ПЕТЬ ТЕЛОМ, ОПЫТОМ, ЖИЗНЬЮ...

Встретились они, естественно, не случайно. Кто-то мудрый нашептал каждой, в частности, на ухо, что, мол, есть в мире еще один человек, говорящий на том же языке. Этот язык — пение, которое иногда превращается в разговор, восклицания и просто тишину. Марьяна и Виктория пытаются уловить значение того, что всегда оставалось лишь на берегах песен, и пусть все это сначала кажется лишь тенью смыслов, в их перформансе каждый вскрик и шорох обретают значимость сакральных слов.

Виктория Ханна: Меня действительно очень интересует язык. Я вспоминаю то время, когда еще не могла произносить слова, когда рот не слушался меня. Для рождения каждого слова действительно были необходимы огромные усилия. И тогда я задумалась: а что происходит до рождения слова? И каков тот замысел, с которого все начинается? Видимо, сначала появляется какое-то чувство, затем вы трансформируете его в слово и дальше ощущаете слово физически — слог или звук. Это действие также является следствием желания вашего тела. Иначе вы ничего не сможете произнести. При проговаривании слово выходит из вас. Следовательно, это диалог с собой: ведь когда вы говорите, вы также слышите себя. Собственно, разговор — это диалог с тем, что вы слышите. Вспомните, как беседуют глухие: у них нет этого диалога, они не настроены на самих себя.

Я не изучаю науку о звуках по книгам. То, что вы услышали, — это моя собственная интерпретация звуков. Меня очень интересует связь между словом, слогом, согласными и гласными. Любопытно, как эти «мелочи» влияют на значение слова, как одно и то же содержание воссоздается на разных языках, какова связь между местом создания звуков и их значением. Язык связан с телом. В нем есть определенные места, где создаются звуки каждого языка, — их много и они разные.

— А что тогда для вас означает «говорить телом»?

В. Х: Звуки одних языков возникают в горле, других — во рту, некоторые языки имеют много грудных звуков. Это очень сложное, глубинное явление. Язык — зеркало, отражающее целое тело. Когда я начала играть, много размышляла о том, что мне вовсе не стоит просто произносить монологи на иврите. Не могу, например, читать Шекспира на этом языке, поскольку между ними нет связи. Даже петь на иврите весьма нелегко. Я часто себя спрашивала почему? Наконец, начала понимать. В Израиле с ивритом много проблем. Разумеется, с одной стороны, это очень древний язык, на нем мы читаем Библейские тексты. С другой — это очень новый язык, никто не говорил на нем раньше, это не позволялось. Он возрожден, но мы до сих пор не пользуемся им в быту. Так же, как не говорят на санскрите или по-латыни. Но каждый из этих языков имел свою долгую жизнь, на них говорило много поколений, каждое из которых дало языку какое-то особое измерение, уровень бытия.

Все евреи, приехавшие из разных стран, собрались в Израиле для того, чтобы построить свою страну. В определенной степени это была сумасшедшая идея, ведь многие годы евреи были разбросаны по всему миру. Их объединяли только язык, алфавит, священные книги, написанные на этом языке, праздники. Впрочем, этот общий язык не имел устного проявления, он сохранил лишь письменность. Еврейская культура — культура книг. Но произношение — очень важно. Наш язык в чем-то близок к арабскому, его звуки создаются горлом. Евреи долго жили в условиях европейской культуры, и органы, с помощью которых творятся звуки этого языка, у них немного изменились. Таким образом, нынешний вариант языка до сих пор отличается от исконного. Мой отец родом из Египта. Он говорит на иврите, очень близком к древнему. Собственно, все евреи-выходцы из арабских стран имеют подобное произношение. Однако поскольку Израиль воссоздавали именно евреи-переселенцы из так называемых европейских стран, этой древней традицией пренебрегают. (Так же, как на ваших улицах не слышен украинский язык.) И даже новая генерация в общении использует произношение не своих родителей, а европейских евреев. Когда иронизируют над нецивилизованными, примитивными людьми, имитируют этот древний язык, его звуки. Всегда задавалась вопросом, почему? Почему иврит, этот священный язык, на котором написано столько книг, потерял свое произношение?

— А каковы твои личные отношения с этим языком?

В.Х.: Я также, видимо, не имею его в своем теле. Он весь во рту. Когда я собираюсь проговорить какой-то старинный текст, я словно собираюсь его съесть. И такой настрой помогает мне постичь, что же такое иврит. Я хочу его себе вернуть. Когда я вдруг перехожу на этот язык, меня спрашивают, на каком языке я говорю, ведь он звучит как арабский. Но именно так говорит мой отец — как говорят раввины в арабских странах. Естественно, пока я не пользуюсь ивритом в повседневной жизни, но постоянно возрождаю этот язык. В своих пьесах я играю только себя, свою собственную потребность говорить об этом. А я стремлюсь сама для себя возродить этот язык.

— Как вы, человек традиционной культуры, чувствуете себя в культуре современной?

В.Х.: Когда я слышу хип-хоп, то прежде всего вспоминаю ритм древних текстов. Это значит, что современная музыка имеет очень глубокие корни, потеряна лишь сила звучания языка. Из этих старинных текстов я даже создавала песни в стиле хип-хоп. Между прочим, такой диалог также относится к нашей традиции. На полях старинных текстов всегда писались комментарии. Моя работа — это также своеобразный комментарий.

— Марьяна, а как происходит твоя игра с языком?

Марьяна Садовская: Меня интересует грань — место, где заканчивается просто речь и начинается пение. Когда для выражения чувств уже не хватает не только простых, но даже поэтических слов — начинаешь петь. Вспомните «Марусю Чурай» Лины Костенко: «Сказати... не можу, а от у пісні виспіваю все». Записывая песни, я не могла не поражаться, как из споров, воспоминаний, замечаний вдруг начинается пение. И уловить начало, заметить грань почти невозможно. Начинают петь без подготовки, настройки, предупреждения. Иногда комментарий является органичной частью песни, появляющийся между слогами одного слова. Когда-то в Сварицевичах, на Полесье, на празднике Троицы я слышала, как молодая женщина голосила над могилой отца. Ее «пение-причитание» переплеталась с бытовыми замечаниями: «Ой звідки тебе виглядать» или «Подайте мені води, бо захрипла вже». По-разному беседуем с живыми и умершими. По-другому обращаемся к растениям, животным, к стихиям, к Богу. Каждая песня — это своеобразная беседа, обращение, воззвание, диалог. И здесь еще один важный для меня аспект — сила звучания отдельных слогов, созвучие. Некоторые обрядовые песни, например свадебные, — это своеобразные речитативы, построенные на проговаривании, скандировании каких-то заклинаний. Меня интересует язык как молитва, его вертикальное измерение, повторение каких-то фраз, которые должны тебя соединить с каким-то высшим миром. Эти слова не просто передают определенную информацию, они имеют свою сверхзадачу.

— Расскажи о группе «Эвоэ», которую ты с другими художниками создала в Дюссельдорфе.

М.С.: «Эвоэ» — это восклицание во славу бога Диониса в Древней Греции, во славу бога покровителя театра, в котором поэзия, музыка и танец были неразделимы. Поэтому мы и выбрали такое название. Объединяет нас неудержимое желание выступать вопреки попсовым потребностям «цивилизации» — творить динамичное, страстное, пылкое, мятежное искусство. Мы верим, что слово имеет огромную силу. Словом можно заговорить, заворожить, зашептать, проклясть. Со словом необходимо быть особенно осторожным. В конце концов, Словом создан мир.

Я чувствую язык физически. Он имеет и форму, и запах.

— Но все это касается прежде всего родного языка, а вот как ты объясняешь постоянное сотрудничество с художниками —представителями иных культур? Что дают тебе такие пересечения?

М.С.: Любопытно, что специально я контактов не искала. Они возникали сами, находились люди, открывались двери. Подобную потребность, очевидно, сегодня испытывают очень многие люди и, естественно, художники. Возможно, не все могут объяснить, почему именно, но они просто идут навстречу друг другу. Меня всегда увлекали сравнения — открывать подобные символы, образы, архетипы, музыкальные формулы. Я не ученый — мне позволительно фантазировать. Меньше всего мне хотелось замыкаться на украинскости. Я всегда стремилась к встречам с иными культурами. Ведь только из перспективы, с расстояния начинаешь замечать настоящие сокровища в собственном доме. Мне выпало большое счастье, работая в театре «Гардженице» (Польша), путешествовать по местам, где еще сохранилась живая и пульсирующая традиция. На коптийской свадьбе в Каире я пела украинские народные песни, в ирландских селах в ответ на меланхолические баллады — лемковские и т.п.

Искать параллели не значит уподобляться. Наоборот — уникальность и неповторимость кристаллизируются в сопоставлении, созвучании, в диалоге. У меня нет окончательного ответа на вопрос, откуда у меня эта потребность снова и снова ехать по селам. Просто когда долго нахожусь в мегаполисе, вне Украины, чувствую, словно мои песни мелеют. И тогда единственным спасением является поездка туда, где не только люди, где каждое дерево, растение наполнено звучанием, пением. Где живет память.

Мне, конечно, хочется, чтобы и бабушкам в наших селах лучше жилось, чтобы там появились дороги, тепло в домах, вода, достойные условия жизни и т.п. Но также страшно — ведь парадокс, когда смотрю на цивилизованные села некоторых высокоразвитых стран, осознаю, насколько цивилизация уничтожает все то, ради чего мы наматываем километры. И не знаю, пожелают ли они в какой-то момент бросить все и петь, делиться тем, что бережет память. Моя любимая австралийская легенда учит: когда вырастаешь, необходимо отправиться в путь, по следам Прародителей, воспевая мир — тем самым повторяя акт творения, создавая мир заново.

— А как твоя личностная интерпретация сосуществует с традиционной песней?

М.С.: Я не пою точно так же, как поют бабки. Песня родилась очень давно, а я живу сегодня. Но всем «преступлениям» я научилась от них. Когда их собирается несколько из разных сел, начинают спорить, как нужно ту или иную песню петь, и каждая утверждает: «А у нас поют не так!». Поэтому я тоже позволяю себе отойти от устоявшегося, нахожу свой личностный вариант. Если записать не совместное пение, а каждую бабушку отдельно, то можно почувствовать, сколько там будет индивидуального, орнаментов, вздохов, словесных вставок, переплетений проговаривания и пения, всего такого, что и воссоздать-то невозможно. Я принимаю от них песню и открываю в ней, например, современные ритмы, ведь я современный человек и мое ухо на это настроено. Поэтому пою как могу — своим голосом, своим опытом и жизнью.