ЛЮБОВЬ ЕЩЕ БЫТЬ МОЖЕТ…

Все, ХХ век закончился и для меня. На 97-м году жизни умерла Мария Евгеньевна Болховская, жена и верный друг актера Петра Масохи. Этот страшный и прекрасный век, до срока унесший моих родителей, дедов и бабушек, большую часть моего рода, поубивав их в войнах, заморив голодом, унизив бедностью и бесправием. Их давно уж нет, их нет давно… А Мария Евгеньевна была — все последние тринадцать лет моей жизни. Родившаяся в 1907-м в Киеве, она соединяла меня с тем веком, и он все длился и длился; казалось, не будет ему конца…

Так недавно еще сидели на ее кухоньке и она рассказывала о детстве, которое представлялось раем. О том, к примеру, как она, дочь потомственного дворянина, полковника царской армии, образовывалась. Гувернантка работала с нею по трехдневному циклу: один день говорила и занималась только на русском, другой — на немецком, третий — на французском. В итоге всеми тремя, да еще украинским, она владела в совершенстве. Почти не имея разговорной практики… Недавно я привез ей из Берлина пачку немецких газет, и через несколько дней услышал в телефонной трубке взволнованный голос: «Что происходит с немецким языком, я его не узнаю? Процентов сорок чужих слов». «Как, что?» — всполошился я. Оказывается, немецкий выглядит теперь слишком англицированным и потому уже не тот, каким его познала девочка в начале минувшего века.

Да многое было смыто за ее почти столетнюю жизнь. Как-то она попросилась со мной на экскурсию по местам своего детства. Прорезная и соседние улочки — именно там прошло ее детство. Вот дом деда, известного врача, вот здесь жили с родителями. Да только все чужое, изменившее свой облик. Боже мой, ведь раньше не происходило таких превращений на протяжении одной человеческой жизни. А потому Мария Евгеньевна все больше чувствовала себя марсианкой, она была чужой на этом празднике. И страстно хотела уйти.

Впрочем, ее жизнь обломалась еще тогда, после семнадцатого и гражданской войны. Отец, полковник Евгений Болховской, воевал на стороне белых, и в 21-м угодил в лагерь для пленных под Феодосией. Мать Марии Евгеньевны вместе с детьми переехала в Крым и каждый день навещала мужа. Придя в один не очень прекрасный день на свидание, они увидели пустынный лагерь. Никого… Где, что? Увезли в неизвестном направлении. Никогда больше дети не видели отца, не слышали о нем. Наверняка его вместе со всеми погрузили на баржу и затопили в море. «Враги народа», чего тут было церемониться. С той страшной минуты навсегда в душе Марии поселилось чувство ужаса, ощущение бессилия перед лицом бесплотной, но могущественной и безжалостной к людям Системы. «Ну, скажите, за что?» — не раз вопрошала она, по-детски наивно глядя своими голубоватыми глазами, один из которых в последние годы уже не видел. Ужас прошелся по детским душам, брат Виктор стал заикой, а в ней, в ее внутренней речи, образовались какие-то пустоты, затруднявшие связь вещей и явлений — она просто не захотела отразить их в своем языке.

Ни у нее, ни у брата потом так и не родились дети. Тот страх и тот ужас убили их, срубив родовое древо. Она гордилась своим старинным русским дворянским родом Болховских, своей родословной… И все это прервалось. Система работала на уничтожение четко, в ее арсенале было высокоточное оружие, и пользовалась она им умело. Дворянский и крестьянский корень надлежало срыть, ибо несли память, способную помешать выстроить Большую Индустриальную Башню.

Она училась в Киевском кинотехникуме и бегала на съемки фильмов. Кино было тогда в фаворе, хотелось прикоснуться к его тайнам. Вот там и встретила однажды актера Петра Масоху, молодого и красивого. Он как раз снялся в одной из главных ролей в «Земле» Александра Довженко, картине, навсегда вошедшей в историю мирового кино. Чувства вспыхнули почти мгновенно. Через пару месяцев они стали мужем и женой. Произошло это буднично — расписались, выпили немного вина и разошлись по домам. Своей квартиры еще не было. Так поначалу и жили.

Масоха (позже знаменитым станет и его брат Лаврентий; тот самый, что поет песню «Спят курганы темные…» в фильме «Большая жизнь») родом из крестьянской семьи. Которая, впрочем, деревню оставила и жила в Киеве на Трухановом острове. Почти каждую весну их дом затапливало и возникали картины, описанные потом Довженко в его «Зачарованной Десне». Кстати, знаменитый режиссер не умел плавать. Сохранилось забавное воспоминание Масохи о том, как он боялся, чтобы Довженко не утонул. Тот стоял в воде, а актер барражировал вокруг, зорко следя за его телодвижениями…

Вот так же он берег и свою Марию. Красивая была пара. Он продолжал сниматься, оставив театр (не какой-нибудь, а «Березіль» Леся Курбаса, где и начинал свою жизнь в искусстве). «Волчий хутор», «Фата моргана», главная роль в довженковском «Иване», знаменитая картина Михаила Ромма «Тринадцать», «Всадники» Игоря Савченко… А потом была война, и получилось так, что он оказался на оккупированной территории. И даже играл в театре. Война закончилась для них в Берлине, и они вместе с Марией участвовали в концертах для раненых советских солдат и тех, кто только выходил из концентрационных лагерей. Потом они поехали в Киев, домой. Она предлагала остаться на Западе, боясь, не без оснований, что власть на Родине будет закручивать свои любимые гайки еще круче. Но он не захотел. Слишком любил Украину и свою профессию, в которой невозможно работать с языком, который для тебя чужой.

Конечно, ему не простили пребывания на оккупированной территории. Последовал запрет сниматься в фильмах и работать в столичных театрах. Долгие годы он играл на сцене Днепропетровского музыкально-драматического театра. Потом в Киевской филармонии — давал концерты, построенные на текстах литературной классики. Она ему аккомпанировала. Ровно в 60 лет выставили на пенсию. В кино снимать по-прежнему не хотели — пара небольших эпизодов не в счет. Попытался было вступить в Союз кинематографистов, но и там отказ. Имеющий грех перед властью должен чувствовать свою виноватость на всю катушку.

Тогда он начал писать — статьи, мемуары, даже сценарий. Печатали, но редко и неохотно, с большими купюрами. О нем попросту забыли. Досрочная социальная смерть. Лишь за год до смерти физической его приняли в Союз кинематографистов. А в 91-м он умер, ему было почти восемьдесят семь. И она осталась совершенно одна. Поначалу чуть ли не ежедневно ездила к нему на Байковое кладбище. Одна, а потом уже, все чаще, со мной. Добираться с Лесного массива (не близкий свет), ей становилось все тяжелее. И все более страстно она просила своего Петра Емельяновича, чтобы поскорее забрал ее к себе. Однако Бог удерживал ее на этой грешной земле.

Два года назад вместе с режиссером Юрием Терещенко мы сделали небольшой фильм о Марии Евгеньевне и ее супруге — «Любовь небесная». Сниматься она не хотела: «Зрители увидят молодого Петра Емельяновича и меня, старуху…». Все же сняли. Классический прием — человек едет и вспоминает прошлое, в котором была любовь, романтическая и прекрасная. И которая все еще жива. На могиле мужа просится к нему, и мы видим его, чутко прислушивающегося из другого мира, некогда запечатленного на пленке.

Фильм имел успех, даже выиграл главный приз в короткометражном конкурсе Открытого российского фестиваля неигрового кино в Екатеринбурге. Еще до этого к ней наведывались журналисты, которых она интересовала не только как жена известного артиста, но и сама по себе. Она была чудесным рассказчиком, и это лучше всего выявилось в передаче на Радио «Свобода», сделанной Ириной Колесниковой. Говорила о своем роде, о быте, устоях, культуре дворянской семьи. Которая представляется уже чем-то вроде Атлантиды, ушедшей под воду.

Теперь волны времени сомкнулись и над ее головой. Остается память, остается ее недоуменное «За что?». За что это испытание жить так долго без любимого человека?.. Так ведь и награда велика — не каждому даруется такая любовь. Да, она была немножко Душечкой. Но вспомним, Лев Толстой очень плакал, когда слушал рассказ Чехова. Нет ничего прекраснее женской любви, преданной и даже отчаянной верности. Неужели это уходит, и навсегда? Не верю, и тем не менее слезы и на моих глазах. Век кончился, они ушли — теперь уже все.