ПОГРУЖЕНИЕ В ВИЗАНТИЙСТВО

Снимая кинотрилогию об одном из известнейших польских живописцев второй половины ХХ в. Ежи Новосельски, режиссер Станислав Кубьяк назвал его величайшим, после Андрея Рублева, иконописцем. Что ж, каждый имеет право на смелые высказывания. Куратор Юрий Онух, со своей стороны, работая над выставкой «Погружение», которая откроется 21 мая в Центре современного искусства, представит, среди прочих, и работы Ежи Новосельски, задается вопросом, как эта «иконописная» живопись Новосельски будет восприниматься в украинском контексте. То есть в контексте, насыщенном православной традицией, русской иконой, неовизантийским искусством начала ХХ в. В контексте, отличном от контекста польского — скорее, «католического».

Ежи Новосельски — один из самых выдающихся живописцев послевоенной Польши — начинал свою художественную карьеру в качестве послушника-иконописца Лавры св. Иоанна Крестителя под Львовом в 1942 году. Раньше, посещая родственников на востоке тогдашней Польши — во Львове и на Волыни, — Новосельски чрезвычайно увлекся православной литургией и иконописью. Он и сейчас называет Почаевскую Лавру одним из чудес света и восторженно комментирует свое первое посещение Украинского музея во Львове: «Все, что я позднее в течение жизни реализовывал в живописи, было, хотя внешне и представляло отход, определено той первой встречей с иконами во львовском музее. Настроила она меня, как говорится, на всю жизнь».

Новосельски, сын немки-католички и лемка греко-католика, начал изучать иконопись в Лавре. Но вскоре, заболев воспалением суставов, вернулся в Краков, где жила семья Новосельски, и продолжил оставленную было учебу в Kunstgewerbeschule — единственной в то время краковской художественной школе, к которой немецкая оккупационная власть относилась толерантно. Сразу после войны Ежи Новосельски учился в Краковской академии искусств, но так ее и не закончил, как он сам сказал, по формальным и идеологическим причинам. Позднее, через двадцать лет, он все же получит диплом Академии искусств в Кракове и там же будет преподавать в течение последующих тридцати лет.

А после ухода из академии он начал принимать активное участие в художественной жизни Кракова: выставляться, дискутировать, расписывать новые «рабочие» помещения. В начале 40-х Новосельски стал соучредителем т.н. Группы молодых художников и, оставив академию, активно участвовал в деятельности группы, которая, как он говорил, не очень вязалась со статусом студента.

Собственно, уже тогда стала очевидной зачарованность Новосельски традицией византийской иконы, Грецией, бывшей для него источником именно православной, а не античной эстетики. Новосельски писал абстракции из треугольников, но они напоминали, скорее, иконопись, чем все более популярный в то время в Америке и Западной Европе абстрактный экспрессионизм и арт-информель. Работам давал названия, которые создавали огромное пространство для зрительского воображения, поскольку название, казалось, никак не было связанно с изображением, например, «Битва за Адис-Абебу», «Крыло Архангела», «Зима в России». Новосельски объяснял названия тем, что для него существует целый ряд загадочных мест, притягательных своей непознаваемостью, необычностью, как сине-охровая композиция из треугольников, непостижимым образом напоминающая ему неизвестную Адис-Абебу.

Вскоре он продолжил писать и фигуративную живопись, часто портреты и женскую натуру, о которых критики говорили, что они находятся под влиянием Модильяни. Критик Эдвард Этлер комментировал искусство Новосельски так: «Рискну утверждать, что Новосельски сейчас — единственный польский живописец молодого поколения, имеющий четкую особую плоскость художественных выражений, свой собственный мир с иллюзионным пространством... И этим миром, замкнутым в художественной стилизации, он обязан не Модильяни, хотя и очень его ценит, а византийскому искусству, в котором сидит по самые уши. Оттуда специфический покой и статическая взвешенность его холстов, деформирующее удлинение тела и, следовательно, то, что вызывает ассоциацию с Модильяни, и оттуда же характерная мелочь, родословную которой легко определить: холодные иконописные лики, повторяющиеся почти повсюду».

О «византийскости» Новосельски писали практически все, кто хоть как-то касался его творчества. Сам Новосельски сравнивает искусство с духовной практикой, вспоминая российскую секту хлыстов и их обряды. Он прекрасно разбирается в истории православия и его интеллектуальных сокровищах, неоднократно принимал участие в богословских конференциях, даже написал предисловие к польскому переводу труда Павла Флоренского «Иконостас и другие очерки». Для Новосельски православие — это огромное поле интеллектуального и художественного труда. Наконец, из этого интереса выросло многолетнее сотрудничество с Церковью — росписи ряда греко-католических, православных церквей и католических костелов в Польше и Франции. «Лебединой песней» в этом смысле стала греко-католическая церковь Рождества Пресвятой Богородицы в Белом Бору: Новосельски работал над ее архитектурным проектом, росписью и декорированием. Сейчас это единственная церковь, полностью созданная художником.

Его увлечение византийской эстетикой связано с глубоким личным погружением в православие не только в качестве его исследователя, но и как верующего человека. Правда, в 40-х, сразу после возвращения из Лавры Иоанна Крестителя, Новосельски почувствовал себя атеистом, но со временем интерес к православной иконе вернул его и к религиозной практике. Во времена тотального деконструирования всего религиозного, которое постепенно превратилось в моду, Новосельски открыто говорил о своей религиозности. В статьях и в своем искусстве.

Абстракции, обнаженная натура или пейзажи — любой холст нес отсвет византийской иконы. Темные лики, удлиненные фигуры, золотистый фон всегда выдавали в Новосельски иконописца. И таким образом демонстрировали несоответствие коммунистической идеологии новой социалистической Польши. По этой причине живопись Новосельски не выставлялась годами, а сам художник зарабатывал на жизнь, работая чиновником в Государственной дирекции кукольных театров в Лодзи. Но после Всепольской выставки искусства в 54-м о живописи Новосельски снова заговорили, и результатом этого стала презентация на 28-м биеннале в Венеции. Позднее работы Новосельски экспонировались на биеннале в Сан-Паулу, на многих международных выставках в Америке, Европе, на Ближнем Востоке. В конечном итоге Новосельски стал одним из самых популярных художников Польши второй половины ХХ в. Сейчас его холсты на художественных аукционах в Польше самые дорогие, о Новосельски издана не одна книга.

Парадоксально, погружение в традицию, в эстетику православия и в православие как духовную практику сформировало новейший подход к искусству. В одном из интервью Новосельски прокомментировал это так: «Икона оказала заметное влияние на Матиса, а более общее — даже на Гогена. Знал икону русский супрематизм, но только тот наиболее изысканный. Не чуждался ее и русский реализм, например Рерих, а также украинский живописец Михаил Бойчук. Она оказала косвенное влияние и на мексиканских живописцев, поскольку в Украине Бойчук сотрудничал с Диего Риверой».

Собственно, среди факторов, повлиявших на искусство Новосельски, критики упоминают украинский неовизантизм. Наконец, Новосельски жил во Львове во времена знаменитого мецената митрополита Андрея Шептицкого, с чьим именем повязывалось развитие движения украинского неовизантизма в начале ХХ в. С другой стороны, сам Новосельски не без восторга говорит о барокко, впрочем — и об украинском барокко: «...моим любимым стилем является барокко. Страны, которые не имеют барокко, бедны в художественном смысле. Барокко дает определенную свободу. Прекрасным было киевское барокко, называвшееся казачьим, или московское барокко, которое, в конце концов, делали украинцы». Возможно, отсюда и насыщение цветов, богатые темно-красные поля в абстракциях Новосельски, сочные темно-изумрудные пятна в его пейзажах, теплый и загадочный черный фон в портретах. Все это в сочетании с покоем, взвешенностью, присущими византийской иконе.

Последовательное — эстетическое и интеллектуальное — увлечение Новосельски традицией восточного христианства в конце концов коснулось и младших художников. Например, Леон Тарасевич, еще один из группы художников, чьи работы будут экспонироваться на выставке «Погружение», впервые столкнулся с великим искусством в церкви, которую расписал Новосельски и в которую с детства ходил Тарасевич. Но Тарасевич трактует восточнохристианскую эстетику совершенно иначе, создавая невероятно яркие исполинские поля живописи на полу или гигантские объемные живописные глыбы, которые заполняют собой все выставочное пространство, оставляя зрителю лишь небольшую тропинку.

Новосельски же, теперь уже «патриарх» польского искусства, остается образцом художника, полностью заангажированного в свое творчество и в духовную практику, тесно связанную с этим творчеством. «Погруженный» в православную веру Новосельски проявляет ее наиболее доступным ему способом — живописью. Художественное выражение превращается для него в постоянное описание своего мироощущения.