Неоконченная пьеса для стратегического пианино

У Юрия Зильбермана, генерального директора конкурса Владимира Горовица, совпало два юбилея — собственное 60-летие и 10-летие возглавляемого им Фонда Горовица. Первую дату он отпраздновал на гастролях в Германии со своими лауреатами. Со вторым юбилеем тоже все в порядке — уже вовсю утверждаются филармонические списки приглашенных на 12 декабря. В эксклюзивном интервью «ЗН» Юрий Зильберман коснулся актуальных нынче тем — Болонского процесса, катастрофического отсутствия инструментов в музшколах, общих проблем нашего музыкального образования.

— Юрий Абрамович, вначале о конкурсе Горовица… Наметился ли состав будущего жюри? Какие нововведения нас ожидают?

— О некоторых вещах пока говорить рано. На сегодняшний день я уверен только в председателе — им будет наш композитор Мирослав Скорик. В условиях конкурса уже черным по белому написано: к участию категорически не допускаются ученики членов жюри! Это, пожалуй, самое громкое наше нововведение. Еще усложнились требования к участникам старшей группы. В полуфинале они будут играть камерную музыку — фортепианный квинтет (в сопровождении квартета имени Лысенко) и классический концерт. А уже в финале — концерт либо эпохи Романтизма, либо ХХ века. То есть их теперь ждет как бы четыре тура. Не потому, что нам хотелось придумать что-нибудь новенькое и сложное. Мы просто идем в фарватере идей, осуществляемых на ведущих международных конкурсах. В последние годы появилось много конкурсов именно камерного направления. Самый крупный из них — в Бордо, во Франции. Сейчас проходит конкурс в Калуге — там великолепное жюри в номинациях «трио», «квартет», «квинтет». Сиднейский конкурс давно уже ввел у себя эту категорию. В апреле этого года на конкурсе имени Артура Рубинштейна в Израиле камерную музыку тоже играли. В общем, волна пошла.

— За дополнительный труд поднять бы премии вашим финалистам…

— Это невероятно сложно. Найти деньги здесь — поступок, достойный Героя Украины. Безусловно, какие-то спонсоры каждый раз находятся, но сохранение нашего призового фонда на уже имеющемся уровне — 50 тысяч долларов — это кровью дается. Что уж там мечтать об общепринятой европейской практике: допустим, этой весной в Эссене состоится первый конкурс фирмы «Бехштейн». Первая премия там «небольшая» — 10 тысяч евро, но к ней в придачу — небольшой такой концертный рояльчик тысяч за 100.

— Может быть, и вам следующий конкурс провести с какой-нибудь европейской фирмой-производительницей. Вот недавно «Безендорфер» подарил рояль Львовской консерватории...

— «Безендорфер» свои рояли не дарит. Львовской консерватории инструмент купила диаспора. «Стейнвей» тоже ничего не дарит — у него очень дорогие инструменты. А вот «Каваи» дарит, но лишь там, где есть рынок сбыта. У нас с этой фирмой переговоры тянутся уже шесть лет. Японцы все время просчитывают наш рынок и говорят: «Мы не можем дарить рояль в стране, где не продадим больше ни одного». А на конкурсе Рубинштейна они каждые три года свой рояль презентуют. Почему? На самом деле они привозят туда 10—15 инструментов и ставят в гостиницах, там на них занимаются конкурсанты. Потом отдают их в магазины, и те продают их уже как б/у. Но с гарантией продажи. Теперь понимаете, зачем свой конкурс устраивает «Бехштейн»? Была бы у нас такая фирма…

— Вы не находите, что отсутствие хороших инструментов — большая проблема для будущего украинской фортепианной школы?

— Странные мы люди, ей-богу... Послушать нас со стороны, наверняка бы кто-то подумал: «Господи, ну о чем они говорят — погибнет фортепианное искусство, не погибнет... Ну, не будет скоро этих музыкантов, и черт с ними. Ведь через пять лет украинцев станет на пять миллионов меньше, еще через десять сельское хозяйство перестанет вообще что-либо производить и транспортный парк износится»... Говорить о таких вещах — бесполезно, это как глас вопиющего в пустыне. Мы никогда ничего не сможем сделать.

Приведу один интересный, типичнейший случай. По идее, наше государство должно защищать достояние своих граждан. Правильно? Есть Министерство экономики, дающее лицензии на внешнеэкономическую деятельность, есть таможня. И там, и там есть некий отдел, где сидят эксперты, имеющие какое-то отношение к искусству. Во всяком случае, четко знают, что нельзя вывозить иконы XIV века, Венецианова или Левитана, предметы старины, какой-то раритетный музыкальный инструмент, созданный здесь, в Украине. Тот же рояль... И вот скажите: каким образом в течение десяти лет из Чернигова ежемесячно вагонами отправлялись в страны третьего мира наши наскоро восстановленные фортепиано?! Нам ведь в свое время достался гигантский парк чешских и немецких инструментов, которые стоили очень дешево, стояли почти в каждом доме и прожили бы еще 50 лет, потому что дети на них переиграли в общей массе по 150 часов. Так вот, это сокровище Украины — «Чернигов», «Петроф», «Рениш», «Вайнбах» — за бесценок скупал хитрый голландец, создавший свой цех в маленьком фабричном сарайчике на музыкальной фабрике. Покрывал пианино красивым лаком и отправлял в Сингапур, Индонезию, где продавал их по шесть-семь тысяч долларов. В любой другой стране это закончилось бы громким уголовным процессом и пожизненным заключением минимум для десятка людей за распродажу национального достояния. Скажите, какая семья сейчас может купить своему ребенку музыкальный инструмент? Вторичный рынок почти исчез, а импортные инструменты стоят пять-шесть тысяч долларов…

В позапрошлом году я был членом жюри юношеского конкурса имени Артура Рубинштейна в польском городе Быдгощ. Представьте себе: в этом малюсеньком городочке — две музыкальные академии с прекрасными зданиями и чудесными залами — не чета нашим. И когда директор конкурса повел меня по классам смотреть, как занимаются конкурсанты, я увидел там «Каваи» и «Ямахи». А в залах — «Стейнвеи» и «Безендорферы». Я спрашиваю: «Пани Ева, вы только что жаловались, что у вас отвратительное Министерство культуры — дало деньги только на призовой фонд (кстати говоря, у нашего и на это средств нет). А кто же вам рояли эти покупал?». Зайдите в Польше в любую деревню, найдите там музыкальную школу и посмотрите на инструменты. Может быть, и нам это направление сделать приоритетным? В уставах столетней давности рукой императора было написано: «Консерватории освобождены от всех видов таможенных пошлин при покупке нот, книг, инструментов». Уберите же, наконец, эту грабительскую 34-процентную таможенную пошлину! Тогда пусть не «Бехштейн» с «Безендорфером», но «Ямаху», глядишь, и можно будет приобрести: 50 тысяч минус 34 процента — это 33 тысячи. Одному учебному заведению, второму, третьему. Вот это и есть хозяйственность!

И как тут не вспомнить о давних традициях киевской мэрии, которая подарила музыкальному училищу участок земли на Подоле. Участок этот был заложен в Земельном банке, и на счет училища капали денежки — оно могло само зарабатывать.

— Кстати, что слышно по поводу переноса училища в другой район Киева? Эта тема в свое время активно обсуждалась в прессе…

— Тут я ничего не могу сказать. Понимаю только одно: мы задыхаемся. Это стыд-позор — столичное училище, старейшее музыкальное заведение Украины до сих пор ютится в здании школы с 28 классами, когда по нормам полагается 171. У нас же учится 1000 человек! Конечно, мы понимаем, что город (а мы все-таки муниципальное заведение) не может разориться и выстроить нам 100-миллионное здание. Но почему тогда он не ищет нормальных, стоящих инвесторов, а мы сами должны это делать? Раз так, ладно, постройте на этой же территории самое дешевое, примитивное здание, вроде тех типовых музучилищ, которые были при СССР в Запорожье, Луганске, Днепропетровске. Они же стоили всего 300 тысяч рублей! Это элементарная коробка, разделенная коридором, и маленькие классы на трех этажах. А на четвертом — зал по всему периметру. Решите проблему хотя бы таким образом, чтобы не арендовать помещения по всему Киеву и чтобы дети не ездили в 8:30 на улицу Толстого, в 10:15 — на Индустриальную, потом в 12:00 в 3-ю ДМШ на Владимирской, а затем в 32-ю на Пушкинской. Это же сумасшедший дом, а не занятия! В ответ нам предлагают отдать какому-то дельцу наши 0,76 га, а нас переселить в «свечку» 10 на 10 на другом конце города и в перспективе ее достроить. Это все достаточно смешно…

— Сегодня много говорят о Болонской системе. Как вы прокомментируете этот неоднозначный процесс?

— А что комментировать? Нужно ко всему относиться разумно и осторожно. Да, есть две степени профессиональной квалификации, принятые в Европе — бакалавр и магистр. И незачем было нам оставлять разделение на «специалиста» и «младшего специалиста». Через границу перейдите — из Львова в Пшемышль — и спросите: «Что такое младший специалист?» Вам скажут: «Вот есть дворник и младший дворник. Есть медсестра и младший медперсонал». У нас когда-то были ПТУ. Вот они-то и выпускали младших специалистов — рабочих с хорошими профессиональными навыками.

Скажите, если в дипломе музыканта написано «преподаватель», куда он идет? В музыкальную школу. И что он делает? Семь-восемь лет учит ребенка. Так какой же это младший специалист?! Тем более что он изучал философию, психологию, педагогику, методику, у него было два года педагогической практики. Безусловно, он — бакалавр, и лично я не вижу трудностей в том, чтобы сегодня именно эту квалификацию своим выпускникам давали музыкальные училища. Когда я пытаюсь говорить об этом с ректорами консерваторий, они мне отвечают: «Но мы же не имеем права принимать бакалавров…». И тут все упирается, оказывается, в инструктивный приказ министерства — всего лишь ведомственный документ! Да, нужно было каким-то образом определить временные рамки и кредит часов для каждого уровня образования. Взяли и написали: младший специалист — не менее 5 тысяч часов, бакалавр — не менее 6 тысяч, специалист — не менее 7 тысяч, магистр — 7,5. Медики ведь как поступили? Они вышли на трибуну Верховной Рады и спросили: «Депутаты, вы будете довольны, если вас станут лечить бакалавры — недоученные врачи с четырьмя годами института без ординатуры и практики?» Депутаты ответили: «Конечно нет». И появилась в приказе сноска: «кроме медиков». А мы что? Поймите: вас — пятеро ректоров, у вас есть два министра и больше никого. Напишите проект. Возьмите их за галстук и внесите изменения в этот дурацкий приказ. Скажите: «К нам будут поступать бакалавры, и мы их будем пять лет обучать на магистров. Не год, а пять — иначе не будет музыки. И никаких работ магистр защищать не будет! Сыграет по выбору комиссии два из пяти предложенных концерта с оркестром (как это было у нас еще при Глиэре) и два публичных концерта в филармонии — вот это магистр. Не сыграет — не магистр».

Для этого что, нужно собирать пресс-конференции, объявлять голодовки, поднимать знамена и идти шуметь к президентскому дворцу? Собирать оргкомитеты? Я по конкурсам знаю, что это такое. Собрал оргкомитет — всё, конкурса не будет. Сразу начинается: «Как же нам в комитет не включить такого замечательного певца? Он же народный артист! Он же и там пел, и сям... Включили. «А как же без вон того Героя Украины? Он же такой замечательный режиссер! А этого включить, этого, этого?» Включили. Посидели два часа. Первый же вопрос: «Вы пригласили в жюри Голопупенко?» «Нет, не приглашал». «Как же так — он же замечательный человек! Мой кум!» И вот, считайте, конкурса уже нет — ты с ног до головы всем этим опутан.

—Тем не менее с конкурсом памяти Горовица вы продвинулись достаточно далеко даже по международным меркам.

— Мне очень понравился фестиваль этого года. «Киевские летние музыкальные вечера» стартовали еще в 1998-м, и кажется, мы наконец выходим на уровень хорошего международного фестиваля. Впервые Национальный симфонический оркестр дал целых шесть концертов. У нас выступили замечательные дирижеры и солисты из Норвегии, Франции, Голландии, США, Испании, Польши. К нам приезжали и лауреаты международных конкурсов, певцы Ереванской оперы. Мы приближаемся к качественным, концептуальным концертам. Публика у нас практически одна и та же. Мест свободных никогда нет, большая часть слушателей стоит. Они уже знают, что здесь можно найти и классику, и джаз, и суперсовременную музыку. Все это придает уверенность в том, что фестиваль очень скоро станет по-настоящему заметен. Хотя и сегодня портфель его заявок уже переполнен (это не считая обязательств по обмену лауреатами). Вы бы видели, как округлились глаза журналистов, дирижеров и членов жюри недавнего Тбилисского конкурса, когда я им сказал, что сам Шломо Минц — на сегодняшний день второй скрипач в мире — прислал приглашение выступить на нашем фестивале. Мне кажется, этим уже можно гордиться.

В августе Фонд Горовица, кроме всего прочего, вступил еще и в Jeunesses Musicales International. Это общественная организация музыкальной молодежи мира, которая в свое время учреждала музыкальную секцию ЮНЕСКО. Теперь наш Фонд является еще и национальным представителем Украины в этом сообществе. Название нашей страны фигурирует уже на его сайте и в официальном бланке с перечнем всех 50 государств-участников.

— Вы продолжаете опекать и поддерживать победителей своего конкурса?

— В этом году наши лауреаты уже побывали в Италии (два фестиваля), отыграли серию концертов в Польше, Германии, выступили в Таллине, в ближайшем будущем — пять концертов в Норвегии, потом Нанси и Бонн с крупными симфоническими оркестрами. Предстоит фестиваль в Сараево. Состоялся традиционный уже концерт в Оружейной палате Кремля — там выступлений лауреатов Конкурса Горовица публика всегда ждет с восторгом. Огромное количество концертов на родине я просто не считаю. Нас сейчас просят организовать тур по Западной Украине: Хмельницкий, Тернополь, Луцк и т.д. В очень короткое время нам гарантируют все — и оркестры, и гостиницы...

А мастер-классы? Вначале мы приглашали по одному педагогу. Потом поняли, что это довольно дорого, и создали Летнюю международную музыкальную академию. Еще в мае прошлого года я говорил: заявок много, но это ведь только наши, украинские дети. Потом, когда посыпались эти 70 с лишним человек почти из 25 стран, мы просто не знали куда деваться. За две недели дать возможность выступить всем участникам! Только публичных концертов было 11… Академия теперь тоже стала достаточно известной. Мы общаемся с большим контингентом музыкантов, отслеживаем их судьбы, приобщаем к конкурсу, помогаем лауреатам.