РЕАЛИИ И МИФЫ УКРАИНСКОЙ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ

Двадцать лет назад, будучи студентом медицинского института, я слушал первую лекцию воспитательного содержания, которую непритязательным языком, пересыпанным угрозами, штампами и суржиком, прочитал декан. Я был слегка разочарован, поскольку представлял себе, что оказался в храме науки и благочестия. Со временем мои разочарования дошли до той черты, когда я спросил себя, а к чему тогда написано столько прекрасных книг о прекрасных людях, почему наши кладбища во Львове пестреют именами героев и подвижников. Не найдя на это ответа, я решил, что все лучшее происходит не здесь, а в другом месте. С тех пор ареал моего вывода распространился на весь родимый край, что сделало из меня скептика и циника. Тогда я впервые задумался над понятием «интеллигент» и понял, что это одна из наиболее приемлемых форм выдавать себя за того, кем ты не являешься. Для многих это понятие служит убежищем от будничности и жестокого прагматизма бытия, своеобразной мистической принадлежностью к рыцарскому клубу, членские взносы в который заплатили твои давно истлевшие предки.

На нынешних собраниях интеллигенции, которые обычно называют конгрессами, суржиком не говорят (есть сдвиг!). Однако наряду с цитированием Канта, Фрома и Христа появились пассажи утилитарного содержания, которыми можно утроить работу управлений социального обеспечения.

Одним из мифов украинского интеллигента является воображаемая причастность его к западному типу цивилизации, модель славянина, внутренние побуждения которого не основываются на тоталитарных схемах. Его хуторянское свободолюбие, лирический настрой души и эстетический сентиментализм кажутся характерной панславистской чертой, с которой, понятно, иноземцы не имеют ничего общего. Правду сказать, нужно уточнить, хуторянское вольнолюбие очень часто граничит с наихудшими формами эгоизма, лиричность и сентиментализм выступают как компенсаторный механизм непоследовательности и утраты достоинства. Особенно эти черты (хуторянское вольнолюбие и умиление) культивировались шестидесятниками, и, кажется, с тех пор они стали неотъемлемым атрибутом национальной догматики. Вообще умиление и сентиментализм имеют довольно противоречивые мотивации в психоанализе, потому их лучше рассматривать не как дар Господний, а как сформированную под влиянием рациональных и иррациональных факторов психологическую эндемику. Что характерно, эта особенность развилась там, где присутствовала православная доктрина мировосприятия. Следовательно, тут имеем дело с этико-эстетической ориентацией культуры, а не со сформированным тысячелетиями архетипом или конвергенцией какого-то там гена, случайно произошедшей во времена кочующей Скифии.

Если же говорить о нашем интеллигенте, то наряду со всем этим он жадно принял идею просветительства, которую ввела Реформация в Западной Европе. Правда, с этой идеей произошли определенные трансформации. Замкнутость православной культуры, ее самоизоляция направляли народ к абсолютным ценностям, которые существуют в абстрактной системе табу и ритуалов, а не в системе реализации личностей. Это стало прологом к последующим метаморфозам идеи просветительства.

Как ни парадоксально, а просветительская идея добра как социально-полезного обстоятельства стала на нашем грунте по своей сути идеей послушничества единичного элемента (личности) целой системе, растворения индивидуального в общем, идея социального блага вытекла из необходимости утраты личной свободы в пользу очередного абстракта. Как утверждает В.Кормер, «размышления над темой всеобщего блага остаются излюбленной темой российского (украинского тоже. — Авт.) интеллигента. Этим он успокаивает свою совесть, потревоженную очередным компромиссом».

Об амбивалентности души интеллигента написано немало. Тут скрывается несколько причин. Первая из них — психологическая. Это потребность самоидентификации в соответствующем культурном пространстве. Европейская культура за два последних столетия создала такое пространство — человека Руссо, Локка, Канта и (как бы мы того не хотели) Маркса и Ницше. Это была уступка Средневековья перед плюралистической идеей рационального преобразования мира, идеей смерти Бога и бесспорной (безраздельной) свободой и достоинством личности. Пламя Французской революции и падение монархий также коснулись нашего обывателя, достаток которого позволял время от времени наведываться в Европу.

Коль скоро мы уже завели разговор о таком-сяком достатке, добытом, как правило, не интеллектуальным трудом, то, кроме потребности интегрироваться в культурное поле, у нашего слегка осведомленного предка возникли и другие препятствия: это замкнутость традиционной и религиозной доктрины, диктовавшей условия поведения тогдашнего обывателя. Украинец-русин никогда не ощущал в рамках существования этой доктрины потребности формирования элиты, аристократии, поскольку аристократия лежала в иной плоскости. Как бы ни было горько это слышать, живительным субстратом этой плоскости был католицизм, который автор этой статьи уж никак не идеализирует. Потому корни этой амбивалентности удивительно просты: это постоянное, до настоящих времен, идиллическое сосуществование мелкого буржуа с миром высоких ценностей. Наш интеллигент всегда будет пресмыкаться перед хамоватым толстопузым банкиром, считая, что деньги образованному человеку лишь добавляют добродетели.

Постмодернистская культура спровоцировала новые требования к таким понятиям, как государство, народ, нация, благо и т. д. Эти понятия она ввела в практическую семантику как релятивистские модели, которые в различных эпохах и культурах трактуются по-своему. Ими в действительности чаще всего оперируют те, кому случай подарил готовый смысл жизни. И не нужно прибегать к глубинному психоанализу, чтобы осознать, что за этими обобщающими понятиями скрыты очень прагматичные вещи: власть и деньги. Власть и деньги открывают ворота земного рая, и, что характерно, он обещается теми, кто этого давно достиг. За замаскированными потугами интеллигента, который опирается на декларативные лозунги блага, прогресса, народа и нации, кроется замаскированное стремление мелкого буржуа в поношенном костюмчике и стоптанных тапочках добиться этого земного рая индивидуально. Так возникает великое социальное движение, сориентированное на достижение великой цели.

Следуя Дж. Муту, такие движения основаны на так называемой теории рационального ожидания. Если в протестантской культуре эта теория призывала к общественной обязанности каждого в отдельности, то в православной культуре она была основана на ожидании чуда, которое должно было снизойти от Бога или по доброй воле властелина. Человеком, наделенным мессианской функцией помощи Спасителю, был интеллигент (по Фройду, пособник власти, или — посягающий на власть).

Однако очень часто в несправедливо обустроенном мире, а особенно в таком, где «Бога нет», интеллектуала охватывают предчувствия необходимости изменений, моделирования общества.

Так возникло две группы интеллигенции. Обычно их называют консерваторами и либералами (в России «почвенниками» и «западниками»). В Украине все попытки сориентировать общество по либерально-демократическому вектору привели к созданию прозападной модели, однако по сути общество сохранило статус-кво. Роль интеллектуала была ничтожной, при этом культуру он отождествлял с нацией, а потребность в изменениях — с рыночными реформами. Мол, рынок все урегулирует сам. Рынок, понятно, сам не урегулировался, а интеллигент в итоге получил ничтожную зарплату, которую не выплачивают месяцами, горькие разочарования и экзистенциальный опыт.

Всем известно это ощущение обреченности, пустоты платонических потуг современника- либерала, ориентированного на этико-просветительские цели, утратившего смысл и, соответственно, разум. Ему невдомек, что вся его телеология, какой бы благочестивой она ни казалась, является лишь формой массовой культуры.

Пустота души — это и есть кризис очередного фантома, в котором мир тебя не слушает, он погряз в трясине зла и невежества. На самом деле — это проблема отстраненности личности от действительности, ее мифического существования.

Переживание трагедии культуры и личностного кризиса в ней — очень важный симптом, психоз индустриального общества. Глубинная проблема состоит в том, что в этом обществе не существует понятия личности, она представляет часть цепочки потребитель–производитель, винтик в двигателе, продуцирующем антропогенную материю. Личность как метафизическая реальность проигнорирована. Взгляните, как оценивают теперь человека — по его взносу в общее дело, по его званиям, медалям, грамотам и другой формальной атрибутике!

Потому характерным для новейшего времени является то, что индустриальное общество 50— 60-х годов сегодня критически оценивается апологетами «настоящей демократии» как противоречащее ее ценностям. Это движение на Западе — теперь одно из мощнейших социальных явлений. Оно воплотило две старые либеральные идеи: создать достойные условия для жизни обывателя, стержнем которого является средний класс, и, второе, организовать институт посредничества между гражданами и государством. Эту функцию взяли на себя общественные организации и политические партии. Так был положен конец поборам среднего класса как наиболее производительной части населения — тех, кто избрал в качестве кредо жизни «иметь», а не «быть». Так в очередной раз возникла попытка претворить в жизнь давнюю локковскую идею ограничения экспансии личности со стороны государства.

У нас именно отсутствие западной традиции, где ценность личности представлена наивысшей ценностью, привело к глубокому кризису интеллигенции. Чувство личной вины (понятно, перед своей человеческой природой) компенсаторно трансформировалось и, как психологическая защита, стало виноватостью общества перед ней. Ощущая постоянную потребность подпитки своего мифа, интеллигент тяготеет к смене внешнего обустройства жизни, стремится к тому, что называется ее карнавализацией.

В массах интеллигенции, спродуцированной социалистической системой, как формой коллективной веры, образовался надлом: старые конструкции прогресса, построенные по абстрактно- этическому принципу, не выдержали утилитарного вектора, которым охвачена нынче цивилизация. Раздавленные суровой действительностью идеалы независимого государства как гаранта благосостояния растворились, и все мы оказались в культурном гетто, из которого Европа просматривается радужным видением. Но устойчива вера в то, что утилитарное направление уже испытано и оправдано на Западе. И именно это подчеркивает одну из нынешних особенностей интеллигента, который под лозунгом овладения культурой обучает своих детей иностранным языкам, — на самом деле подсознательно готовит их к эмиграции.

Другой особенностью является видоизмененная тенденция самого просветительства — того, которое основало движение интеллектуалов в народ. Просветительство нынешнее, в отличие от прошлого, идет не «сверху вниз», а наоборот — «снизу вверх». То есть пытается просветить в первую очередь власть, которую составляют, по его мнению, одни неучи. Подтверждением этому является разительный факт, что в районных местечках Галичины исчезли книжные магазины. На глазах активистов «Просвіты», Руха, КУНа и других общественных организаций.

Лично я не доверяю претензиям на всеохватывающую истину. Потому обстоятельство исчезнувших книжных магазинов оставляю для трибуны очередного Конгресса украинской интеллигенции. В то же время я противник того, чтобы выводить абсолютные определения из каких- то отдельных социальных явлений. Любой детерминизм неотвратимо приведет к трактовке поведения личности как следствия внешних влияний, таким образом, лишив ее свободы выбора, а, значит, и ответственности. Общественные процессы чрезвычайно сложны и никогда не будут рационально осмыслены до конца.

Сегодняшний интеллигент имеет на всякий случай несколько лиц — спрятанных за обломками эпох, стилей, мечтаний и реалий, от классической модели в нем почти ничего не осталось. Эпоха бунтующих масс выявила в нем очень непрочную религиозную сердцевину, а в результате досталось ему от цивилизации то, что аборигенам Америки: резервация.