Кшиштоф Варликовский: "Желаю, чтобы россияне оставили вас в покое"

Польского режиссера Кшиштофа Варликовского сегодня называют одним из самых ярких, самых современных режиссеров мира. Его приглашают ставить во Франции, Германии, Нидерландах. Творческий мир Варликовского - необычный, особый, авторский. Он может удивлять, увлекать или раздражать, но никого не оставляет равнодушным.

В творческом заделе одного из популярнейших режиссеров мира - драматические спектакли: "", "Макбет", "Трамвай "Желание", "Африканские сказки Шекспира", "Гамлет", "Электра", "Роберто Зукко". Он также прославился как непревзойденный постановщик опер - "Дон Карлос", "Евгений Онегин", "Макбет", "Парсифаль", многие другие.

Кшиштоф стажировался у Питера Брука и Ингмара Бергмана. Больше всего ценит свободу. Любит прозу Джона Кутзее. Свой путь к театру искал долго. Сейчас возглавляет "Новый
театр" в Варшаве, помещение которого до сих пор создают в старом заводском цеху...

- Господин Варликовский, с 2008-го вы возглавляете "Новый театр" в Варшаве. А, собственно, что для вас "старый театр"? Где именно для вас пролегает черта - между поколениями, идеями или, может, между эстетикой?

- Почему "Новый театр"… Это довольно простая история. В польской традиции есть театр современный, театр польский, театр новый. То, что предложили мы, - это была своеобразная инверсия, изменение порядка слов и перестановка акцентов: "Новый театр". Любое другое название казалось нам претенциозным. В конце концов, сейчас это просто старый цех, который приспосабливают под театр. Кроме того, "Новый театр" - это не совсем театр. У него есть подназвание - Международный центр культуры.

Традиционно зрители идут в театр посмотреть драму; в оперу - слушать, собственно, оперу. Филармония, галереи имеют своих узконаправленных зрителей. Идея же "Нового театра" заключается в том, чтобы разные художественные события - концерты, спектакли, кинопоказы, творческие встречи и мастер-классы, чтения пьес и тому подобное - могли происходить в одном пространстве.

- В Польше пишут, что ваш театр, который сейчас ремонтируется, и помещение, в котором вы работаете, скорее похожи на киностудию...

- Нашей главной идеей было выйти из "театра". Нам мешают все эти кресла, билетерши, гардеробщицы, буфеты… здесь это все не нужно. Речь идет о месте, которое было бы открыто в течение дня. А вечером там могли бы играть театральные спектакли, в другой вечер - концерты или чтения новой драматургии… Мы хотели избежать такого ощущения, как, например, здесь (мы на сцене театра), когда мы зашли и видим, что это театр: вот - сцена, там - зрительский зал. Вместо этого наше будущее помещение, и зал, который на самом деле является старым фабричным цехом, дает ощущение нового пространства, какой-то новой атмосферы! Хочется, чтобы мы входили в диалог с этой новой атмосферой - то ли в пределах концерта, то ли в пределах представления. Потому что уже сам этот цех является словно началом декорации…

- Ваш путь к искусству театра был довольно долгим: не удовлетворившись изучением истории, философии и литературы в Ягеллонском университете (Краков), вы продолжили обучение в Сорбонне, стажировались у Питера Брука. Почему, получив образование и пройдя стажировку, надо было еще окончить актерскую школу в Кракове?..

- У меня не было никакого четкого плана. Собственно, я очень долго искал себя. В то время Польша, как и Украина, была страной без перспектив. То есть лучшей перспективой тогда было высшее образование: пойти в университет и учиться-учиться-учиться. По возможности дольше! И не входить в конфликты с реальностью. Потому что о какой карьере тогда могла идти речь? Врача, юриста, университетского преподавателя. Все это меня не очень привлекало. Однако изучение общей истории и истории искусства, философии, древнегреческого языка, латыни, французской филологии - это вещи, которые открывают себя медленно и помогают развиваться, наполняться культурно.

В те времена очень много значили поездки за границу, где я столкнулся с другой цивилизацией. С совершенно другим миром, чем тот, в котором мы детьми в школе писали открытки нашим российским друзьям, а они нам присылали свои открытки. Это было такое наше маленькое счастье.

Жизнь - это всегда открытие чего-то для себя, обучение, проверка, увлечение… Это культурное развитие. В определенный момент я понял, что университетский путь философских рефлексий - не то, на чем хочу остановиться.

И вдруг в моей жизни появилось что-то совершенно неожиданное. Я очень полюбил театр. В студенческие времена - я из Щецина, а учился в Кракове - Краков изменил всю мою жизнь, прежде всего благодаря своему культурному предложению.

- На каком театре вы выросли? Чьи работы произвели на вас впечатление и, возможно, повлияли на ваш сценический почерк?

- Я видел работы ярчайших режиссеров того времени - Вайды, Яроцкого, Гибнера… Но это был период моей незрелости. Я не был человеком, который точно понимал свою цель. С 20 до 30 лет - период моего обучения - я искал, что же мне надо. Потом решил - театр. Это решение выпало на мятежные времена, потому что с 1981 г. начались забастовки в Гданьске. И первые два месяца у нас не было занятий. Проиходила учебная забастовка. Потому я ходил в университетскую библиотеку и читал запрещенные книжки. Там они были доступны. Такая романтическая натура. Однако ощущал в тот момент, что что-то начинается… Что-то переворачивается.

Уже учениками средней школы мы четко понимали, что окружающая действительность, вся история - фальшивые. Поэтому, когда я смотрел спектакли, осознавал: они показывали совсем другую реальность - романтическую, и только намекали на что-то. Театр в те времена был аллюзивный и ассоциативный. Театр мог говорить на каком-то свободном языке, которым нельзя было говорить вне его. Это была свобода. Политическая свобода.

Если же мы говорим о нынешнем новом театре, то мне кажется, что мы говорим о месте свободы сегодня. И вот в каком понимании. Тот театр, который я видел в Кракове, - он был прекрасен, но он мне не нравился, потому что был не из своей реальности. Моя реальность была такова, что 18-летним юношей я просто хотел оттуда уехать. Из Польши. Как можно дальше. И забыть обо всем том ужасе.

- Но все же вы вернулись...

- Собственно, я вернулся тогда, когда что-то начало меняться. 1989-й - это был год, когда вся система развалилась. Я начал учиться в театральной школе, и это был главный повод для моего возвращения. А еще - решение, что, возможно, я смогу сделать в Польше что-то сильнее. Потому что на самом деле я ничего не достиг бы, оставаясь во Франции.

- Но что-то же вам в Париже нравилось? Чему вы научились у Питера Брука?..

- Многому. Здесь есть определенная особенность. Надо сказать, что у нас есть театральные гуру Востока. Например, Лев Додин. Да и, в общем, наша школа - польская, украинская, литовская - это на самом деле московская театральная школа.

Но, вернувшись домой, я застал непростую ситуацию. Все менялось: был Национальный театр с его большими текстами. А на улице - только вульгаризм! То есть после 50 или
60 лет коммунизма мы оказались в вульгарности. Весь Восток потерял свой духовный потенциал и стал вульгарным! Появился вопрос: как быстро мы сможем это изменить? Одним из орудий перемен является театр. В нашей ситуации - то ли украинской, то ли российской или польской - он всегда играл большую роль. Но теперь у него другая роль, чем тогда, когда он был политическим театром свободы. Тот театр не мог меня вдохновить. Однако меня вдохновила встреча рационального режиссера Запада, которым является Питер Брук, и метафизика с Востока: Кристман Люпа, Лев Додин… Рациональный человек - и с другой стороны религиозный, метафизический; с Востока и с Запада. Интересно оказаться между ними.

- То есть вы за театр эстетский, философский?

- Как вам сказать... Вот, например, одним из влиятельных представлений в Польше стал спектакль Кушнера "Ангелы в Америке", в которой рассказывается о женатом юристе-мормоне, чья жена очень хочет ребенка. Можно себе представить, что он мог бы быть католиком из Польши. И вдруг этот мужчина открывает в себе, что он - гомосексуалист! Поэтому бросает жену, уходит к другому мужчине, хочет вернуться к жене, снова решает не возвращаться… Наконец, хочет вернуться, а жена уже не хочет. В определенный момент этой истории герой звонит маме, потому что не решается сказать правду ей в глаза. Мама снимает трубку и отвечает: ты пьян, иди домой, и забудем этот разговор о твоей гомосексуальности!

Так вот, о чем я говорю?.. Вместе с изменением системы в общество приходят какие-то новые вещи, мы перестаем быть просто рабочим классом, классовыми врагами, а становимся индивидуальностями, личностями. Госпожа является красивой женщиной 45 лет… а я 50-летний мужчина. Мы начинаем задумываться о себе. Хотим быть молодыми, волшебными, хотим выиграть жизнь как у голливудских звезд…

Ну, и между прочим возникает проблема, что какие-то там мужчины не до конца уместны в той роли, которую, по мнению общества, они должны играть. Тема гомосексуализма и личной свободы просто взорвалась в Польше и со времени изменений стала очень важной. Такова реальность.

И она далека от романтики театра 20-летней давности, который показывал Мицкевича… Мы просто рассказывали себе, извиняюсь, о величии нашей колониальной истории, когда мы вам, украинцам, сели на голову, сели на голову литовцам и так далее. Но то были лучшие для нас времена! Мы были сильны, и все должны были с нами считаться. А теперь мы являемся подонками второго сорта…

- Вы часто обращаетесь к классике, в частности к Шекспиру…

- Весь мой театральный путь опирался на величайших мастеров, таких как Шекспир, Эврипид, Эсхил… Однако появились и Роберто Кольтес, Сарра Кейн, Кушнер - выдающиеся современные писатели. Я очень долго работал с классическими текстами, но показывал их в другой - современной трактовке.

- И добавляете к Шекспиру тексты Джона Кутзее?

- Кутзее - очень глубок и близок мне по философии восприятия мира. Дело вот в чем. С Шекспиром возникают проблемы даже у британских режиссеров, потому что должны что-то сокращать и следить за тем, чтобы не было потеряно содержание. А если решатся взять полный текст, то должны играть "Гамлета" пять с половиной часов! Кроме того, определенные шекспировские сцены написаны в форме и жанре, которые подходили своему времени. Теперь это уже не смешно, и даже не жанр… А следовательно, каждый раз работа с шекспировским текстом - это попытка понять, о чем же написана пьеса. Потому что если "Укрощение строптивой" - не об усмирении женщины мужчиной… это комедия. Мы всегда смотрели на "Укрощение…" как на что-то смешное и никогда не усматривали в нем чего-то неприемлемого. Но, присмотревшись внимательнее, увидишь, что мужчина просто издевается над женщиной, вплоть до полного лишения ее собственной воли. Она становится просто исполнительницей его приказов! Это - очень противоречивая проблема. Женщины до
XIX в. были полностью подчинены мужчинам. Но борьба за полное равенство все еще не завершена. И вот вопрос: следует ли показывать смешное "Укрощение строптивой" Катарины, которая сначала раздражена, а потом обожает своего мужа? Но такое мышление - современно для Шекспира, для нас - уже иначе.

- В ваших спектаклях тексты и контексты заходят в диалоги и споры… Критики отмечают, что иногда от напряжения режиссерской мысли даже забываешь о "театре"... О чем чаще всего вы хотите говорить со зрителем?

- Хороший вопрос. Будем ли принимать во внимание зрителя вообще? Потому что мы можем остаться в Шекспире, а можем говорить и в нашей реальности. Театр - это не какая-то неожиданная и незапланированная, встреча. Это не цирк, где артист нас развлекает своими фокусами. Театр - это глубокое погружение. Он может войти глубоко в нас, в наши проблемы. Именно поэтому теперь нет представлений без контекстов. И нет автора, у которого не было бы контекста. А темы часто возвращаются. Режиссер выражает себя через спектакль и через выбор пьесы определенного автора. Темы… ну, есть еврейская тема, есть тема матери, одиночества, тема "инакости", история темнокожего, тема женщины…

- Вообще, иногда театр нуждается в оппоненте. Чтобы говорить со зрительским залом, надо знать, с кем и с чем бороться.

- В Польше, например, определенной проблемой является церковь. Церкви важно, чтобы бы госпожа была одета так, как она хочет. Чтобы вела себя, как она диктует. Если забеременеете - обязательно должны родить ребенка. Церковь решает за вас все! То же самое касается и мужчин. В определенный момент, в коммунистические времена, государство боролось с церковью. Но ему не удалось победить, потому что церковь была очень близка к народу. И власть должна была с этим мириться. В конце концов, сегодня мы видим в России, как православная церковь идет бок о бок с Путиным. Они договорились. То же самое можно сказать и о нас: церковь хочет договориться с властью. И сейчас мы входим в период, когда наш президент избран католическим большинством.

Понимаете, наша свобода была ограничена коммунистической властью. А теперь ее ограничивает церковь. Но мы не должны чувствовать себя винтиком большой машины! Собственно, речь идет о том, чтобы сказать этим людям: вы - свободны! Теперь вы можете быть свободными. Постарайтесь воспользоваться этим. И поймите, в чем заключается это счастье!

Я из поколения, воспитанного еще в коммунистические времена. И последних 20 лет пытаюсь найти себя, свою собственную свободу. Отбрасывая поочередно церковь, власть, много разных вещей. И в театре я встречаюсь уже не с коммунистической массой, а с индивидуальностями, с отдельными людьми, абсолютно разными. Мне нужно сказать что-то каждому!

- Вы ставите оперы в разных странах мира - во Франции, Нидерландах, Израиле, Германии. Что скажете тем, кто говорит: дескать, опера как жанр умерла еще в ХІХ в.?

- О нет! Настоящая опера только начинается в ХХ в.: Барток, Шимановский, очевидно перед тем были Чайковский, Берг, Штраус. Мы понимаем, что опера когда-то была придворным развлечением. И был золотой век, продлившийся вплоть до войны. Война зарезала оперу, потому что, оказывается, Вагнер совершенно скомпрометирован, и Штрауса нельзя было играть. Можем слушать только Чайковского. :)

Изменения пришли после войны. В оперу начали входить режиссеры-инсценизаторы, такие как Питер Брук… Несколько великих режиссеров, изменивших театр. Язык оперы - универсальный, ведь в основном мы работаем с произведениями, популярными во всем мире.

В отличие от этого театр - явление локальное. Вы восхищаетесь в Киеве или Львове своими режиссерами, мы здесь - своими, а немцы - своими. Очевидно, есть несколько режиссеров - международных звезд. Брук мог объездить весь мир. Но другие - это звезды Киева, Кракова, Штутгарта или Лиона.

- Простите, а почему украинского композитора Николая Лысенко не ставите?

- Должен сказать, когда восемнадцатилетним я хотел уехать из Польши, то ненавидел все польское. Хорошим примером был для меня Гомбрович, который говорил: "Ты свободный человек, а не поляк, католик, патриот, романтик…" Это то, что я чувствую в плане моей польскости. В этом смысле украинскость меня тоже не интересует. Меня интересуете вы, и вы, как и другие люди. Это увлекательное приключение. Встретимся ли, начнем ли разговаривать, полюбим ли друг друга...

И театр должен принадлежать времени, в котором мы живем. Не служить двору, власти, церкви, национальному делу или оппозиции. Сегодня театр должен служить вам и мне. Людям!

Желаю, чтобы россияне оставили вас в покое. Чтобы вы как-то пришли в себя, и вам просто было хорошо, возможно впервые в истории. Как и полякам. Потому что нам никогда не было хорошо. Давайте сделаем себе хорошо. Дадим себе немного свободы!

Из досье

Кшиштоф Варликовский родился в 1962 г. в городе Щецин (Польша). Изучал историю и философию в Ягеллонском университете, позже - историю античного театра в Париже. Окончил Государственную высшую театральную школу в Кракове. Был ассистентом таких выдающихся режиссеров, как Кристиан Лупа, Ингмар Бергман, Джорджо Стреллер. Активно ставит драматические и оперные спектакли - как в Польше, так и за рубежом. Лауреат европейской премии "Новая театральная реальность" (2008 г.). Особая благодарность за подготовку материала - телеканалу "Перший.UA" и Польскому институту в Украине.