый, — сказала она мне уже по окончании разговора, — вопрос к вопросу, а я, болтушка, и разошлась…». Она и вправду отвечала охотно и обстоятельно. О том, как многие, и в первую очередь руководивший «Мосфильмом» в 50-е Иван Пырьев, были против того, чтобы Бондарчук шел в режиссуру (напомню, картиной «Судьба человека»). О том, как познакомилась с будущим супругом: на съемках «Отелло», где он играл самого Мавра, а она Дездемону (но до этого были предзнаменования). О школе-студии МХАТ, которую она закончила в середине 50-х…

Вот тут я возьми да и спроси по-глупому: а ведь вы с Сергеем Федоровичем принадлежали к разным актерским школам, как вам работалось вместе, да еще живя под одной крышей? «Что вы, что вы! — воскликнула Скобцева. — Он ведь в конце 30-х годов учился в Ростовском театральном училище, а там тогда был театр Юрия Завадского с Верой Марецкой, Николаем Мордвиновым… Они все были поведены на системе Станиславского. Это уж потом, после войны, он закончит ВГИК у Сергея Герасимова и Тамары Макаровой. Но это ничего не изменит. У нас в доме был просто культ Станиславского! И посмотрите — в «Войне и мире» заняты в основном актеры мхатовской школы: Анатолий Кторов, Олег Ефремов, Василий Станицын, Антонина Шуранова, Ангелина Степанова… Работа над каждой ролью была серьезнейшая. Это ведь не так, как сейчас работают», — погрустнела Скобцева.

Во время просмотра фильма, в темноте кинозала, я думал именно об этом. Школа Станиславского — философия вживания и обживания внутреннего мира персонажа, которого ты показываешь. Это нахождение внутреннего человека, а не только демонстрация некой более-менее пластически выразительной оболочки. И тут как раз Толстой с его миром души, обреченной на войну со всем овнешненным, не имеющим сердцевины. Разве можно представить его героев в виде эдаких кукол, движущихся по чьей-то команде, руководимых извне? Ну уж нет. И в этом, пожалуй, Толстой абсолютно современен. Хотя кто ж об этом подозревает, кто читает сегодня его книги? Да я сам последние десять лет в них не заглядывал…

Вернувшись из кинотеатра, снял с полки один из томов и начал читать, сразу захлебнувшись от уже призабытого счастья внимать ему. «Устройство внешних форм общественной жизни без внутреннего совершенствования — это все равно, что перекладывать без известки, но на новый манер разваливающееся здание из неотесанных камней. Как ни клади, все не будет защищено от непогоды и будет разваливаться» (Дневник,
1 января 1905 года). А ведь все распри, конфликты и войны имеют один источник — мы яростно пытаемся переделать именно внешнюю, чужую нам оболочку жизни. Одна революция, две войны, три, миллионы жертв ради того, чтобы переменить, изменить к лучшему. Обертка в итоге и вправду нередко выглядит более аппетитно и празднично, да только внутри дует мусорный ветер, да только побивание палицами голов соплеменников и всяких чужеземных супостатов приводит к одному: внутри у нас все больше пустоты, которую мы судорожно пытаемся чем-то заполнить. Весь нынешний масскульт выстроен на этой гуманитарной миссии — набросать внутрь побольше, чтобы не обрушился мир, чтобы не одичать вовсе. Да только все хуже, все больше гадости и копоти в душах, даже самых продвинутых. Вот и американцы туда же — взялись переделать фасад Ирака, но разве бомбами тут поможешь? Закладывается озверение и омерзение на десятилетия, если не века, и так ли уж сложно это понять? Получается, сложно.

Пьер Безухов (С.Бондарчук), со своей комичной цивильностью манер и мышления, накануне Бородинского сражения обходит позиции. А потом выкладывает Андрею Болконскому (Вячеслав Тихонов): левый фланг растянут, на правом тоже не все слава Богу. Болконский отвечает совсем не по-военному: да когда это выигрывали сражения те, у кого лучше стояли войска? Главное — что внутри, тот мир и тот настрой, который изобличает жизнь духа…

Кутузов (Борис Захава), согласно такому воззрению, и побеждает Наполеона (Владислав Стржельчик) за счет постоянного ориентирования на себя, на внутреннего человека в себе, а не картинку боя или какие-то математические, внешние законы и закономерности. Собственно тот внутренний мир вбирает все — включая внешний большой Космос. Находясь под угрозой гибели, Пьер меланхолически думает о невозможности этого — ведь не может вместе с ним погибнуть весь большой, сияющий и благоухающий мир. Едва ли не солипсизм, но ведь так, и каждый из нас не раз ловил себя на подобной мысли-удивлении.

Но как же спастись — вот главный вопрос. Ответ Толстого, мне кажется, таков: наращивать пространство внутри, и настолько, чтобы уничтожился страх исчезновения, смерти. Тело умирает, наш эмпирический опыт не оставляет места иллюзиям на сей счет. Душа бессмертна, но ведь это лишь гипотеза, которой мы верим и одновременно — не верим, ибо в опыте нашем есть лишь попытки теоретизировать на сей счет. Выход один — накапливать в себе вещество внутреннего человека — до ощущения живой телесности, которая начинает жить другой, вовсе не физической и не физиологической жизнью. И только это внутреннее вещество рождает ощущение реальности духовного мира, а значит, и его неустранимости, бессмертия. Иметь в душе то, что не умирает, не означает ли это достижения такой желанной для каждого гармонии?

И поэтому Толстой говорит: жизнь приобретает смысл только в том случае, если цель ее выходит за пределы постижимого умом человечества. Мы стремимся расшириться, говорит он, и в этом стремлении сталкиваемся со своими пределами в пространстве. Сознание тех пределов и есть квинтэссенция личностного сознания — мысль, так повлиявшая потом на Ивана Бунина. Только когда я чувствую границу, ощущаю и переживаю беспредельность. И вот эта самая Бесконечность, частью которой я себя чувствую, есть Бог.

Толстой постоянно думал о смерти. «Война и мир» переполнена этим мировоззренческим материалом. Где война, там и смерть. Что противопоставить ей? Семья — вот один из возможных ответов. Только ведь не советует Болконский Пьеру жениться — разве что в старости. Хотя как же, именно дети, семья есть лучший способ «тленья убежать», спастись, создать внутренний круг духовного бытия как спасенья от смерти, от мысли-наваждения о ней. Однако и в толстовских дневниках есть те же строки: «Я маленький и ничтожный. И я такой с тех пор, как женился на женщине, которую люблю». Стало быть, устами Болконского писатель глаголил интимную мысль.

Может показаться, что страх смерти существовал всегда. Но нет. Когда-то Юрий Тынянов (уж не помню где) обронил, что до Толстого и Тургенева в России этого страха не существовало. Быть может, и так. Ранее ведь смерть воспринималась в гораздо более веселом, смеховом контексте, ее мыслили как зону настоящей жизни, которая приходит на смену земной и суетной. Ну так, сама собою. Толстой, получается, испугался сам и сделал этот испуг предметом своей художнической и личностной философии. Которая привела его к пониманию особой необходимости внутренней жизни, формирования «тела» внутреннего человека — как залога бессмертия. Потом уже, в веке двадцатом, возникнет «поток сознания», внутренняя жизнь обретет свою идеологию и технологию. Но стали ли мы после этого меньше бояться смерти? Вопрос, однако. И ставится он в современном искусстве все настойчивее.

Пересматривая фильм Бондарчука, яснее понимаешь: войнами человек борется с собственными комплексами. Так легче: высмотрел себе врага и начал его колошматить — из танка ли, из информационного ли орудия. Гораздо сложнее объявить войну себе самому. Большинство ведет войну с призраками, нередко ими же и сочиненными, с внешними телами и предметами. Поискать врага в себе — для этого нужно быть Львом Толстым.

Так получилось, что после «Войны и мира» я посмотрел американскую картину «Чикаго» новейшего «оскароносца» Роба Маршалла. Блестяще сделано, но, отраженный в толстовско-бондарчуковском зеркале, фильм явил нам несколько уточненную, в моем понимании, мировоззренческую интригу. Здесь нам рассказывают о том, что внутри человека ничего нет, все только снаружи, только наружу. Человек есть некая полая фигурка, пустой сосуд, и управлять им можно при помощи ниточек. Поэтому жизнь есть зрелище внешних явлений и проявлений. И главным на этом шоу является, конечно, шоумен, который все развернет как надо, связав все ниточки воедино.

Мне лично гораздо ближе концепция Толстого и Бондарчука. Истина — в нас самих. Истоки и причины всего — в нас. Там ищите концы и начала. И война — она там. Не из танка, а изнутри человека выстрелили в нашего Тараса Процюка… Но пока весь мир настраивает свои «телики» на зрелище, где красиво взлетают самолеты и устраивают феерическое действо пушки и ракеты. Без таковой картинки современному человеку хоть ложись да помирай. Мы не столько живем нынче, сколько играем и смотрим шоу. Толстой смотрит, и что же он думает обо всем этом? Раскроем книгу и прочитаем.