Николай Залевский: часть бога

В середине ноября с первой персональной выставкой из США в Киев возвращается один из первых украинских нонконформистов — художник Николай Залевский. В Киеве семидесятых годов его участие на «подпольных», квартирных выставках наделало много шума в художественной среде — рисовать профессионально и оппозиционно общепринятой советской идеологии мог позволить себе не каждый. Залевский окончил Украинский полиграфический институт им. Федорова. Дипломная работа Николая, иллюстрация к сказке Шарля Перро «Мальчик-с-пальчик», была издана «Веселкой» тиражом в 200000 экземпляров, небывалым как для неизвестного художника, еще студента.

Возвращение Залевского инициирует галерея «Колекція» Так она открывает серию выставок украинских художников, известных в мире, но неизвестных на родине. Киевский зритель сможет увидеть 11 работ Залевского, в том числе и нашумевшую картину — участницу «подпольной» выставки 1976 года «Однажды ночью».

— Николай, о вас до сих пор вспоминают в связи с «квартирными» подпольными выставками в Киеве в 70-х, а как вы помните художественную жизнь того времени?

— Я участвовал в нескольких «квартирных» выставках — выставочные залы были для нас закрыты. Мы противостояли общепринятому искусству и идеологии, наше творчество не было угодно соцруководству, мы не рисовали на заказ портретов вождей и колхозниц. Поэтому частное пространство было единственным выходом, хоть и рисковым.

В 1976 р. я, Виктор Хоменко, Николай Кривенко, Александр Костецкий и Сергей Хотимский, устроили в помещении районного клуба на Красноармейской экспозицию. Впоследствии ее даже называли «первой выставкой украинского нонконформизма». Мы выставили тогда картины, которые по своей эстетике были близки к гиперреализму, абстрактному экспрессионизму, сюрреализму. Выставка продержалась около четырех дней, после чего была закрыта руководством района, а некоторые работы так и не вернули авторам, из моих там была картина «Однажды ночью» (1974). Первая, на которой я мог подписаться. Я бы мог подписаться на ней и сейчас, хотя сделал бы все по-другому. Но в то время я выбрал лучший вариант из бесконечного числа вариантов. Это всегда проблема художников — выбрать лучший вариант.

К сожалению, сильных художников в Киеве тогда не было. Если появлялись, уезжали — в Москву, Питер, за границу. Мне тоже хотелось уехать. Удрать. Это не какая-то мифическая измена родине. Для меня родина — то, что невозможно предать. Она всегда с тобой. Как детство.

— Давайте поговорим об истоках: семье, школе — какие были отправные точки?

— Я завидую людям, которые помнят свое родство до десятого колена. Мама у меня рисовала — на любительском уровне. Никогда это специально в себе не развивала. Попыталась сделать так, чтобы состояться во мне. Я из всех детских сил сопротивлялся. Но если быть честным, — мне нравилось.

Дом архитектора. Первая изостудия. Потом поступил в художественную школу. Школа была довольно сильной — например, давала больше персональных знаний, чем училище. Было ощущение, что мы другие. Там училось много детей художников — со всей Украины. Жили дружно. Дрались дружно. Раньше узнавали, что такое секреты, что такое водка — ударное оружие взросления.

Тогда вся страна, все художники хором рисовали конъюнктурные работы, которые должны были иллюстрировать советскую идеологию. Но было пару человек, оставившие не только у меня, но и у моих школьных друзей очень хорошее воспоминание. Были Майя Нечипоренко, Зоя Лерман. Лев Презант — он даже на свои деньги покупал ребятам материалы. Общение, разговоры создавали такую атмосферу в классе, что хотелось работать. Ведь это очень важно — создать атмосферу. И очень существенен внутренний стержень, когда ты знаешь, кем будешь. В этом возрасте далеко не всем дается понимание своей роли.

Мама делала схожую работу — создавала атмосферу в доме, надо сказать, достаточно грустную. Она говорила со мной о космосе, и создавалось ощущение себя как некой единицы, человеко-единицы, чего-то мимолетного. Разговоры эти меня здорово растормошили. Хотя прошло уже, кажется, двести лет, я все еще нахожусь под их впечатлением.

— А отец принимал в них участие?

— Это были разговоры с глазу на глаз. Папа не вникал. Обязанности папы были другие — приносить добычу, кормить семью. Он работал инженером. Мама — техником-конструктором. Ее отца, моего деда, расстреляли в 18-м году по приказу Троцкого. На следующий день после расстрела пришел, как всегда, гуманный приказ Ленина отменить негуманный приказ Троцкого. Но все уже были закопаны. Мама избегала говорить на эту тему. Бывали некие пограничные ситуации, когда она приближалась к ним, но потом всегда уходила. Отец вообще не говорил. Его арестовали перед войной по доносу. Год отсидел. В камере смертников, рассчитанной на четырех человек, сидело сорок. Спали по очереди. Бабушка поехала в Москву — год «жила» в кабинетах. Повезло — отпустили.

— И как вы при этом учились?

— Учился плохо. Постоянно хотелось делать наоборот. Тебе дают абсолютно дурацкое задание — а ты в своем собственном мире, и такого задания в этом твоем мире нет. Возникало непреодолимое желание все взорвать.

Соцреализм вбивали в мозги, в каждую клеточку наших молодых организмов. Это была такая царица полей, царица умов. Поэтому все, что напоминало о соцреализме, вызывало содрогание. Репин, Левитан.… Даже Серов. Но Серов хотя бы великий художник. Врубель — тот был чуть в стороне. Перелистываешь альбомы Матисса, Сезанна… А потом смотришь на себя в зеркало и изнутри изливается один мат.

— Вы рано осознали себя художником?

— Думаю, да. Когда ездил в Москву, ходил в музеи — стоял с карандашом, кисточками, копировал. Так, наверное, и становишься художником. Но в то же время хотелось быстрее этот этап школы проскочить, уйти в собственный мир, поиск своего собственного видения. Спасала литература. Мы читали «Иностранную литературу». Это был глоток свежего воздуха. Все остальное — тухло, тоскливо. Еще «Вопросы философии» — читая между строк критику западного общества, узнавали, что происходит в мире.

Больше всего любил Кафку. Я мыслил с ним параллельно, он был как мой родственник, как брат. Особенно люблю его рассказы. Еще Ионеско — в «Носороге» он все доходчиво объяснил. Камю. Позже Беккет «В ожидании Годо», латиноамериканцы — Борхес, Кортасар, Маркес. Правда, Маркес — это для сытого общества.

— А как вы все это совмещали с действительностью — комсомол, армия?..

— Я всегда считал, что не пойти в армию — это священный долг каждого сознательного гражданина. Я себя считал сознательным и сделал все, чтобы не пойти. Два дня отсидел в библиотеке Академии наук — читал все, что можно было найти по судебной психиатрии. Уже знал, какой получу диагноз. Приставленная врачиха мой случай включила в свою докторскую диссертацию, была счастлива со мной поработать.

— А как на это отреагировали родители?

— Родители меня поддержали полностью. Хотя сделать это все было непросто: у меня за плечами хорошая военная генеалогия — мой дедушка был военным, мой прадедушка был военным, мой прапрадедушка был военным. Я знал о них из рассказов мамы. Это было подкреплено семейными фотографиями. Я очень бережно их храню.

А после школы я поехал во Львов. Не было другого пути — поступил в полиграфический институт, факультет книжной графики. Правда, во Львове не остался — перевелся в Киев. Хотя люблю Львов. Он красив, светел. Привлекал близостью к Западу и некой особенной свободой, особенным духом.

— А как было в Киевском полиграфическом?

— Здесь я был самым веселым. Для меня важно, что я мог прийти порисовать натуру и пообщаться с очень хорошим педагогом. Это Флориан Ильич Юрьев — мой преподаватель. Уникальный человек. Все, за что он брался, — делал блестяще. Например, сделал скрипку нетрадиционной формы, и она звучит, и звучит потрясающе. В то особое поле, которое он создавал вокруг себя, хотелось приходить, хотелось учиться. Он бесспорный художник.

После института пошел работать в театр оперы и балета художником-декоратором. Тоже хорошая школа. Но я сделал глупость — ушел оттуда как раз в тот момент, когда что-то стало получаться.

А потом появилось издательство. Для меня оформлять книги, обложки было способом выживания. Я уже со школы знал, что другого пути у меня нет. Будущее представлялось так: я отбываю каторгу — хожу на работу — восемь часов за 100 рублей, чтобы ботинки купить, и после этого прихожу домой с работы и рисую свое. Плюс выходные. Не могу сказать, что работу свою делал сердцем. Сделал пару детских книжек и одну холуйскую — «Кремлевские куранты». За нее, честно говоря, стыдно. Можно было работать иллюстратором и делать что-то для души. Но трудно относиться честно к процессу, когда хотелось живой реакции на картины.

— Вы участвовали в каких-нибудь художественных «подпольных» группах того времени?

— Я всегда стоял в стороне. Не был в стае. Я чувствовал, что другой, и они тоже это чувствовали. Что такое вообще искусство? Существует такая точка зрения, достаточно распространенная, что задача искусства — готовить людей к смерти. Мне кажется, что задача искусства не готовить людей к смерти, а это некая форма терапии, которая, наоборот, отвлекает людей от смерти. Создается круг людей, думающих так же, как и ты. Эта общность создает такое ощущение, что даже если твоя материальная оболочка исчезает, а она исчезает — это мы знаем точно, то вот эта самая общность оставляет тебе некий шанс пережить смерть своей материальной оболочки. Терапия — это облегчение состояния. Это то, что я почерпнул из разговоров с мамой. Рано или поздно человек, который об этом задумывается, попадает в тиски этого кошмара. И то, сможет ли он вырваться, зависит от его способности к выживанию. Искусство — момент терапевтический, оно дает мне надежду, шанс пережить свою биологическую смерть. Шанс на бессмертие.

Конечно, всегда есть вероятность, что о твои картины будут вытирать ноги, но об этом не хочется думать. Лучше думать о вечности.

При этом я всегда учусь. Есть много авторов, которые до тебя проделали весь этот путь и у которых есть чему учиться. Но для меня важна моя интуиция. Я знаю, например, что вот так делать не надо, это не по правилам. Но я чувствую, что это надо мне, надо именно вот так, и это могу сделать только я. Я, например, важный для себя или зрителя объект изображаю обрезанным или загоняю его в угол, где он, может быть, вообще не будет замечен. И при этом постоянно испытываю сомнения. Наступает какой-то момент, когда говоришь себе: все, хватит, а через пару дней снова все меняешь. И опять говоришь себе: слаб человек, я был не прав.

Но у меня, как у героев Ибсена, есть некий лейтмотив, они пытаются уловить, что хотел сказать им бог. Со мной то же самое — я хочу понять, что мне хотел сказать бог. Вот этой картиной. Я рисую, потому что знаю, что нужно рисовать. Я видел все эти образы, когда мне было 17 лет, 20. Они до сих пор не покидают меня. Значит, это настоящее, истинное. Эти образы, символы — часто провокационные и в моральном смысле, и в религиозном. Но они важны для меня как для личности или части личности. Говорят, что каждый из нас есть часть бога. Я могу под этими словами подписаться.