ЛЮДИ И БАШНИ

На экраны украинских кинотеатров вышел фильм «Две башни», вторая часть кинотрилогии Питера Джексона, снятой по «Властелину колец» Дж.Р.Р.Толкиена. Можно просто посмотреть, потешить себя новыми красивыми спецэффектами и забыть. Можно, если читал Толкиена, поспорить о том, соответствует хоть немного фильм «каноническому» тексту или нет. Можно просто похвалить или поругать. Хочется, кстати, именно поругать, особенно если сравнивать с первым фильмом: врезать по затянутым батальным сценам, насыщенным откровенной голливудщиной, по дикому, загнанному темпу событий, который рвет сюжет на клочья и решительно противоречит спокойно-размеренному духу авторского текста, по дурновато-банальным репликам о «спасении мира» и «борьбе во имя добра», усиленным несколько пафосным переводом. А еще хочется, в связи с сумасшедшим коммерческим успехом фильма, поразмышлять над тем, в чем же, собственно, его привлекательность, побеждающая такое количество недостатков. Причем не только относительно книги-первоисточника, но и чисто кинематографических.

Как в кино...

Судя по всему, не так просто снимать фильм по эпическому произведению — а во втором томе трилогии преобладают именно эпические нотки. Естественно, сложно сохранить эпичность, снимая блокбастер. Конь коммерческого успеха, помноженного на зрелищность, и трепетная лань философичности и психологизма упрямо не желают идти в одной упряжке. Даже когда речь идет о фильме по книге Толкиена, которой до сих пор удавалось и, несомненно, будет удаваться впредь сочетать читательское внимание (а следовательно, и уровень продаж) с лучшими качествами высокой литературы.

Успех книги и успех фильма зависят от разных вещей, поэтому неотвратимо приходится мириться с некоторыми потерями, понесенными книгой, а иногда — и с неожиданными приобретениями в зрелищности, которыми насыщен фильм. Но если потери части событий невозможно избежать, то потеря смысла в угоду зрелищности портит впечатление. В подобных случаях реакция зрителя непредсказуема: он грустит, когда по замыслу должен веселиться, и смеется, когда у него должно было бы перехватить дыхание. В этом плане просмотр «Двух башен» похож на контрастный душ: только настроился на взволнованность, как вырывается неуместное «хи-хи».

Зачатки этой тенденции были заметны еще в первом фильме. Вспомните хотя бы драку магов в Ортханке, от которой за версту разило Голливудом. Во второй части победа Голливуда над литературой оказалась более убедительной: искусный эльф съезжает по ступеням, словно по скользкой горке, в самую гущу боя, при этом стреляя из лука короткими очередями. Гендальф Белый проводит зрелищный сеанс экзорцизма и изгоняет из короля Теодена «злого духа», которым оказывается Саруман Белый. Местный Робин Гуд одним выстрелом из легкого лука убивает слона. Ну, как в кино, ей-богу...

«Козырь» фильма — битвы — не оказался «тузом». Понятно, что батальные сцены и театральное фехтование не могут быть идеально реалистичными. Но добиться определенной степени достоверности современные технологии (и бюджет фильма) позволяют. Однако именно с достоверностью и «не сложилось». В эпизоде с прорывом осады в Хельмовой Пади кажется, что тяжеловооруженные, неповоротливые, дьявольски сильные и нечувствительные к боли орки быстренько соскакивают с моста перед лицом недобитых конных отрядов из крепости, словно в приступе патологического пацифизма. Сложно понять, как горстка всадников, скатившись со склона и налетев на ряд копий... нет, не захлебывается кровью, а блестяще побеждает. Непонятно, почему вождь эльфов картинно дерется и умирает на передовой, в то время как правитель людей стоит «на командном пункте» — он что, ростом не вышел? Почему командир лучников в эпоху задолго до огнестрельного оружия, орет: «Огонь!»? Может, он раньше драконами командовал?

Искусство боя холодным оружием дает простор для красивых и эффектных сцен. Непонятно, почему авторы ограничились использованием уже сотни раз показанных трюков и театральной версией фехтования, которую так любят игроки-толкиенисты. Эта версия была разработана именно для театра, где неважно, как именно дерется Гамлет. В кино можно было бы показать что-то более значительное. И уж в любом случае можно было обойтись без лучника-«сноубордиста» и прочего «гномометательства».

Вообще, второй фильм вполне мог называться не «Две башни», а «Битва в Хельмовой Пади и все-все-все». Поскольку центральным эпизодом, смысловой осью фильма стала именно эта битва, заняв ведущее место, превзойдя прочие эпизоды зрелищностью и бряцаньем разнообразного оружия. Она отодвинула в тень «менее выдающиеся» события, перекрыв напряжением и приход Фродо к Черным Вратам, и встречу с Фарамиром, и попытку отдать перстень назгулу или шизофреничный диалог Горлума с самим собой.

Да, многое из того, за что мы ценим книгу, сохранилось в фильме. Действительно, за одного жалкого и коварного Горлума, спорящего сам с собой, можно запросто вытерпеть даже два часа такого насыщенного экшена, как битва в Хельмовой Пади. Линия баланса добра и зла, в первом томе и первом фильме проходившая по образам людей-героев (Исилдур, Арагорн, Боромир), во второй части «сползает» на образы маленьких негероев — хоббитов, «героев ХХ века», по определению Чеслава Милоша. Именно на такого маленького негероя сваливается огромная ответственность за то, что победит в мире — добро или зло. Весь мрак второго тома трилогии именно в том, что возвращение Смеагола, который когда-то стал Горлумом, так же возможно, как превращение Фродо в Горлума — ведь даже у самых маленьких героев есть собственная Тень.

Необычность толкиеновского «темного» героя, Смеагола-Горлума — одно из лучших решений фильма. Безумный враг — популярное клише. Но маленький и костлявый задохлик с печалью безумия вызывает кроме страха и отвращения еще и жалость. Он и без того сильно наказан, возможно, даже слишком. В этом образе проявляется неожиданная для «повседневных героев» правда — правда о неподсудности. Об отсутствии права творить суд и, тем более, расправу над своими ближними, разделяя в меру короткого ума добро и зло, истребляя то, что кажется неправильным. Кстати — знаковым кажется скандал, поднявшийся вокруг фильма в Великобритании, где цензоры решили, что страшненькие шизофренические монологи Горлума травмируют детскую психику. Рубить таких плохих врагов мечами, топтать лошадьми/танками/линкорами — это запросто. А вот слушать их монологи, вникать в причины и суть их безумия — это уже табу, такого неокрепшая детская психика никак не выдержит. Кто читал книгу, тот знает: в конце концов безумное старое существо сыграет свою роль, из его последнего злодейства получится большое добро; хотя совершенно ясно, что не о корыстных мотивах речь. Речь идет о жалости и милосердии, которых не хватает ограниченным хоббитам, а еще — сторонникам «справедливых» войн в любой точке Земли, а еще — всем нам. К сожалению, в фильме вторая часть стала такой хмурой прежде всего из-за большого количества потасовок, монстров, толп вооруженных воинов и беженцев, а не в силу трагической безысходности, которую постепенно осознает читатель/зритель вместе с этими невеселыми истинами.

Немножко политкорректности

Возможно, это дань моде, но первые критические статьи, появившиеся в англоязычной прессе, ассоциировали название фильма «Две башни» с нью-йоркской трагедией. Любопытный момент: несмотря на то что в самых известных (и интересных) русских переводах «Two Towers» звучит как «Две твердыни» (пер. В.Муравьева) или «Две крепости» (пер. Н.Григорьевой и В.Грущицкого), название фильма также перевели как «Две башни».

Жирная линия разделила целостный и сложный мир Толкиена на «своих» и «чужих». Никто из «борцов за добро» — ни рубящие мечами, ни пробирающиеся с «бомбой» под мышкой во вражеский стан — больше не сомневается в том, что сделал правильный выбор и идет правильным путем (за исключением разве что Фродо, хотя у него это, скорее, приступы слабости). Все сомнения остались в прошлом фильме: Гендальф стал Совершенным, Арагорн забыл о плохой наследственности, Сэм перестал ворчать и начал изрекать истины, Боромир погиб и даже Горлум периодически едва не пускает просветленную слезу. Теперь между белоснежным Гендальфом и черным Сауроном нет ни одного полутона, и те, кто не с нами, те против нас, а значит, остается только махать мечом во имя справедливости и идеалов добра. Смысловая доминанта первого фильма была высказана Гендальфом: «Многие из тех, кто теперь мертв, достойны жизни. Многие из живых достойны смерти. Но сможешь ли ты решать, кому жить, а кому умереть?». Смысловая доминанта второго фильма вложена в уста Сэма: «В этом мире есть много добра. И за него стоит сражаться». (Создатели фильма даже выразили журналу Time опасения, не окажется ли это похожим на что-нибудь сказанное президентом Бушем...) Как говорится, почувствуйте разницу...

Еще один интересный момент — решение образа харадримцев. «Неужели под эгидой Голливуда в роли сил зла будут сняты чернокожие?» — наивно гадали мы. Толкиеновские «смуглолицые» наездники на слонах демонстрировали из-под шлемов откровенно арабские черты. И ничего не скажешь — они тоже смуглолицые... А по поводу сходства киношного «врага №1» — злого мага Сарумана — с Усамой бин Ладеном (говорят, этого добились целенаправленными усилиями гримеров) уже сломалось немало копий в интернет-форумах...

Идеологическая подоплека — широкое поле для выдумок. Взять хотя бы трилогию Толкиена «Властелин колец». Самому автору однажды пришлось написать в предисловии к очередному изданию, что он с детства не любит аналогий, и поэтому не стоит искать за Мордором ни образ фашистской Германии, ни образ сталинского СССР. Несмотря на это предисловие, фактически ни одна статья о трилогии, претендующая на глубину, не обходится без политдомыслов. Видимо, этого не избежать. И если российский или украинский читатель может увидеть в повествовании намек на монголо-татарское нашествие или на борьбу запорожцев с крымскими ханами, то почему бы англо-американскому зрителю не углядеть в чертах злого мага образ страшного террориста? Но в этом случае не нужно хвататься за сердце, если чеченский или иракский мальчишка не начнет с пеной у рта доказывать вам, что «хоббит» переводится с английского как «ваххабит»...

Место — Неверланд. Время — Средневековье

Размеры кассовых сборов «Двух башен» на Западе просто ошеломляют. По последним данным, вторая часть киноэпопеи Питера Джексона обошла своего значительно более «киногеничного» коллегу «Гарри Поттера» и вышла в лидеры проката. Это говорит, по крайней мере, об одном: зрительский интерес не слабеет, на фильм идут, несмотря на критику, несоответствие книге, «мрак и жестокость», о которых предупреждает пресса. И, что характерно, большинство идет «на Толкиена» (пусть уж простит «новозеландский хоббит»/«новозеландский Лукас» П.Джексон). Зритель идет смотреть на единственный, действительно совершенный «Неверланд». «Мода» на Толкиена, в отличие от «моды на покемонов», «моды на Черепашек-ниндзя» и прочих откровенно коммерческих зверей, стабильна и продолжительна. Она существует независимо от наличия или отсутствия финансовых инъекций в раскрутку темы. В чем-то она похожа на странную, искусственную и невеселую религию, адепты которой исследуют рай, в который никогда не попадут. В случае «Властелина колец» можно действительно говорить о «культовой литературе». Хотя это слово пытаются приладить ко многим книгам, оправданным оно бывает редко. Из авторов ХХ века до возникновения настоящих «субкультур» вокруг своих книг дорос мало кто — разве что Кен Кизи, Кастанеда и еще кое-кто из битников.

Первое, что приходит на ум, когда пытаешься объяснить популярность Толкиена, — это высокий уровень писательского мастерства. Разумеется, язык у него роскошный и сопутствующие сюжеты на самом деле богатые и неожиданные. Его персонажи выпуклы и правдоподобны, а его предполагаемая реальность, плотная и многоплановая, охватывает читателя, не оставляя на просвет ни малейшей щелочки.

Но что делает его Средземье просто нетрадиционным (и на чем после него пыталось играть большинство «фентезийщины»), так это специфическое Средневековье. С тех пор, когда первые промышленные машины стали в строй, а рационализм начал наступление на академические умы, европейцы грустят о Средневековье. Разумеется, не о жестокой реальности забитых крестьян, живших едва ли не как животные, в тридцать лет старевших, а в сорок умиравших. И не о закованных в сталь самодурах, которые могли сами устанавливать для себя законы и владеть людьми. Нет, Европа грустит о воображаемом времени мудрых королей и верных вассалов. О временах, когда сила была благородной, мир — большим и темным, а в ткани мироздания оставались большие дыры, в которые могло войти Чудо. Толкиен был едва ли не первым, кто напомнил нам, что Средневековье продолжается не только в изысканной литературе и интеллектуальных студиях, что оно живет в нас. На его ценностях мы продолжаем выстраивать жизни: живя в буржуазном мире, где все суматошно, деловито и прагматично, в глубине души мы пытаемся, как и раньше, оставаться верными идеалам куртуазной любви и рыцарского благородства, просветленной мудрости и воинской доблестей. С тех пор, как Средневековье отошло в тень (но не исчезло из нашей жизни), уступив другим «общественно-экономическим формациям», мы живем словно в двух мирах. Поэтому, где бы ни происходили события — «в далекой-далекой галактике», Средземье или любом другом Неверланде, если там опираются на советы учителей-мудрецов, создают ордены или содружества «верных» и рубят «злых» мечом (хотя бы и «световым»), утверждая идеалы добра, — это наш фильм/книга/песня. Поскольку это Средневековье позволяет нам снова быть героем — человеком, от поступка которого что-то зависит.

О героизме и негероях

Здесь, кажется можно поискать еще одну причину культовости книги Толкиена. В отличие от большинства фентезийных героев главный герой «Властелина колец» — существо явно слабое, трусливое и не слишком умное. Кто-то, возможно, буркнет — «Да перекормили нас уже сказками о «героях из соседней квартиры», превращающихся в суперменов в тяжелую для отчизны минуту». Но у хоббита Фродо вся трагедия состоит в том, что он действительно довольно жалкий; никакие испытания не откроют в нем, собственно, геройских качеств — их попросту нет. Более того, он и не желает никаких подвигов; он ценит комфорт и покой своей норы и своей родины. «Почему, почему это кольцо досталось именно мне?!» — возмущается и жалуется на судьбу маленькое пушистое существо где-то в начале книги (и все время в фильме), предлагая другу забрать у него злосчастный амулет Абсолютной Власти: «ведь ты же мудрее и сильнее меня». И в этом главный персонаж Толкиена ближе скорее к библейским пророкам («Боже, отними у меня этот дар!»), чем к героям голливудских (и не только) фильмов о «простых геройских парнях». Где, в лучшем случае, есть маленький и серый, но очень целенаправленный человечек, который коротенькими зубками прогрызает путь к взлелеянной, хотя и немного кровавой, цели. Фродо сначала и до конца остается маленьким, во всех смыслах этого слова. И здесь проявляется неожиданная для всех последующих поколений «фентезийщиков» правда — правда о «силе слабого». Силе, которая сама только и может снести благодаря глубокому терпению все, что не по силам сиятельным и величественным. О покорности слабого, которая единственная способна выдержать соблазн властью и могуществом. Несмотря на весь пафос, возлагаемый фильмом на Фродо, сквозь трафарет «верного долгу» «хранителя кольца», даже в киноверсии просвечивает светлая и несбыточная грусть обо всех, кому суждено совершать явно непосильный подвиг, обо всех, кому приходится идти не туда, куда велит сердце, обо всех вокруг — больших и маленьких...