СКАЗКА И ЕЕ ТЕНЬ

Новый год — праздник, всегда связанный с ожиданием неизведанного, переходом от уже прожитого и испытанного в «дивный, новый мир», который с нетерпением ждет нас где-то через несколько движений минутной стрелки и бокала шампанского от надоевшего «здесь» и «сейчас». И не приходится удивляться, что праздник этого перехода окутан тайной, мечтой и отчетливым ожиданием чуда, на минуту охватывающим даже самых несгибаемых скептиков. А проще говоря, окутан сказкой, которая с самых юных лет живет тихонечко где-то в глубинах каждого из нас. И ожидает момента, когда ослабевший, притихший разум позволит ей вырваться наружу, затопив все естество пронзительной и несбыточной тоской, или же, наоборот — светлой, хоть и необъяснимой радостью…

Это было давным-давно...

Наверное, неудивительно, что к сказкам мы имеем множество претензий. Мы их даже периодически пытаемся «корректировать». Лет двадцать назад, например, на заре перестройки, помню, появилась идея «гуманизации» сказок. Взрослые вдруг обратили внимание на то, что в головы детям посредством сказки вкладываются ужасные вещи: добро оказывается не просто «с кулаками», а «с кулачищами». Жестокость «добрых» персонажей коробит наше нежное сознание значительно сильнее, нежели неблаговидные поступки «воплощенного зла». Добрые герои в своей мстительности доходят до изощренного садизма — они способны забить до смерти или замучить долгими издевательствами не только самого виновника всех зол, но и всю его семью, включая ни в чем не повинных детишек. Более того, добрые персонажи хитры и коварны (в сказках это называется «находчивостью»), когда им надо добиться своего. А подоплекой нередко оказывается даже не месть, как, скажем, в сказке «Волк и семеро козлят», а попытка добиться власти, денег и руки царевны. И ладно бы, если бы гнусный король грозил главному герою всеми казнями египетскими («Жар-птица», «Сивка-бурка», «Златовласка» и т.п.), а то ведь иногда из чистого хвастовства («Иван Быкович»), а то и из корыстолюбия главный герой на рожон лезет.

С литературными сказками было еще сложнее. Почему, например, с точки зрения здравого смысла, должны вызывать симпатию муха и комар в «Мухе-цокотухе», и вовсе непонятно. Масса советских литературных сказок не выдерживала идеологической критики, поскольку были эти сказки явным соцзаказом, призванным донести до каждого ребенка, что «хорошо учиться, дети, это хорошо, а плохо учиться, бяки, это никуда не годится».

Конечно, нам, стремящимся прививать детям высокие идеи гуманизма, приходилось либо обходить подобные сказки, либо «корректировать» их на ходу. Впрочем, были среди нас и «реалисты», считавшие, что ребенка надо приучать к жестокости мира и к мысли о том, что добро должно уметь за себя постоять. Вот только в мире, становящемся все более либеральным, начинало вызывать сомнение само определение «доброго» в иных сказках. Ведь структура у сказки довольно жесткая — есть главный персонаж, который всегда является воплощением добра, и все его действия оправданы именно этим. Логика сказки несгибаема: все, что делает «априори добрая сила» — это добро и это к лучшему, потому что все ее действия направлены на уничтожение воплощенного зла. Змея-Горыныча. И даже если Ванюша зарвется и впопыхах снесет несколько невинных голов, согласно логике сказки, значит, голова была виновата. Что там говорить, новейшие либеральные и гуманистические взгляды плохо соотносятся с миром старых добрых сказок.

Впрочем, мы же знаем, что все сказочное очень по-человечески и в то же время понарошку. Ирония и несерьезность — вот за что мы любим сказки всю жизнь. Иванушка-дурачок — это ласковая насмешка, да и прямолинейный Змей-Горыныч, в общем, наивняк и симпатяга.

Мы, правда, не всегда уверены в том, что дети поймут эту иронию. Малыши действительно очень серьезны в своих пристрастиях. Между прочим, новейшие сказочники научились на этом неплохо зарабатывать, создав целую индустрию вокруг сказочных героев — это теперь не просто книги, фильмы и мультики, но и игрушки, футболки, сувениры, конструкторы и проч. Не всегда и разберешься, что было в начале этих волн популярности — «слово», в смысле сказка, или усилия «сопутствующей» индустрии. Вспомните хотя бы прошлогодние игрушки-покемоны, наклейки-покемоны и прочие «сопутствующие товары», которые намного опередили по популярности мультфильм-первоисточник.

«Чужие» и «свои»

Сказки нужны всем. На них отдыхают душой взрослые, воспитываются дети, зарабатываются деньги. Они непритязательны, здесь не стыдно оказаться эпигоном, ведь сколько ты ни старайся написать «новую сказку», а все равно ее структура останется классической. Все равно будет герой, который столкнется с чужим и враждебным миром (силой), будет с ним/с ней бороться не щадя живота своего и, возможно, не стесняясь в средствах. Он, разумеется, победит. Дальше все зависит от степени таланта сказочника и причуд рынка.

Да, сюжеты и содержание сказок не изменить «приказом ВЧК» и даже новыми веяниями в педагогической практике. И это к лучшему. Может, это и вовсе последний способ сохранить преемственность культуры, ведь сказка формирует сознание, систему ценностей, принадлежность определенной традиции, саму картину мира, наконец.

Но что-то происходит с нашими сказками, что-то в них меняется. Что-то на первый взгляд «второстепенное» (в любой сказке остается ее ядро) противостояние «своего» и «чужого», «добра и зла». Вот только как-то распадаются и смещаются эти некогда монолитные категории. Чужое и неизвестное, воплощавшее в сказке «жизненное пространство зла», намеренно несоразмерное с человеком, почему-то перестает быть злым. Что же происходит со злом в этой «новой сказке»?

О новой сказке пока можно говорить лишь как о долгосрочном проекте, а не как о свершившемся факте. Ее черты стали искажаться последние 30—40 лет. Трудно сейчас точно сказать, с чего это началось — то ли с «взрослых» сказочных книг таких творцов «отдельной реальности», как Толкиен, Ле Гуин. А, может, с мультиков, которые постепенно стали насыщаться «взрослой» иронией и перестали быть только детскими? Пожалуй, главное, произошедшее со сказкой и отличающее старую сказку от новой, это метаморфоза образа зла и соответственно переосмысление добра.

В новой сказке зла и вовсе может не быть. То есть оно есть, конечно. Что же это за сказка без сил зла? Но оно «замаскировалось» во что-то совсем другое. Классический образец этого типа превращения — мультфильм Ю.Норштейна «Ежик в тумане», в котором зла как такового нет и вовсе. Путешествие героического Ежика по чужому — непонятному и непрозрачному — миру-туману выявляет собственные неведения и страхи, но никак не злобность мира.

Чаще, правда, происходит что-то менее философичное. Сказочники и читатели-зрители любят, когда зло становится карикатурным и смешным. И, стало быть, совсем не страшным. «Смейтесь громче, — советует герой одной японской сказки. — Привидения не любят смеха, они от него убегают». Смех — лучший способ борьбы со страхом, а, значит, и борьбы со злом. Наверное, они правы. Смешные «злодеи» обретают сумасшедшую популярность у публики: одураченные и осмеянные Волк из «Ну, погоди», Джулико Бандитто и Воро Гангстерито и еще целая вереница народных любимцев, которых цитируют, копируют и встречают дружным хохотом. Подобные персонажи — находка и для писателя, и для режиссера, которые хотят сделать свою сказку живой и оригинальной, потому что они колоритны и полнокровны. Потому что они ироничны. Потому что они освобождают нас с вами от страха.

Зло в новых сказках имеет собственные слабости и ничто человеческое ему не чуждо. «Ну-погодишный» Волк просто сознательно «позиционирует» себя как зло. Гнаться за Зайцем — это его роль, которую он старательно выполняет. А на самом деле он мил и вполне может оказаться добрым, душевным — совсем как его сородич из «Жил-был пес». Зло — это поза. Или какие-то страстишки. Или заблуждение. Или просто глупость. Эти темы любили разрабатывать советские и американские мультипликаторы.

Основное, пожалуй, что сделала новая сказка со злом — она объявила, что у него «человеческое лицо». Зло, загнанное старой сказкой за границу ойкумены, получило прописку в мире людей и перестало рассматриваться в качестве «чужого». «Чужое» перестает быть непременно враждебным, непонятное больше не провоцирует непременного насилия. Особенно мощные обороты эти тенденции набрали после падения «железного занавеса» и сопровождаются, как ни странно, упорным возвращением к «классическому сюжету» «вторжения» во «взрослых» фильмах и массовой литературе. А в сказке воплощенное зло и вовсе исчезает со сцены: злом как таковым оказывается само непонимание, сама враждебность, сама склонность к насилию. Зло оказывается возможным и опасным только в человеческом обличии. Этот поворот в сказке кто-то может назвать христианским — только человек способен на зло, потому что только человек имеет знание добра и зла. Но то же самое происходит и в сказках нехристианских культур, как это демонстрируют, например, некоторые японские мультфильмы-аниме, обращенные скорее к языческой традиции.

Что же общего, скажем, у милого сердцу и до мельчайшей черточки изученного «Ежика в тумане» Юрия Норштейна и «Наусикой из Долины ветров» Хаяо Миядзаки? У короткой истории путешествия трогательного существа в незнакомом непрозрачном мире, полном призраков и внутренних страхов и полнометражной близкой фэнтэзи и экшену истории японского режиссера? Ничего, кроме общих черт представления о зле. То есть о его фактическом отсутствии. «Ежик» мог бы стать психологическим триллером, если бы не его мягкая ирония. Настолько четко удалось предать в этом коротком мультфильме чувство безвременья, неуверенности и скрытого страха «без видимой причины». Здесь нет ясно очерченного образа, вызывающего страх, кроме самого главного героя, вот именно так глядящего на мир, ставший вдруг незнакомым.

Совсем другое дело «Наусика», имеющая структуру волшебной сказки: с характерным переходом границы ойкумены, выходом в «чужой мир», постижением тайны мироздания, финальным геройским поступком, смертью и возрождением уже в качестве Героя, о котором гласило древнее пророчество. Исследователи волшебной сказки в восторге — все правила соблюдены. Зрители разных калибров тоже в восторге — все ярко, динамично, с погонями, поединками, монстрами, сказочным сюжетом, красивыми персонажами и хэппи-эндом. Впрочем, что-то не так. Не хватает четко очерченного образа зла, эдакого Змея-Горыныча, которому «добрый» герой отрубает все наличествующие головы. «Куда же делось зло, которому следовало быть побежденным явно и без обиняков?» — патетически восклицает обделенный зритель.

Зло распределено между всеми героями довольно равномерно. У всех у них есть свой враг, с которым они по мере сил воюют. Почти все они ошибаются: ищут врага там, где определила его старая сказка, — среди «чужих» людей или, еще вернее, среди монстров — гигантских насекомых. Только главной героине дано победить в этой бессмысленной войне, потому что она одна понимает главную ошибку прочих действующих лиц. Их основной враг не соседи и не монстры, а незнание, непонимание, брезгливость, слепая злоба и страх — чисто человеческие качества, которые и оказываются самым страшным злом. Они просто ошибаются — и это превращает их в злодеев. Ежик очень похож на Наусику как раз тем, что не поддался страху и потому не ошибся.

Детские и взрослые

Безличностное зло, имеющее две головы — ошибку и страх, — рассеивается в мире и становится еще более опасным, чем раньше, потому что может проявиться в любой момент в любой точке мира и, как это свойственно и сказочному, и реальному злу, активизировать «своих» во всем прочем мире. То есть опасность нового зла заключается как в его завуалированности, так и в тотальности — не где-то на границе мира восстанет страшное чудовище, с которым будет сражаться герой-комарик-на-воздушном-шарике. Теперь зло может подспудно, тихой сапой покорить и уничтожить мир его же руками. Зло сказочное становится очень похожим на зло реального мира, от чего сказка становится еще более драматичной. Вспомните хотя бы сказки Е.Шварца с их «мнимым» воплощением зла. Но до последнего времени это представление о «зле-в-себе» оставалось прерогативой «сказок для взрослых». Более того, уже сам этот способ представления зла делал сказку «взрослой». Ведь даже «Ежик в тумане» по сей день гораздо чаще попадает в поле зрения взрослых, а не детей.

До сих пор детские сказки были либо намеренно лишены активного злого начала — Винни-Пух, скажем, — либо представляли зло в персонифицированной форме. Это зло, то есть на самом деле «кто-то злой» в «настоящих» сказках подлежит физическому уничтожению (например, Кащей Бессмертный), а в «дидактических» сказках — переубеждению («Кот Леопольд»).

Пожалуй, поворот к реалистичному представлению зла в детских сказках — одна из главных метаморфоз новой сказки. Между прочим, этот поворот «на ура» был воспринят и самими детьми, которые уже давно проявляли повышенное внимание не столько к «злым монстрам». Те в их глазах уже давно стали симпатичными и дружественными (вспомните недавний бум вокруг покемонов). Дети не хуже нас с вами поняли, что главную опасность таит наш обычный мир, повседневность и «любой человек с улицы». Причем у детей, удерживаемым в их «детстве» школой, игрушками, манерой взрослых «хранить мир своих детей» в своего рода коммуникативной изоляции, постепенно «чужим» становится как раз мир взрослых людей. Сначала он становится загадочным и непонятным. А там и до ощущения опасности рукой подать. Это нашло отражение и в современных сказках — сумасшедшая популярность фильма «Один дома» несколько лет назад была первой ласточкой.

Таким образом, новые сказки, с одной стороны, адаптируют в сознании идеи толерантности и личной ответственности перед миром, с другой — смещают в непредсказуемом направлении само представлении о «чужом». С одной стороны, происходит братание между людьми и монстрами, которых и представить себе страшно, с другой — происходит серьезное отчуждение между нормальными людьми и теми из них, которые отныне опаснее любых монстров. Чудовища оказываются способными на дружбу и сострадание, а люди, ослепленные злобой и страхом, готовы на все вплоть до уничтожения мира, при этом говоря о его «спасении».

По сути, в сказки прорвалась в общем старая истина — единственный, от кого имеет смысл спасать мир, это человек. Просто больше никто из живущих в этом мире не способен его уничтожить. И фантазийные волшебники, и колдуны в этом смысле абсолютно человекоподобны — они подвержены страстям и ошибкам, и в результате оценка их «злобности» ничем не отличается от аналогичной оценки прочих людей.

Новые сказки так же, как и прежние, часто мыслят глобальными категориями — если уж спасать, так весь мир, а не одно маленькое село. Впрочем, чаще всего все начинается как раз с маленького села или города, как и в старых сказках. А потом оказывается, что на героя возложена миссия по спасению целого мира. Поскольку границы мира несколько раздвинулись за последнюю тысячу лет, действие сказки приобретает черты апокалипсиса — главный герой призван примирить восставший мир с человеком, совершившим ошибку. И единственное, что можно в этой ситуации сделать, заставить человека понять свою ошибку и изменить образ действий. Попытка атаковать мир в ответ только ускорит трагическую развязку. Борьба с Великим Злом, напоминает нам старая (Андерсен) и новая (Шварц) сказка, это борьба с собственной тенью — с темной стороной себя, со своей ограниченностью, непониманием, страхом. И чем больше ты боишься, тем больше и мощнее становится твой «враг». И если твой враг вырастает до размеров целого мира, тебе ничего не остается, как быть последовательным в уничтожении. Такова несказочная логика.

К счастью, логика сказки несколько иная. Она допускает отказ от рассудочности. Если ты чего-то не можешь понять, ты можешь просто «открыть сердце» — и тогда «чужие» тебя поймут. Сказка предлагает быть гибким и прислушиваться к чувствам, потому что в «искаженном» туманом мире глаза часто подводят и можно ошибиться в выводах. Еще старые сказки показывали нам эту дивную метаморфозу — если ты на болоте подобрал противную лягушку, это еще не значит, что ты неудачник. Достаточно открыть сердце, как ошибка исправится сама собой. Даже полное безобразие, с которым ну никак нельзя смириться, может оказаться нужным и полезным. Сказка вообще не знает случайностей: раз уж что-то есть, то оно нужно и полно смысла, которого ты вначале можешь и не понять. Старая сказка утверждала, что существование персонажа — уже само по себе не случайно и ценно. Новая сказка пошла дальше — на каждом персонаже держится целый сказочный мир, и стоит только одному из них исчезнуть (умереть, быть уничтоженным, обидеться и уйти), как весь мир покатится к черту и спасти его будет невозможно.

Новая сказка в отличие от старой скорее ставит проблему, чем показывает пути ее реального разрешения, как это делала старая сказка. Теперь «экологическая проблема» соотношения мира природы и мира людей заострена до предела хотя бы потому, что вполне определенная «враждебность» уступила место непредсказуемой «ошибочности». Да и потому, что сама граница между этими двумя мирами размывается, и трудно понять, где заканчивается «человеческая наука» и начинается «чудо природы».

Сказка генетически не терпит цивилизации, основанной на действии и науке — всех этих машин, механизмов, железок. Впрочем, даже не во всей этой машинерии суть, а в отрицании механической предопределенности порядка вещей, скрывающейся под этими угловатыми устройствами. Герои сказок летают на метлах, гусях (они же лебеди — в пику орнитологам), коврах-самолетах, а то и без ничего — силой духа.

Сказка не выдерживает препарирования логикой: мальчик-с-пальчик физически не может победить великана вне сказки. А тот, кто слишком хорошо это понимает, неизбежно теряет ощущение грани добра и зла, маскируя это под личиной «возможности-невозможности», а то и вовсе циничной оппозиции «нужного-ненужного». Правда, эта опасность становится уже объектом новой сказки. Последний Великий сказочник Ханс-Кристиан Андерсен сильно страдал от этой экспансии логики: ей он принес в жертву Стойкого Оловянного Солдатика и Балерину. А вот Герде удалось выхватить Кая из ледяной пустыни логического исчислимого Совершенства. Чем? Силой духа, разумеется. Слезы и горячее сердце оказываются сильнее геометрической правильности и холода рассудка.

Мы будем жить долго и счастливо...

Все перечисленное характерно и для новой сказки. Она ничуть не меньше прежней не любит цивилизации рассудка. Она, впрочем, и не настолько наивна, чтобы призывать «назад в пампасы». Она стала более «взрослой». Она пытается доступными ей путями взрастить в душе уверенность в том, что выжить в противостоянии можно только «припав к корням». Причем «припадание» — это не возвращение «в семью», характеризовавшее старую сказку. Это попытка найти в мире хоть какое-то несомненное, прочное основание, какого не может дать разум. Но новая сказка не настолько оптимистична, чтобы позволить своим персонажам спокойно жить «у корней Великого дерева» — само дерево появляется у Лукоморья новой сказки на короткое время в качестве якоря спасения. А вот жить дальше надо будет уже без него. Новая сказка делает из своего персонажа вечного скитальца, видевшего «иной мир» и полюбившего его. Он теперь так и будет жить между этими двумя мирами — между учительницей и колдуньей, Медвежонком и Лошадью, городом и лесом.

Это замечательная роль: только она одна дает возможность примирить в себе два мира — рассудка и чувства, логики и чуда, сказки и жизни. Это очень человечно. Сказка стала великодушной. Ее гуманность — это уже не стремление во что бы то ни стало наказать зло и взять «зуб за зуб». Она больше не побеждает зло окончательно и бесповоротно не потому, что его в принципе нельзя уничтожить, а потому, что в принципе не стоит ничего уничтожать.

А значит, мы будем жить долго и счастливо, и уж, конечно, доживем до новых дней с их новыми сказками.