«И ВИЖУ ЗЛО, И СЛЫШУ ПЛАЧ...»

Когда наш старинный приятель Багрич Бахчанян, с которым после четвертьвекового разъезда мы вновь оказались соседями по городу (на этот раз - Нью-Йорку), протелефонировал нам о кончине Чичибабина, я уже успел прочесть помещенный в «Новом Русском Слове» некролог от имени Владимира Нузова, бывшего в последние годы издателем и чем-то вроде импресарио Бориса Алексеевича. В нузовских строках меня заинтересовало упоминание об успехе последнего поэтического чтения в московском зале «Октябрь» 15 октября 1994 г. Особенными овациями встретили слушатели давнее Борисово стихотворение «Клянусь на знамени веселом», с его знаменитым рефреном «Не умер Сталин»; надобно знать, что написано оно не позднее 1959 года. Я не стану останавливаться на цвете этого веселого знамени, скажу лишь, что иные очевидцы этого итогового чтения утверждают будто бы зал встал на ноги, на дыбы, на уши - когда предложили ему вот эти стихи:

До гроба страсти не избуду.

В края чужие не поеду.

Я не был с роду и не буду,

каким пристало быть поэту.

Не в игрищах литературных,

не на пирах, не в дачных рощах, -

мой дух возращивался в тюрьмах

этапных, следственных и прочих.

Я был одно с народом русским.

Я с ним ютился по баракам,

леса валил, подсолнух лускал,

каналы рыл и правду брякал.

* * *

Мне жизнь дарила жар и кашель,

а чаще сам я был нешелков,

когда давился пшенной кашей

или махал пустой кошелкой.

Восемнадцати лет от роду я впервые услышал чичибабинскую декламациюб - глухую, гулкую, истовую, надсадно-торжественную, - услышал и навсегда был пронзен непреклонным д р а й в о м этого - отнюдь не лучшего, но и очень сущностного для чичибабинской личности - стихотворения. Сквозным его повтором-заклинанием стала фраза: «И все-таки я был поэтом». А в завершении его находим следующее: «...я был взаправдашним поэтом и подыхаю как поэт» «Подыхаю» - слово для Бориса Алексеевича важное и частое, одно из тех, что постоянно пребывало одновременно и в его горней поэтической, и в земной плотяной речи; ибо «подыхаю, издыхаю» - это и нижайший вульгаризм, почти брань, - и, одновременно, высокая церковно-славянская лексика Священного Писания. «...позвонила Марлена (Рахлина Марлена Давыдовна - поэт, давний друг Чичибабина. - Ю.М.) и спросила, читал ли он статью в «ЛГ» ...о мафиозности всех властей - так он, сидя далеко (она со мной говорила по телефону) буквально заорал: «Я от этого и подыхаю!!» (из письма Лили Семеновны Чичибабиной от 4 февраля 1995 г.).

Но почему «все-таки»? Вопреки чему числил себя в поэтах крупнейший русский поэт старшего поколения Борис Чичибабин? Что означал этот саркастический пафос?

Противопоставление «пшенной каши» - «пирам», «литературных игрищ» - «тюрьмам» ни в человеческих, ни в творческих пределах жизни Бориса Алексеевича Чичибабина, по самой тотально-полярной природе своей не сработало, да и не могло сработать в чистом виде. Он, воистину, «был одно с народом русским»- но не только, когда ему приходилось давиться пшенной кашею и менять тюрьму на суму, но и при чтении с писательских трибун стишков об электросварке, публикации их в соответствующих книжицах, и - в новейшие времена - при получении Государственной премии. Вместе с тем, его нельзя было даже заподозрить в малодушии, или, лучше сказать, в благоразумной способности противостоять негодованию - тому самому, которое, по словам Ювенала, «рождает Стих».

Его гражданское негодование было замешано на чистейшем духовно-нравственном составе. Потому-то Чичибабин не годился обитателям счастливой страны ССП по конечному, высшему счету. Он не совпадал с ними даже филогенетически, относясь к другой расе, просто-напросто отрицая их самих своим существованием. Любопытно, что «они» это, трудноопределимое словесно, положение вещей чувствовали всегда, притом что он, Борис Алексеевич, часто замирал в горестном недоумении, мучительно раздражался, не понимая умом - что ж это такое с ним происходит:

...Я так устал. Мне сроду было трудно

все, что другим привычно и легко.

По учению Чичибабина, а иначе это не назовешь, «мир Поэзия спасет», «брат Христу - Поэт». Он вдалбливал в нас эту удивительную п о э т о д и ц е ю, это оправдание поэтического делания, долгие годы. Вынужден признаться - я понимал его худо. Я помню его то в слезном восторге, то в ледяном отчуждении; вижу его в состоянии странно-каменной, скорбной внимательности, с пальцами на приспущенных веках - так он слушал стихи, какие угодно, пускай самые скверные. Но - не понимаю.

Он был человек естественно-эгалитарный, человек из толпы в самом лучшем смысле этих неловких слов. По-пушкински не приемля цивилизованную чернь, он постоянно был ею предаваем, иногда ею прельщен, часто оскорблен и одурачен, но никогда к ней не приравнивался, не прикидывался, не дипломатничал, - и в этих случаях бывал даже надменен. От первого свидания Бориса Алексеевича с Евгением Евтушенко устная история современной русской литературы сохранила следующий диалог:

Евг. Евтушенко: (протягивая руку, с подъемом) Евгений Евтушенко, поэт!

Бор. Ал.: (отвечая на рукопожатие, невнятно бурчит) Борис Чичибабин, бухгалтер.

В том мире, где Евтушенко звался поэтом, - Борис Чичибабин до пенсии проработал бухгалтером (собственно счетоводом) ХТТУ, Харьковского трамвайно-троллейбусного управления, да и не мог быть ничем иным. Я бы не дерзнул прибавить, что он и НЕ ЖЕЛАЛ ничего другого; что время от времени не предносилось ему пусть некоторое, но торжество справедливости или, на худой конец, какого-нибудь «наиболее удачного ее эквивалента», как выразился Роберт Шекли.

Что и произошло в 90-е годы; но о них я судить не берусь.

Он был готов согрешить вместе со всеми, в хорошей компании, но при любой раскладке не соглашался поступиться даже микроскопическим лоскутком своей душевной ткани. Критерием поэтической истины он полагал «доброту», ссылаясь при этом на, прямо скажем, сомнительный «бон-мо» Пастернака в интерпретации Ильи Эренбурга: как, мол, может ИКС быть хорошим поэтом, если он плохой, злой человек. У Чичибабина это салонное словцо окрепло до заповеди:

...И манишь, и вяжешь навек

веселым о б е т о м:

не может быть злой человек

хорошим поэтом!

На смерть Пастернака

Возражать было бесполезно. Эта сакрализация поэтического - или, как у нас прежде говаривали, п о э т с к о г о слова и дела - была, по всей вероятности, отражением потаенных движений скорбной чичибабинской души и по природе своей требовала более утонченного понимания, чем то, что могли предложить свирепые молодые стихотворцы - посетители тех или иных литературных студий. Прояви я тогда достаточно упорства - и спроси: «Что вы, Борис Алексеевич, имеете в виду?», - он, почти наверняка, не пожалел бы времени для толкования. Впрочем, допускаю, что на мою долю не досталось бы ничего, кроме невнятной словесной сечки, - да и не мог я тогда ничего понять, а теперь - спросить не у кого:

Как выбрать мед тоски из сатанинских сот

и ярость правоты из кротости Сократа...