НАБЛЮДЕНИЕ ДИСКУРСА

Существуют авторы текстов и идей. Есть также авторы дискурсов — это, собственно, авторы тех же идей или текстов, но при условии, что их идеи и тексты приобрели известность, породили дискуссии, вызвали определенные явления да и сами по себе были отражениями своего времени, выражением его сущности.

Сказать, что Соломия Павлычко тоже является автором определенного дискурса в украинской науке, — значит сразу придать сказанному излишнюю многозначительность и, как ни странно, привнести немного игривого. Ведь одновременно вспыхивает несколько нюансов, и прежде всего тот, что именно ее имя связывают с распространением у нас термина «дискурс». Поскольку, несмотря на то, что это понятие она позаимствовала у Мишеля Фуко, Соломии Павлычко удалось неожиданно завоевать и для себя толику авторских прав на него, дав сжатую и четкую интерпретацию термина в своей книге об украинском модернизме. И притом, что, кроме нее, многие наши ученые — литературоведы, культурологи, философы — давно пользовались этим понятием, «протолкнуть» его «в массы» удалось именно ей. Любопытно и то, что после разноуровневых обсуждений ее книги как-то постепенно, сами по себе угасли дискуссии о форме слова-термина и его ударении — оно вошло в оборот не в предложенном параллельно Тамарой Гундоровой варианте — «дискурсия» и не с ударением на втором слоге, в соответствии со спецификой французского звучания, как предлагает Дмитрий Наливайко, а именно так, как Соломия Павлычко произносила в докладах, беседах и лекциях — делая ударение на «и» — дискурс.

Термин прочно вошел в употребление, чего пожалуй, не ожидала и сама Соломия. «Использовать в своей работе этот термин — это уровень», — полагает едва ли не каждый начинающий. «Иметь представление об этом понятии — это важно», — считает каждый исследователь. Соглашаться или не соглашаться с определенными интерпретациями дискурса и дискурсивности — решает для себя каждый ученый. Если все это и не так, то почти так. И даже больше: дискурсы и парадигмы — это уже специфическое ругательство, например, у Ивана Андрусяка. Разумеется, не только она «виновата» — труды Фуко сами по себе приобретали популярность, повышался интерес, росло количество читателей... Поэтому, бесспорно, для нас дискурс все равно остался бы дискурсом и без участия Соломии Павлычко, как, в конце концов, и Coca-cola осталась бы сама собой без Энди Уорхола. Почти без изменений.

Чего не скажешь об украинской литературе. По отношению к ней Соломия Павлычко выполнила такую же функцию, как Т.С.Элиот по отношению к английской. Реинтерпретация привела к реинкарнации: кто раньше читал Ольгу Кобылянскую или, допустим, Пидмогильного, кроме школьников и студентов-филологов? Не говорю уж о новооткрытых Костецком, Косаче, Петрове-Домонтовиче, Крымском.

Мне и еще нескольким десяткам людей, большинство из которых я знаю лично, повезло: нашим первым учебником по истории украинской литературы ХХ века была книга «Дискурс модернізму», и я отталкивалась в своих рассуждениях от увиденного глазами ее автора. Поэтому подобная литература всегда казалась мне интересной. A priori. И хотя сам рисунок, расположение персонажей культуры и акценты уже много раз изменялись, осталось осознание необходимости любить то, о чем пишешь. И с таким же любованием приближаться к каждому из них, листая в архивах пожелтевшие страницы, вычитывая междустрочные признания. Так, несмотря на то, что ученическую благодарность многие понимают совершенно иначе, самым искренним ее проявлением вижу открытую дискуссию, на которую напрашиваются многие из провозглашенных в этой книге тезисов. О нигилизме Игоря Костецкого или об авангарде как антимодернизме. Плюс — отсутствие анализа мини-дискурсов формализма, экспериментального романа и т.п. Соломия Павлычко все же создала свой авторский канон, который, естественно, тоже требует пересмотра — только ради этого он и был создан. Да что говорить, эта книга, пожалуй, первый в нашем «родном» интеллектуальном пространстве текст, который смог заинтересовать, втянуть в дискуссию, был рассчитан на читателя. Даже больше — он сам рассчитывал на читателя как помощь: быть, состояться. Не тяготел над ним. Открытая, диалогическая форма. Прав был Константин Москалец, когда писал, что книга Соломии Павлычко «с безукоризненно построенным магистральным сюжетом, увлекательными коллизиями, чисто романным многоголосием, создающим непредсказуемые прочтения знакомых констелляций, наконец, чисто романный дискурс этого исследования — все свидетельствует об одном из немногочисленных реальных выходов из кризисной ситуации для литературы и, соответственно, литературоведения ХХІ века». Воистину это был «роман с дискурсом».

В предисловии к только что изданной «Основами» второй книги работ Павлычко «Теорія літератури» Мария Зубрицкая выделяет в ее научной деятельности три этапа: 1) ранние исследования, написанные в традиционно академическом стиле; 2) переходный этап, где происходит изменение литературоведческой парадигмы; и 3) последний этап, когда были написаны упомянутая работа «Дискурс модернізму в українській літературі» и незавершенное исследование «Націоналізм, сексуальність, орієнталізм: складний світ Агатангела Кримського». Кроме постепенного изменения, эти этапы свидетельствуют и о необходимости постепенного формирования своего языка в научном пространстве. Думаю, не только с «развитием», научным «взрослением» связана подобная этапность. (Хотя, несомненно, и с ними тоже.) Но есть и другая сторона проблемы. Каждый, кто делает шаг в науку, связан системой правил, которых вынужден придерживаться, готовя свою первую диссертацию. Иногда они даже не лишены смысла — правила писаные и неписаные должны быть своеобразным препятствием, поскольку, очевидно, играют роль испытания. Инициации. Но иногда — создают абсурдные проблемы. И, пожалуй, только на последнем этапе позволительно быть собой, только вот самим собой еще нужно суметь сохраниться.

Последние ее студенты с трудом представляют традиционно академичную Соломию Павлычко — ну разве что из текстов. Однако очень хорошо помнят, несмотря на то, как и чему она учила, ее же предостережение, что «кандидатская диссертация — это немецкое упражнение на двести страниц, которое нужно написать». Следовательно, даже на последнем этапе она признавала власть академизма на определенных территориях. Но только речь шла об особенностях нашего академизма, который, между прочим, и провоцировал сомнения относительно того, являются ли академическими ее же работы. Кстати, здесь вспоминается, как недавно на презентации книги известного историка Наталии Яковенко «Паралельний світ» Александр Гриценко остроумно заметил, что защитить такую работу как диссертацию в наших условиях едва ли удалось бы, при том что дальше заниматься историей, не учитывая эту работу, также невозможно. Таким образом, получаем еще один парадокс. Спасибо Соломии Павлычко, что она наметила пути его решения.

Опыт общения с ней учит еще и осознавать важность оценки целесообразности своего пребывания на определенном участке. Умение чувствовать, где ты способен выдать свой максимум. Ее красноречивое возвращение к украинской литературе после англо-американской может послужить примером того, что нельзя забывать о «своем», о том, что чувствуешь интуицией и телом. Но ее путь свидетельствует, что эта литература требовала такого же уровня опытности, таких же критериев и ожиданий, как и любая другая «великая» или «полная» литература. Мы видим то, что научились видеть.

После «Листів з Києва» «Фемінізм» Соломии Павлычко — вторая книга, которая расскажет очень много о ней. Есть какое-то невероятное наслаждение в том, что она живет, как пишет, — очень искренняя и не боится быть откровенной. И небезразличной — во всяком случае я никогда не видела, чтобы преподаватель разволновался из-за того, что студентка не пришла на экзамен, а потом еще и ждал, пока та напишет свои ответы. «Главное, что не случилось никакого несчастья», — сказала она, и это было тогда, в конце декабря. Незначительные поступки. Каждому — понемножку. И у каждого остается свое воспоминание, как дар: О. — тот случай с экзаменом, Р. — шутки о «дзеньках-бреньках», Т. — купание в озере в Пуще-Водице, А. — аромат ее духов и Гарвард, Н. — простые и продолжительные разговоры по телефону, Л. — поездка в Луцк, И. — надежда писать у нее работу... И все это за пределами текстов.

Останутся они и у тех, кто когда-то записывал с ней беседы, вошедшие в сборник «Феминизм». Именно потому эта книга в наибольшей степени приближает к личности, что говорится в ней о том, где проходит граница между теорией и образом жизни. «Я не хочу борьбы или войны полов и не проповедую их. Просто считаю, — сказала Соломия в одном из интервью, — что общество должно строиться на справедливых принципах. Во всем. Естественно, интереснее заниматься интеллектуальными вопросами, чем готовить пищу, стирать, бегать за покупками. Но это интереснее не только мужчинам, но и женщинам. Следовательно: почему бы не поделить неинтересные занятия справедливо пополам? Я думаю, это и называется феминизмом». Таким образом, быть феминистом или феминисткой можно абсолютно по-разному, так же, как можно абсолютно по-разному быть свободным. В то же время быть анти- можно лишь одним-единственным способом — не уважать свободу другого, живя лишь со своими предубеждениями. Поэтому разговор о феминизме — это не что иное, как просто разговор о свободе в обществе, в котором неадекватно расставлены акценты. Меня очень удивляет, почему до сих пор возникает потребность возвращаться почти к первичным дефинициям. Когда-то в ответ на приглашение принять участие в известной тогда передаче Мыколы Вересня Соломия Павлычко сказала, что феминизм для нее — не табу. А сегодня, кажется, он уже вообще и не тема. Как и вопрос наличия души у женщины... Достаточно уже наговорились об этом. И все же кое-кого до сих пор тревожит грозный призрак Валери Соланас, что, естественно, требует быть наготове и «спать в носках», как пел БГ. Но это индивидуальные проблемы, которые, как часто говорила Соломия, у каждого — свои.

Последняя статья в книге «Теорія літератури» содержит довольно грустные оценки состояния современной словесной культуры. «Современная украинская литература и литературная критика проявляют невероятное, удивления достойное сопротивление модернизации и сознательной критической саморефлексии. Нет новых романов — виноват читатель; книги не выходят — виновато государство; кому-то не удается стать новым классиком — виноваты женщины; не хватает денег — виноват Запад. Мы прошли страшный и абсурдный век. В нем было много трагедий и драм, хотя последняя трагикомедия разыгрывается сегодня. Она состоит в том, что дискурсы, основанные в начале нашего века и даже значительно раньше, действуют по сей день. Обновление стилей, риторик и культурных ритуалов происходит медленно. Как следствие литература теряет шанс найти новое лицо и новую аудиторию». И это не отчаяние, это вызов. Она умела их бросать.

Так или иначе, но, описывая канон, проблематизируя его, играя с ним, Соломия Павлычко слишком близко подошла к нему сама. Ее тексты стали наиболее цитируемыми. Множатся изображения. Переплетаются воспоминания А., О., Т., И., Н., Л. А значит неуклонно — считают некоторые теоретики — происходит процесс канонизации еще одной фигуры.

Только в этом она сама себя все же обезопасила. Ведь заблаговременно подала пример, как «смывать бронзу». Остается проверить, хорошо ли научила.