«Кинозвезда прибалтийской национальности». Регимантас Адомайтис: «Хочется работать с тираном… талантливым»

Прибалтийские актеры кино для советских зрителей всегда были иностранцами. И снимали их зачастую в киносюжетах на темы «загнивающей буржуазной жизни». Регимантас Адомайтис воплощал в когорте «кинозвезд прибалтийской национальности» образ красавца-мужчины. Его запомнили по образу озорного Энди в «Тресте, который лопнул», его нельзя забыть в фильме «Мираж» (экранизация Чейза). Но именно Адоймайтиса часто приглашали в свои картины и такие крупные режиссеры, как Григорий Козинцев (в «Короле Лире» он сыграл Глостера, этой выдающейся картине в этом году — 35 лет), Витаутас Жалакявичюс («Никто не хотел умирать», «Кентавры», «Это сладкое слово — свобода»). Сегодня Адомайтис часто гастролирует, реже снимается. На литовской сцене он попеременно играет то стареющего Казанову, то композитора Генделя.

— Вас как и многих других известных прибалтийских актеров в свое время открыл для большого кино гениальный режиссер Жалакявичюс…

— Да, фильм «Никто не хотел умирать» был для нас с Банионисом звездным часом. В том понимании, что до этого мы были чисто театральными актерами (а я еще к тому же начинающим). А тут вдруг появился кинематограф. После этой картины нас заметили, стали приглашать на роли другие студии, другие режиссеры. Я начал сниматься на «Мосфильме», «Ленфильме», многих студиях Советского Союза. Но хотя благодаря Жалакявичюсу мне открылась дорога на съемочные площадки (он стал для нас с Банионисом крестным киноотцом), работу в театре я не бросал никогда. Постоянно репетировал в театре что-то новое, одновременно снимаясь ежегодно в одной-двух картинах.

— Вы называете Вансявичюса своим учителем в театре, Жалакявичюса — в кино. А каково ваше отношение к режиссуре вообще? Предпочитаете работать с режиссером-приятелем или с постановщиком-тираном?

— Откровенно говоря, хочется работать с тираном, но талантливым. Ведь как часто бывает в кино (и большинство актеров мечтают об этом) — режиссер позволяет актеру делать на площадке все, что тот захочет, в основном импровизировать. А потом смотришь на экран — полная ерунда. А талантливый режиссер заранее знает, чего хочет добиться, и идет к этому, даже порою доводя актеров до обморока, до нервного срыва. Например, часами снимает, допустим, кончик носа или мочку уха, а на экране нельзя глаз оторвать — это действует сильнее, чем самый правдивый или красиво произнесенный монолог. Вот такими «тиранами» в кино были Тарковский или Жалакявичюс. Витаутас дал мне самые значительные уроки в кинематографе, и его авторитет затмевает для меня многих. Кроме, пожалуй, Григория Козинцева, который был очень образованным человеком, эрудитом, а не только знающим практиком кино. С ним было интересно работать. И он очень сильно на меня повлиял. Хотя, честно говоря, бывают и тираны бездарные. Те, которые с наполеоновским комплексом. Но экран расставляет все по своим местам. Ведь в кино (для меня, во всяком случае) творческого удовольствия очень немного — считанные минуты, даже секунды. Потому что можешь очень правдиво играть, а смотришь на экран — неправда. Или неинтересно.

Должен признаться: каждый режиссер был для меня авторитетом, потому что я, актер, не лезу в режиссуру и не собираюсь этого делать — это другая профессия, требующая совсем иных качеств. По моему мнению, актер должен всегда прислушиваться к режиссеру, чтобы воплотить его видение. Поэтому во время работы я не критикую режиссеров. Что касается литовских кинорежиссеров, то ничего не могу сказать по этому поводу. Иногда картины появляются одна-две в год, где-то их показывают, но они проходят так быстро, и их так мало… Все это случайно. Нет постоянного производства, как было раньше. Именно кинопроизводства, о котором сейчас нечего и говорить. Вообще, с годами начинаешь остывать к кино. Все реже и реже ходишь смотреть картины. Тем более что на телеэкранах — или полная ерунда, или глупые сериалы, или боевики-стрелялки, которые строятся на острых ощущениях или спецэффектах. Да и в кино теперь — та же ситуация: стерео, «долби», кресла двигаются… А это отвлекает от главного — от трепета жизни на экране.

— Сегодня литовская театральная режиссура — это целый отдельный материк. Если посмотреть на театральные премии последних лет, на модные тенденции в современном театре, то именно Вильнюс может оказаться сценической столицей мира.

— Действительно можно назвать несколько имен интересных, талантливых режиссеров, притом очень разных: Туминас, Коршуновас, Некрошюс. Они сегодня очень популярны в мире театра. Но говорить о какой-то единой школе сейчас вряд ли приходится. Вот старшее поколение — да. Банионис воспитывался на школе Мильтиниса, я — в школе ГИТИСа. Поскольку учился у Вансявичюса, т.е. мы последователи одной школы. А сейчас такой единой школы я не вижу. Ну, Туминас имеет курс в консерватории. Видимо, у него есть свой метод. Хотя какой — не могу даже определить. У Вайткуса, допустим, опять же свой метод. Такое разнообразие, с одной стороны, радует, но мне не все по душе. Иногда посмотришь: талантливо сделано, но это уже другой театр, это не мое. Бывает так, что сидишь в зале и не наслаждаешься зрелищем, а разгадываешь только ребусы режиссера. Так что, оказывается, может быть и пытка театром. Понятно, что когда полностью исчезла цензура, то появилось это разнообразие. Сейчас, слава Богу, все начали искать новые формы, и результаты какие-то есть. Но это как в архитектуре — нувориш желает, чтобы ему построили здание с башенками, напоминающими замок, и ему уже неважно — отвечает это архитектурным принципам или нет. Но такое количество талантливых имен в нашей маленькой республике очень радует и внушает надежду, что театр в Литве на подъеме.

— Вы часто гастролируете — особенно с Донатасом Банионисом, так как вместе играете спектакль о Бахе и Генделе. Часто ли ходите на спектакли других театров? Каковы последние ваши театральные впечатления от «иноземного» искусства?

— Театры постсоветских стран, которые окружают Литву (Беларуси, Польши, Украины, даже России), знаю не очень хорошо. Ведь у нас гастролируют они редко, а сам я тоже не всегда могу их увидеть, хотя очень хотелось бы. Например, интересно узнать, что сейчас делает в Украине Богдан Ступка — особенно на сцене. Мы с ним познакомились случайно, на каком-то фестивале в России. Я сразу понял, какой это талант, жаль, что не пришлось с ним встретиться на съемочной площадке. Но он все же снимается, чему я очень рад. А меня теперь можно приглашать в кино только на роли старичков. Но, как правило, стариков находят не в труппах, а на местах. Однако, возвращаясь к разговору о театре, могу сказать: недавно мы ездили с гастролями в Москву с театром Туминаса (а я был занят только в «Маскараде»), к сожалению, посетить московские театры так и не смог. Увидел лишь один спектакль. Но полного представления о тенденциях в целом не получил. Правда знаю, что любимые раньше «Ленком» Марка Захарова и «Современник» Галины Волчек и сейчас не бедствуют. Возможно, это связано с тем, что они находят людей, которые помогают решать финансовые проблемы. Или, как теперь модно говорить, инвестируют в театр. В Литве с этим труднее. Государство помогает мало, а частный капитал приходит в театр с большим трудом.

— И все же вы не сидите без дела. Пусть мало снимают, зато всегда есть работа в театре.

— Здесь, как сказал классик, «слухи о моей смерти явно преувеличены». Дело в том, что в связи с возрастом (а мне в начале будущего года исполнится 70) я могу выбирать те пьесы, которые нравятся. А это пьесы, где бьется живая жизнь. Вот, например, одна моя знакомая переводчица дала прочитать пьесу итальянского автора Фурио Бордоне «Последние месяцы». Сюжет очень прост: старичок ждет, когда придет его сын, и отправит его в… дом престарелых. А пока ждет, разговаривает со своей умершей женой. Затем приходит сын и спрашивает: «Ты еще не собрался?» Тот отвечает, что не знает, что взять с собой… И весь первый акт состоит из двух диалогов — с женой и сыном, который увозит его. А вторая часть — это всего один монолог старика, рассказывающего о том, что же происходит в этом доме, какие интересные старики живут рядом… Короче, это монолог о старости, о смысле жизни, о финале человеческого бытия. Я показал эту пьесу Туминасу, чей театральный язык и чьи фантазии меня привлекают, и он поставил спектакль. Казалось бы, скука — не развлекательная тема. Но спектакль идет уже второй сезон. Зал полон, зрители смотрят его на одном дыхании.

А сейчас в Малом театре Литвы меня заняли в пьесе Григория Горина «Дом, который построил Свифт». Этот театр создала группа актеров во главе с Римасом Туминасом, отколовшаяся от Национального академического театра. Они долгое время ютились при академическом театре, пока строили свое небольшое помещение. Но сейчас уже имеют зал на 200 с небольшим мест, главное — свой зал. Вот в этом коллективе я с удовольствием и играю. Кроме того, в Национальном академическом театре мне предложили роль, естественно, старика — главы семьи. Это интересная оригинальная литовская пьеса, которая начинается в послевоенном литовском селе, а заканчивается в наши дни — своеобразная сага о жизни одной семьи. Рассказ и о тех днях, когда литовцев увозили в Сибирь, когда еще действовали лесные братья. И обе премьеры, к сожалению, совпадают по времени, так что я даже не знаю, как выкручусь. Но постараюсь. Поэтому ставить на мне крест еще рановато.

— Впереди ваш юбилей. Часто ли оглядываетесь в свое прошлое? И если оглядываетесь, то что чаще всего вспоминается?

— Как ни странно, мой путь в искусство был одновременно и простым, и сложным. Есть на что оглянуться... Ведь родился я в маленьком городке Пасвалис, на севере Литвы, недалеко от латвийской столицы. Своего театра в городке не было, а когда приезжали коллективы из Шяуляя или Паневежиса, это был праздник! А кто же не любит праздников? Кстати, тогда театры много гастролировали, не то что сейчас, ведь из-за финансовых затруднений гастроли невыгодны: перевозка декораций, гостиницы, транспорт — все дорого. Так вот, возвращаясь к теме, я еще на школьной скамье увлекся театром, участвовал в самодеятельности, драмкружке. Но мой отец, инженер по профессии, весьма негативно относился к этой профессии: это несерьезно, это всегда пьяные скоморохи и т. п. Поэтому, уступая его настояниям, после окончания школы я поступил в Вильнюсский университет на физико-математический факультет (да мне и нравилась физика). Но еще на последнем курсе понял, что это не мое, и что театр не отпускал меня никогда. Я поступил на театральный факультет при Вильнюсской консерватории, а поскольку университетское начальство уже знало о моем увлечении, то ко мне отнеслись более чем хорошо: во время распределения (по-моему, такая практика на постсоветском пространстве сохранилась только в Беларуси) меня назначили вести кружок юных техников при Дворце пионеров. Проработал там год, и на этом моя техническая карьера закончилась.

После окончания театрального факультета — снова распределение. На этот раз в город Капсукас (сейчас он называется Мариамполе). Но там через полгода театр закрыли, а меня пригласили в Каунас к режиссеру Вансявичюсу. Театр тогда гремел в Литве, его сравнивали с прославленным театром Мильтиниса в Паневежисе. А дело в том, что Вансявичюс закончил в Москве режиссерский факультет при ГИТИСе, и возвратился в Литву не один, а привез с собой весь, так называемый литовский курс его выпускников. На основе этого коллектива и был создан театр в Каунасе. Их объединяла общая школа, общее восприятие действительности, общий театральный почерк. Впрочем, «русский почерк» для Литвы не нов, ведь здесь профессиональный театр создавался на базе мхатовского метода, школы Станиславского и Немировича-Данченко. Первые режиссеры в буржуазной (читай — довоенной) Литве получали театральное образование в Москве и Питере. Но, как и каждое явление, со временем прежние театры покрывались мхом и заштамповывались, теряя остроту и… зрителя. Поэтому театр Вансявичюса с его школой ГИТИСа ворвался в театральную жизнь Литвы, как порыв свежего ветра, как новое дыхание. И сам он стал для меня не только режиссером, но и учителем. Естественно, что Вансявичюса заметили и перевели из Каунаса, сделав художественным руководителем Национального академического драмтеатра в Вильнюсе. Он пригласил меня с собой в столицу, где я и работаю с 1967 года до сих пор. Правда, теперь уже не состою на постоянной работе в труппе, да и Вансявичюс отошел от активной деятельности — возраст и прочее. Каждое театральное явление выживает на гребне лишь 10—15 лет. А затем происходит спад. И всегда нужно что-то свежее — более современное.