О рае и аде для летчиков

«Писатель-летчик» — через дефис, а не через запятую. Так пишут только об одном человеке — Антуане де Сент-Экзюпери. Не о Ромене Гари. Не о Джозефе Хеллере. Хотя они тоже давали повод. Но ни один, ни другой не стали легендой. В лучшем случае мистификацией — Гари. Или воплощением абсурда — Хеллер. Причем писатели из них куда более добротные, чем из Экзюпери.

История литературы сурова: она прямо укажет вам, что Сент-Экс жил ради одного-единственного очень небольшого текста — «Маленького принца». Маловато для легенды. Но Экзюпери ею стал. И остается — несмотря на то, что было определено сначала место его гибели, а теперь вот и истребитель нашелся — тот самый, который его отправил в последний путь.

О, если бы Хорст Рипперт знал тогда, 31 июля 1944 года, когда дал очередь по французскому самолету-разведчику, кто сидит за штурвалом! Тогда для него это была одна из его 28 побед. Не Харт­манн, конечно, и даже не Покрыш­кин — но вполне достаточно для звания аса. И это в какие-то 24 года. Экзюпери в этот момент было уже 44. Преклонный возраст для летчика. Мог бы уже не летать. Сидел бы и дальше в Нью-Йорке, писал книги. А небо предоставил мальчишкам, которые эти книги глотали и больше ни о чем уже не могли мечтать, кроме неба. Таким, как Хорст Риппер. Воплощенный абсурд войны — убить того, кому поклонялся, того, кто собственными творческими усилиями привел тебя сюда, в эту точку, в которой ты спустил курок. А разве тебе не говорили, что, стреляя в другого, ты убиваешь себя?

Когда Рипперт сбил Экзюпери, он еще не знал о едва не единственной признанной высоколобыми критиками книге Сент-Экса. Он был для него автором «Ночного полета», «Южного почтового», «Планеты людей». Он не знал еще о «Военном летчике». Как и о «Письме заложнику». И самое главное — о «Маленьком принце». Он узнает о них позже. Достаточно для суицида. Но Рипперт — летчик, воспитанный на «Ночном полете». Такие не накладывают на себя руки. Они живут, сколько отмеряно, — в своем личном аду.

Экзюпери воспитывали иезуиты, Парижская академия изящных искусств и пустыня. Подчеркните нужное. Он не стал архитектором. И, как это почему-то нередко случается с воспитанниками иезуитских школ, оказался убежденным атеистом. Нет, даже горше того — гуманистом. Как заклинание твердить перед лицом разливающегося по миру ужаса: «Уважение к человеку! Уважение к человеку!» Как наивно и неуместно — что тогда, когда это было написано, что теперь. Последний отголосок эпохи, под которой подвела черту Первая мировая и оружие массового поражения. Послед­ний всплеск средневековья в образе странствующего рыцаря — летчика-одиночки, завоевателя обетованного неба.

То, к чему остаются глухи критики, но что неизменно подкупает мальчишек, — все человекомерно. Даже смерть. Скупая романтика ранних авиаторов, героизм, которому находятся понятные, не притянутые за уши, лишенные медного звона оправдания. Настоящие мужчины — они у Экзюпери всегда могучи, смелы и свободны. Они могут испугаться, ошибиться, но не могут оказаться ни трусами, ни подлецами. «Таких не берут в космонавты». «Трус не играет в хоккей». Он мог произнести это без иронии. И не показаться при этом ни смешным, ни глупым.

Его герои живут ради приключения и подвига. Да, они отправляются в ночной полет для того, чтобы их возлюбленная авиация победила в «транспорт­ной войне» железную дорогу и флот. Но за этим вполне рациональным обоснованием различимы совсем другие мотивы, которые на поверку оказываются ничуть не менее значимыми. Его летчики ныряют в темное небо ради того, чтобы раздвигать широкими плечами тучи и отталкивать мистическую Неизвест­ность прочь за горизонт, оставляя на земле, словно в иной жизни, тихие, уютные квартирки и податливые тела нежных под­руг. Это придает особую остроту Настоящей Жизни, которая начинается там, где заканчивается взлетная полоса, и это необходимый элемент настоящего героизма — всякий раз безжалостно разрывать эти путы.

Таково воспитание пустыней. Оно заставляет остро чувствовать связь с незримым другим — с другом, врагом, далекой родиной, целой планетой людей, изо всех сил избегая всего, что сдерживает и лишает воли к подвигу. Безбожная религиозность — испытывать восхищение творением и болезненную, отчаянную отягощенность телом. «Человек и смерть» в книгах Экзюпери легко прочитывается как «человек и бессмертие». И ни слова о Боге. Достаточно пустыни. А разве пророки и Сам отправлялись туда за чем-то другим?

Самолет, чьи обломки были найдены в Средиземном море неподалеку от Марселя, действительно был тем самым, на котором Сент-Экс совершал свой последний полет. На выловленном ранее браслете выгравированы имена Экзюпери и Консуэло — его любимой. Но это все не в счет. Как и депрессия немецкого истребителя, ставшая лакомым кусочком для таблоидов. Потому что Экзюпери следует искать не в морской пучине, куда его, приняв за моряка, отправила гадалка незадолго до гибели. А там, куда он сам отправлял своих героев, — в белом небе, этом «преддверии рая для летчиков». Мы в плену у «Маленького принца». А значит, Экзюпери не мог покинуть эту планету иначе, как улетев ввысь, сбросив наконец с себя все, что его отягощало, — ревущую машину, любовь к маленькой фурии, саму плоть.

«Я спасаю их от страха». Этих пилотов, отправляющихся на фанерных самолетиках в ночные полеты через океаны и пустыни. Этих мальчишек, которые ста­нут героями, не успев расстаться с детством. Целую Планету людей. От страха перед черной пустотой. Перед одиночеством. Перед неопределенностью. Добровольная жертва последних донкихотов. Спасти от страха. Литера­тур­ная критика этого не оценит. Но этого вполне достаточно, чтобы создать легенду, которая переживет археологические находки, признания участников событий и любые доводы рассудка. Человек слаб. Все, что ему остается, — быть смелым.