РЕКВИЕМ ЭТЕРНА

Умер Альфред Шнитке. Кумир нашей юности, яркий представитель третируемого властями советского музыкального авангарда 60-70-х годов, всемирно известный композитор последних десятилетий XX века. Эпохальные конфликты с рождения определяли его судьбу. Сын немки и еврея появился на свет в поволжском городе Энгельсе, в стране, которой предстояло вступить в смертельный бой с фашистской Германией, сжигавшей евреев в печах крематориев, вынашивавшей человеконенавистнические планы мирового господства. На всех русских немцев с началом войны стали смотреть, как на потенциальных врагов. Места компактного их проживания в Поволжье превратились в зону отчуждения. Всех без исключений насильственно выселяли в Казахстан и далекие районы, на долгие годы упрятав в ГУЛАГе. Люди бросали дома, одежду, утварь, на любовно ухоженных полях оставался неубранный урожай.

Тема войны как образа современного ада первой определила сферу интересов молодого композитора. В начале 60-х годов его имя ассоциировалось с масштабной ораторией «Нагасаки» - произведением, с которым он вошел в большую музыку. Об оратории много писали, позитивно оценивая ее публицистическую направленность, однако отмечая излишнее увлечение звуковым экспериментаторством и авангардными приемами письма.

В силу своего происхождения и особенностей воспитания (немецкий навсегда остался в его семье вторым родным языком, дети росли в атмосфере любви, в среде, где на первом плане были духовные ценности и интересы), Шнитке в большей степени, чем некоторые другие близкие ему по творческим ориентациям представители его поколения, испытал давление на людское сознание и психику тоталитарной системы. О ее искажающем влиянии на все стороны личности он впоследствии с едким сарказмом и скрытой болью рассказал в одном из наиболее эпатирующих своих сочинений - опере «Жизнь с идиотом», написанной по либретто Виктора Ерофеева на основе его же одноименного рассказа. После первой симфонии, премьера которой в Горьком в 1972 году прозвучала, подобно разорвавшейся бомбе, опера на новом уровне представила Шнитке как дерзкого новатора, не пугающегося самых смелых и невероятных решений. Скорее ее можно назвать антиоперой, настолько все здесь противоречит добропорядочным канонам солидного академического жанра. В ней сосуществуют в противоречивой целостности карикатура на сусальный стиль а ля рюс и на трескучую революционную фразеологию, исторический памфлет (идиота, из-за которого разгорелся весь сыр-бор, зовут Вова, он похож на провинциального вузовского преподавателя и ходит, заложив руки за спину), иронически-печальное резюме по итогам жизни целого поколения шестидесятников, а следовательно - автоирония. От идиотизма партийно-бюрократического режима с его нелепыми ритуалами молодежь эпохи хрущевской оттепели и брежневского застоя уходила в свой собственный искусственный мирок, создавая собственные модели поведения, стиль общения, закрываясь от низкой реальности эстетскими увлечениями и бесконечными разговорами на кухне. Но - как повторяет в опере хор, подражая высокой торжественной лексике, - «жизнь с идиотом полна неожиданностей…». Полно неожиданностей все произведение Шнитке. Партия главного виновника происходящего, взятого на воспитание в семью пациента сумасшедшего дома, Вовы, ограничивается распеванием на разные лады возгласа «Эх!». Среди персонажей рядом с обыденными участниками - Женой, Сторожем, Я повествователя, Парнем - значится модный в те годы писатель Марсель Пруст. Хор выступает в разных обличьях: друзей, соглядатаев, гомосексуалистов, идиотов. Низменная, физиологическая сторона бытия грубо вторгается в сферы души и духа, смещая все понятия и ценности.

В «Жизни с идиотом» больше, чем в других произведениях Шнитке, сказались русские истоки его творчества, связи с гоголевским «смехом сквозь слезы», с трагическими фарсами и самоиронией Дмитрия Шостаковича. Близкими Шнитке всегда оставались и такие черты творчества Шостаковича, как открытая публицистичность, напряженное биение мысли, пронизывающее масштабные симфонические полотна, ощущение катастрофизма мира, выливающееся в грозные апокалиптические видения.

Хорошо запомнилось мне мое первое знакомство с музыкой Шнитке. Самого автора я к тому времени уже знала, встречалась с ним и с его милой, выделявшейся внутренней подтянутостью и неброским мягким обаянием женой Ириной в Доме творчества композиторов в Крыму, в Москве на концертах и в журнале «Советская музыка», куда Альфред часто захаживал и где общение с ним всегда высоко ценилось вопреки официальным установкам курирующего журнал начальства. Оказались мы в одной группе и на «Варшавской осени» 1968 года. Тогда Запад уже знал Шнитке и в программах польского авангардного фестиваля успели появиться некоторые его произведения. Но в поведении Альфреда ни тогда, ни во всех последующих случаях, когда довелось его видеть и с ним говорить, не было ни намека на высокомерие, на «комплекс гения» либо иные нарочитости, нередко характеризующие манеру вести себя даже очень талантливых и неглупых людей. В нем скорее проступали внутреннее беспокойство, напряженная работа души, которые передавались окружающим.

В 60-е годы в Советском Союзе его музыку практически трудно было услышать. Официальные ревнители идеологической чистоты культуры делали вид, что такого композитора не существует. Его произведения не приобретали в закупочных комиссиях Министерства культуры, не печатали советские издательства. Лишь изредка, и то чаще с негативным оттенком, имя композитора упоминалось в прессе. В это самое время в Москве в небольшом зале института имени Гнесиных состоялся авторский вечер Шнитке, на который и я случайно попала. Он носил характер полуофициального собрания, причем чувствовалось, что композитор уже обрел свою аудиторию понимающих слушателей. Исполнялись камерные сочинения, которые воспринялись как трагически самоуглубленные, сложные по музыкальному языку, отмеченные влияниями музыки А.Шенберга и созданной им «нововенской школы». Эту музыку, запрещенную гитлеровским режимом в Германии и отрицаемую как ересь сталинскими идеологами соцреализма, в эпоху хрущевской оттепели только начали с запозданием открывать. Шнитке познакомился с произведениями нововенцев раньше многих и изучил их со свойственной ему вдумчивой глубиной. В своей среде Альфред с самого начала выделялся широтой познаний, пытливостью, даром не только творить новое, но и осмысливать музыкальные процессы, включать в свой слуховой опыт огромные пласты музыки прошлого и настоящего. Ему принадлежат важные открытия и в сфере музыкальной науки. Так, сделанный им на заседании Международного музыкального союза в Москве и напечатанный в материалах конгресса доклад о полистилистике впервые вводил в научную практику этот термин, вскоре ставший широкоупотребительным. Как исследователь он изучал оркестровые стили Шостаковича и Стравинского, написал яркую статью о парадоксальности как определяющей черте музыкального мышления последнего. Творчество Стравинского всегда привлекало его внимание. Наряду с именами двух других ценимых им русских музыкантов имя «царя Игоря» значится в заголовках произведений-посвящений Шнитке: Канон памяти Стравинского для струнного квартета, 1971 г., Посвящение Стравинскому, Прокофьеву и Шостаковичу для фортепиано в шесть рук, 1978 г.

В годы полного замалчивания Шнитке помогли выжить два обстоятельства. Во-первых, он нашел самых верных и постоянных поклонников в лице выдающихся музыкантов-исполнителей. Его музыку играли, ему заказывали новые сочинения Геннадий Рождественский и Святослав Растропович, Олег Каган и Наталья Гутман, Гидон Кремер и Алексей Любимов. Именно они включали произведения Шнитке в свои программы, добивались снятия запретов на их зарубежные исполнения. Благодаря друзьям-исполнителям к 70-м годам зона молчания была прорвана, музыка Шнитке стала звучать в Москве и Ленинграде в самых престижных залах, на эти концерты нелегко было попасть, премьеры становились крупнейшими событиями текущей музыкальной жизни.

Второй фактор, сыгравший решающую роль в борьбе с официальной точкой зрения, заключал в себе театральную и киномузыку Шнитке. Его заметили и стали привлекать к сотрудничеству крупнейшие советские театральные и кинорежиссеры, постоянным композитором он стал в Театре на Таганке, писал музыку к спектаклям солидных академических театров. Это не только давало средства на жизнь. На основе театральной музыки выросло одно из выдающихся, самых глубоких и проникновенных произведений композитора, его Реквием, получивший подзаголовок «музыка к пьесе Ф.Шиллера «Дон Карлос». Вне такого уточняющего указания в 1975 году, когда продолжалось тотальное обезбоживание советского народа, показалось бы кощунственной крамолой обращение к жанру католической заупокойной мессы и к каноническому латинскому тексту.

В последние годы Альфред Шнитке, которого постепенно, шаг за шагом, брала в тиски источавшая организм болезнь, жил в Германии. После первого инсульта он полностью восстановил творческую форму, успел написать много новой музыки. Наиболее значительными оказались две его театральные работы - опера по мотивам немецкой народной книги о средневековом философе и чернокнижнике докторе Фаусте, созданная на основе написанной еще в советский период кантаты «Доктор Фаустус», и балет «Пер Гюнт». Кантата у нас исполнялась, об опере и балете, как и о других произведениях последних лет, можем судить лишь по зарубежной прессе. Я видела изменившегося, говорящего с затруднением, но по прежнему остро мыслящего Шнитке на экране документального фильма памяти Олега Кагана. Его снимали вскоре после первого инсульта. В фильме шла речь о героической борьбе со смертью, которую вел с помощью своего искусства неизлечимо больной раком выдающийся скрипач. Героической борьбой для Альфреда и его близких стали и его последние годы. Пока мог и хоть как-то двигалась рука, он продолжал сочинять, даже тогда, когда почти утратил речь. Потом судьба лишила и этого утешения.

Прах Альфреда Шнитке, русского композитора и универсального художника, вобравшего многовековые традиции всей европейской музыкальной культуры, будет покоиться на Новодевичьем кладбище в Москве - там же, где находятся могилы столь ценимых им великих предшественников Сергея Прокофьева и Дмитрия Шостаковича. Пусть земля будет ему пухом! Со святыми упокой, Господи…