СИГНАЛ НА ГОРИЗОНТЕ

Во Львове произошло не совсем обычное событие — презентация книги, написанной не писателем, не журналистом, а художником. Должно быть, потому и прошла эта акция в помещении старинного Дворца Потоцких, ставшего Львовской галереей искусств. Ведь работы автора книги, народного художника Украины, профессора Львовской академии искусств Любомира Медвидя неоднократно экспонировались в залах галереи. Но главное в том, что доселе литературные занятия знаменитого живописца были известны крайне узкому кругу людей. И вот — под названием «Горизонты» — книга прозы, относящаяся, как и его живопись, по мнению многих, к постмодерну. Тем не менее в авторском предисловии Л.Медвидь обращается к читателю в изысканной старосветской манере. Во-первых, он объясняет, почему время от времени принимался за литературу: «Визуальный образ так же врастает в слово, как слово — в визуальный образ». Во-вторых, автор скромно выражает надежду заинтересовать читателя своим литературным сигналом на горизонте духовности. По-своему воспринял этот сигнал писатель Андрей ТОПАЧЕВСКИЙ.

Большинство людей в этом мире похожи на что-то или кого-то. Этот своей прямолинейной мощью напоминает паровоз; тот статичностью и важностью похож на фаянсового кота; а те двое подобны резвому матадору с неуклюжим быком. Почти каждый тянет на некую аллегорию или аналогию. Многим даже хочется, чтобы их сравнивали, они стремятся быть похожими. Желательно — на великих маэстро. «Наш Гоген», «украинский Камю» — только и слышно в богемных кругах. Но встречаются, хоть и весьма редко, личности, не похожие ни на кого и ни на что. Они создают совсем новый образ для будущих сравнений. И, вероятно, когда-нибудь о необычном человеке скажут: «Немного похож на Любомира Медвидя». Это будет не обязательно художник или писатель. Возможно, речь пойдет о выдающемся ученом или путешественнике. Но судьба подарит ему достаточно юмора, чтобы не попадать под влияния и не мешать собственной работе.

Почти пять лет назад широкий показ живописи Л.Медвидя состоялся в Киеве, в Национальном художественном музее. Тогда чуткая Ольга Петрова назвала эту выставку «групповым портретом в конце ХХ века» («ЗН», 22 ноября 1997 г.), определив мир художника как «индивидуализированно-герметичный, но не эгоцентричный». Сам Л.Медвидь скажет после выставки: «Не знаю, является ли то, чем я занимаюсь, искусством, и в какой мере. Нынче человек стремится поступать так, чтобы все в его деятельности совершенствовалось на уровне искусства. Вид современного автомобиля, упаковка, автоматическое оружие, разные массовые и немассовые шоу, секс, спорт, телеобработка зрителя заведомо как кретина — все это доведено до художественного совершенства. В этом смысле я предпочитал бы стать отшельником, не имея ничего общего с искусством такого покроя».

В книге «Горизонты» разговор на эту тему продолжен; это лишний раз доказывает, что эгоцентризм автору не присущ. Возможность объяснения со зрителем или читателем для него — всегда находка. Не уронит снисходительно «я так вижу», прячась за иллюзией собственной исключительности и непостижимости; говорит искренне и долго, убеждая, словно неофита. Никогда не скрывал, что рисует реально сущее, частицей чего сам и является. А когда не хватает красок, принимается за стихи или своеобразную ритмическую прозу. Пожалуй, поэтому книга Л. Медвидя удостоверяет его личность никак не менее, чем предыдущие творческие акции, скажем — выставки.

«Источник юмора — не в радости, ведь на небесах его нет», —однажды заметил Марк Твен. В 60-х, когда Л.Медвидь начинал писать литературу, недостижимость гармонии, этой духовной отчизны творческой личности, компенсировали в большей мере иронией и сарказмом. Но смеяться приходилось, как тогда говаривал сам автор, «в пригоршню». Ведь печатная машинка была вершиной технических возможностей диссидентства. Известное письмо Ивана Дзюбы об «интернационализме» и русификации даже вручную переписывали! «Смеховое» творчество тогдашних интеллектуалов оставалось главным образом эпическим, ибо, за исключением самиздата, изредка печатаемых карикатур и фельетонов, оно состояло преимущественно из анекдотов. Фиксация же на бумаге и распространение чего-то «такого» ассоциировались с лишением и без того ограниченной свободы. Но, вопреки всему, гротескные рисунки Л.Медвидя передавались из рук в руки, а его рукописная «Хроніка культуральних кіл» уже тогда удивляла читателей (а были ими также персонажи «Хроники») стилевыми парадоксами, исключительным чувством слова.

Приближалось время свержения идолов. Через пародию и гротеск, деструкцию мнимых и ложных ценностей, а также состояния, при котором духовное вообще отсутствует, происходило утверждение творческого начала. Отзвук тех событий — в недавнем эссе «Рукотворный образ и рукотворный храм». Размышления автора касаются Посланий апостола Павла, а именно — аскетического отрицания апостолом любых ценностей, в том числе и художественных, лишенных нового, духовного начала. Неприятие бездуховности во все времена имеет конструктивный смысл, ибо через него и проходит дорога к Храму. Он же, по словам апостола, есть не материальное сооружение, но общность единоверцев, где первична именно духовная харизма. Предконечный тезис одного из Посланий апостола Павла — созидать, а не разрушать — выразительно объединяет далекие во времени, но духовно близкие эпохи раннего христианства и нынешнего возрождения Веры.

То, что Львов стоит на Расточьи, водоразделе между Западным Бугом, Сяном и Днестром, — не только географический факт. От дуновения ветра капли дождя могут упасть на узкую бугристую возвышенность по любую сторону Расточья, рано или поздно оказавшись в бассейне Балтики или моря Черного. Похоже, и горожане, в зависимости от культурных влияний, на протяжении веков склонялись к Западу или Востоку, к Возрождению или Византийству. Для художника этот природно-исторический феномен становится предметом искусства. Чтобы состоялся творческий акт, координаты Львова с карты в проекции Меркатора переносятся в систему координат Медвидя. Автор отождествляет себя с культурной и природной средой, ощущая их как живую субстанцию. Раны Расточья — это его обиды и боль.

Фортуна незаурядного художника всегда драматична. Ощутив себя частью мироздания, он видит, как человек разлагает мир, созданный Богом, на атомы и молекулы. Этот распад — великая трагедия, ибо мир прекрасен в первозданной, а не суррогатной версии. Художник стремится это доказать, отыскивая и соединяя обломки мира, разбросанные по улицам, рынкам и дорогам. Неблагодарная работа, ведь собранное рассыпается снова на элементы! Опять — синтез, и так до бесконечности… Круг не замыкается, а художник заново оказывается перед белой гладью бумаги или полотном.

Творения 90-х годов из цикла «Расточье» («Мост», «Невестка») связаны с извечным вопросом выбора. Только выбор зависит не от минутной ситуации; он, как в библейской истории с чечевицей, обусловлен самим бытием. Выбирая первородство, художник еще в
80-х пишет портреты великих украинцев прошлого (Леся Украинка, Иван Франко) и своих современников. Но появляются и гротескные образы потомков Исава, предпочитавшего чечевичную похлебку («Вася-Моллюск», «Синдром эволюции»). При этом не было целенаправленного отбора лиц, словно пассажиров спасительного ковчега. Творческая селекция идет в ином направлении, останавливаясь на взаимосвязанных субъектах, когда возможности выживания каждого носителя генов не зависят от того, нравятся ли нам его наследственные признаки.

Интерес к проблеме выбора живет и в литературных произведениях Л.Медвидя. Они привлекают подходом к Священному Писанию, благоприятствующему его творческому прочтению. Ведь носители религиозного сознания имеют разный сакральный опыт, отсюда — и взгляды, понимание Библии. Будь по-другому, исчезла бы необходимость даже в личной молитве, и батюшки творили бы ее за нас. Молитва автора грустна, однако вселяет надежду.

Для него украинские культура, мораль и социум существуют в том высоком измерении, которое достаточно для постижения нашей связи с Божьим началом и потому именуется всечеловеческим. Это приводит к осознанию наследства вины и падений, доставшегося нам от предыдущих поколений. Нести это наследство трудно; но как христиане и покинуть его не можем. Истинно верующий не освободится от ноши, являющейся Крестом искупления и испытаний, принятым за вину и ошибки человечества от самого ветхозаветного праотцовского падения. У каждого народа это бремя в чем-то иное и несет он его по-своему. Вера в это помогает понять и пережить нынешнее состояние общества, очерченное художником как «опасный кризис какого-либо идеализма и непомерное набухание атрибутики жизни без правил и без морали». И нести дальше за все сущее свою ношу — она же является и спасательным кругом.

Сегодня, когда идолы повержены, кажется, что негатив прошлого обернется позитивом будущего. Но на пути к нему видим новых кумиров. Апеллируя к Богу, пытаемся понять, почему он не наказывает виноватых, награждая праведников. Не потому ли, что наказывать пришлось бы и тех, кто поклоняется, и кто наблюдает — значит, всех?.. Но Бог — не снисходительный или карающий начальник, а Библия — не инструкция к действию. Не имея рационального объяснения, добро и зло живут в человеке, которому Всевышний дал свободу действий.

Борясь со злом, человек часто перенимает функции высшего судьи и причиняет еще большее зло. Об этом на киевской выставке Л.Медвидь говорил: «Это правда, что в активе человека есть Библия и технологические достижения, как правда и то, что ни Библии, ни достижений нет в активе человечества». Это легко толковать после прошлогоднего 11 сентября и последующих событий в мире. А из повести, последняя версия которой помещена в книге, становится ясно, почему именно образ библейского Иова художник считает потерянным для человечества.

Свою феерическую повесть автор начал писать, когда его искусство было достоянием неширокого круга друзей и ценителей. Но если тогда, в 60-х годах, пена на воде житейского омута лишь скрывала бездарность и подлость номенклатуры, то сегодня паводок потребительства и бездуховности стал опорой слоя «новых». В условиях этого социального бедствия, больше напоминающего стихийное, им легко удается присутствовать во всех сферах, не исключая культуры с искусствами.

Достигнув своей рыночной цели ценою прошлого, человек-победитель останавливается в изнеможении перед сегодняшней реальностью. Догадывается, что нужно действовать, но не знает, как и зачем. Ибо где тот порог, за которым победитель успокоится в душевном равновесии? Он смеется, не чувствуя юмора; крестится, ни разу не открыв Библию. Он ест, спит, ходит на рынок. Может, поэтому автор не желает иметь ничего общего с победителями. Понимая рынок как неизбежность, он предостерегает читателя, чтобы тот, вовремя отделив истину от иллюзии и цель — от дороги, не стал невольником рынка. Того самого, под чьей крышей оказалась превращенная в обычный унифицированный товар горемычная культура.

Евангельские видения, контрапунктом появляясь в повести, кажутся не связанными с темой рынка. Но это только на первый взгляд. Скажем, страдания Иисуса в Гефсимании соответствуют апокрифическим традициям народной сакральной живописи, где Иисусу присущи черты Сына Человеческого. Он молился, пока ученики спали: «Отче Мой! Если возможно, да минует Меня чаша сия». Преодолевая человеческую слабость, далее в своей молитве просил, чтобы не то произошло, чего хочется, а чтоб исполнилась воля Божья. Но человек не знает этой воли. Может, она осуществилась, и апокалипсис не ожидает нас, ибо уже наступил.

От Евангелия возвращаемся мысленно к ветхозаветной поэтической книге Иова, стих из которой служит эпиграфом. Иов упрекает Бога за свои несчастья: зачем, сотворив человека, обращать его снова в ничто? Ведь его, Иова, жизнь праведна и благочестива. Но впоследствии в дискуссии с друзьями Иов убеждается, что зло и страдания могут быть не только карой за грехи, испытанием или предостережением. Именно искупление чужих грехов есть важнейшим следствием зла и, одновременно, свойством добра; тот, кто страдает за других, является заступником. Эта мысль получила развитие и стала понятной только в Евангелии. Нетрудно догадаться, что в повести изображена страна современного Иова. Праведность автора при этом значения не имеет.

Литература, как и живопись для него, это — соревнование, дискуссия с окружающей средой, которая всегда подбрасывает новые аргументы, на что художник должен реагировать. Л.Медвидь из года в год переписывал эту вещь, считая ее незавершенной. Собственно, таково всегдашнее состояние художника. Окружающая «хаосфера» постоянно держит его в напряжении, заставляя искать убежище в Священном Писании. Поэтому книга Л.Медвидя, его картины и рисунки — несомненные сигналы к дальнейшей полемике с неимоверно сложным и противоречивым окружающим миром.

«Кому повінь підвалиною» — не вопрос, а, скорее, ответ. Но без однозначности, не касаясь определенных персон в конкретном времени. Ведь и события, описанные евангелистами, пусть и относятся к началу летосчисления от Р. Х., но вместе с тем — и ко всем столетиям, с ХХІ ст. включительно. Неужто можно оставить чтение и толкование Евангелия? Оттого, наверное, художник вновь и вновь тревожит себя и нас поисками ответа, который уже завтра будет иным.